Ньюфорд, октябрь 1973-го

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

От громкого скрипучего голоса, заполнившего студию, Иззи невольно съежилась.

Иззи уже целый месяц каждое утро поднималась в студию. Но если ей самой был виден явный прогресс в работе даже за столь короткое время, от своего учителя она не слышала ни единого слова одобрения. По его мнению, она не могла сделать ни одного правильного мазка. Ее работы становились не лучше, а хуже. Она недостойна даже мыть кисти и подметать мастерскую настоящего художника, несмотря на то что именно этим она занималась каждый день, кроме того, готовила обед для них обоих, делала покупки и выполняла еще множество разных мелких поручений.

— О чем только ты думаешь? — продолжал Рашкин. — Ведь вся проблема именно в этом? Ты не умеешь думать.

— Любое насекомое способно лучше выполнять инструкции, чем ты.

— Я... я пыталась следовать вашим указаниям, — заикаясь под его пристальным взглядом ответила Иззи.

— Ты действительно пыталась? Ну тогда тебе лучше оставить свои попытки и подумать о какой-нибудь другой карьере. О чем угодно, только не об искусстве. Можешь выбрать любую деятельность, лишь бы она не затрагивала ту часть твоего мозга, которая отвечает за выполнение простейших инструкций.

Рашкин сорвал полотно с ее мольберта и швырнул его через всю комнату. Иззи с тревогой смотрела, как холст задел стоящие у стены картины художника и они, одна за другой, стали падать на пол. Не обращая внимания на беспорядок и возможные повреждения собственных произведений, Рашкин выхватил из-под ног девушки загрунтованное только сегодня утром новое полотно и повесил его на мольберт. Потом вырвал у Иззи кисть.

— Посмотри сюда, — скомандовал он, показывая на установленное перед мольбертом зеркало. Он подтолкнул ученицу вперед, чтобы ее отражение оказалось прямо перед глазами. — Что ты там видишь?

— Нет. Ты видишь фигуру, облик, и ничего больше. Чем скорее ты перестанешь соединять увиденное со своими собственными представлениями, тем легче тебе будет сосредоточиться на размерах и оттенках того, что ты действительно видишь, и тем скорее ты добьешься успеха.

Рашкин замолчал. Несколько минут он рассматривал ее отражение, а потом быстрыми, четкими движениями стал обозначать на холсте контур. Не больше дюжины мазков, и на полотне перед глазами Иззи предстал вполне узнаваемый образ. Но фигура на картине казалась окутанной облаком тумана.

— Ну а теперь что ты здесь видишь? — спросил Рашкин.

Кисть в его руке снова пришла в движение, на лице и волосах обозначитесь тени, линия скул стала более отчетливой, глаза потемнели.

Сходство пропало. Двумя-тремя мазками художник совершенно изменил образ и превратил ее в незнакомку. Но, как ни странно, последнее изображение казалось больше похожим на нее, чем то, что было несколько минут назад.

— Это то, что ты хочешь увидеть, — сказал Рашкин. — А то, что находится перед тобой, можно использовать в качестве шаблона, основной идеи, но окончательный образ должен создаваться здесь. — Он постучал себя по голове. — И здесь. — Его рука опустилась к груди. — Или где угодно, это не имеет значения. Ты должна добиться того, чтобы образ на полотне был совершенно неведомым для зрителя, но при этом мучительно напоминал ему о чем-то знакомом. А если хочешь в точности повторять то, что видишь, лучше стать фотографом. На картине должны оставаться твои чувства.

— Но ваши картины очень реалистичны. Почему я должна...

Она не увидела взмаха руки. Но удар его открытой ладони заставил девушку покачнуться. Щеку словно обожгло, а в голове зазвенело. Иззи медленно подняла руку к пылающей щеке и уставилась на художника сквозь пелену подступивших слез.

— Разве я не предупреждал тебя о вопросах в студии? — закричал Рашкин.

Иззи сделала шаг назад. От неожиданности она онемела и очень испугалась.

Ярость Рашкина продолжалась недолго. Вскоре гнев, исказивший до неузнаваемости черты его лица, улетучился. На смену ему пришло раскаяние, и казалось, что он был не меньше Иззи поражен случившимся.

— Мне очень жаль, — произнес он. — Я... я не имел никакого права.

Иззи не знала, что ответить. Она была еще сильно взволнована, но теперь страх уступил место злости. Последним, кто посмел поднять на нее руку, был ее приятель из последнего класса в школе. После того как она наконец сумела от него отвязаться, Иззи поклялась самой себе, что больше никому этого не позволит.

Рашкин бросил кисть в банку с растворителем и тяжело опустился на кушетку. Он склонил голову и уперся взглядом в пол. В таком положении художник, как никогда раньше, напоминал одну из каменных горгулий — трагическое и потерянное создание, смотрящее вниз, на мир, к которому оно никогда не могло принадлежать.

— Я пойму, если ты решишь уйти и больше не возвращаться, — сказал Рашкин.

Довольно долго Иззи могла только молча смотреть на своего учителя. Щека еще горела, а сердце билось слишком часто. Наконец она сумела оторвать взгляд от фигуры Рашкина и обвела глазами мастерскую. С каждой стены, из каждого угла на нее смотрели картины великого художника; удивительные шедевры указывали на расцвет его творчества. В голове зазвучали слова Кэти, произнесенные в тот день, когда Иззи впервые встретила Рашкина.

...Вы все немного сумасшедшие. А его странность — издержки гениальности.

Иззи не могла сказать точно, был ли он сумасшедшим. Скорее такой поступок говорил о постоянном эмоциональном напряжении. Многие художники, если только они не обладали сверхлегким нравом, в большей или меньшей степени становились эксцентричными. Согласно утверждению Кэти, это было определено сферой их деятельности. Никто так не изводил окружающих своим сварливым характером, как гении. Таких, как Рашкин, люди терпели и шли на компромисс по многим причинам. Владельцы галерей хотели заработать на его картинах. Студенты горели желанием у него учиться.

Иззи тоже прощала брань Рашкина, поскольку получала от него много полезных сведений. Он мог позволить себе быть властным и эгоцентричным, но, видит бог, он настоящий мастер. И даже если она не добьется ни слова одобрения с его стороны это не имеет никакого значения, ведь и ее собственные родители ни разу не похвалили дочь. По крайней мере, Рашкин многому сможет ее научить, а дома не было даже этого.

Иззи на всю жизнь запомнила случай, когда вместо прополки огорода она целый день просидела под старым вязом возле отцовского дома с альбомом для эскизов на коленях. Подошедший отец при виде этого поддался одному из ставших уже привычными приступов ярости. Он не ударил Иззи, но выхватил альбом и разорвал каждый лист, сведя на нет работу целого месяца. За этот случай и за многие другие попытки сломить ее дух и запереть в клетку укоренившихся привычек Изабель никогда не могла простить родителей.

Внимание Иззи с незапланированного осмотра многочисленных работ Рашкина переключилось на фигуру самого хозяина мастерской. Боль от удара почти прошла, и ее гнев немного утих. Оставшаяся злость странным образом перешла с художника на ее отца. В тот день, вырвав из рук Иззи альбом, он заявил: «Всякое искусство — это сущая чепуха, а художники — всего лишь неудачники и бездельники. Ты этого добиваешься, Изабель? Хочешь стать озлобленной неудачницей, когда вырастешь?»

Вот почему, несмотря на покрасневший след от ладони художника, Изабель ощущала себя его соратником в тяжелой борьбе против ограниченных людей, не признающих искусство «настоящей работой». Гнев отца был вызван разочарованием по поводу сферы деятельности, которую она выбрала; Рашкина вывела из себя ее неспособность добиться успехов в этой сфере. Не то, что она вообще занималась живописью, а то, что недостаточно быстро овладевала мастерством.

— Всё... всё в порядке, — произнесла Иззи. Рашкин поднял голову, в его бледно-голубых глазах блеснула надежда.

— Я хотела сказать, это отвратительно, что вы меня ударили, но мы... давайте попробуем продолжать занятия.

— Я так расстроен, — ответил он. — Не понимаю, что на меня нашло. Я только... я чувствую, что время уходит, а предстоит еще так много сделать.

— Что вы имеете в виду, говоря, будто «время уходит»? — спросила Иззи.

— Посмотри на меня. Я стар. Измотан. У меня нет родных. Нет учеников, способных продолжить мою работу. Есть только ты и я, а обучение продвигается так медленно. Я тщетно пытаюсь ускорить процесс, чтобы за оставшееся время научить тебя всему, что умею.

— Вы... вы опасно больны? — Рашкин покачал головой:

— Не больше, чем все остальные. В конце концов, вся жизнь — это смертельно опасная болезнь. Каждому отпущено определенное число лет, но не больше. Я прожил уже довольно много, и мой лимит почти исчерпан.

Иззи тревожно взглянула на художника. Сколько же ему лет? Он не выглядел старше пятидесяти с небольшим, но, если вспомнить даты на картинах в ньюфордском Музее изящных искусств, получается никак не меньше семидесяти лет. А может, и больше. Словно в подтверждение своих слов Рашкин с видимым усилием поднялся с дивана.

— Давай сегодня пораньше сделаем перерыв на обед, — сказал он и направился к лестнице.

Иззи последовала за ним, в ее голове кружился целый вихрь противоречивых мыслей и чувств.

Когда они спустились на первый этаж, Рашкин настоял на том, чтобы приготовить суп. А во время трапезы он разговорился, впервые за все месяцы их знакомства. Художник рассказал о своей жизни в Париже в начале века, о пребывании в Лондоне в период войны и бомбежек, о работе с некоторыми знаменитыми художниками, о нищете в годы юности, когда он только начинал приобретать известность, о том, как ради оплаты студии он работал на кораблях и в доках. Не имея никакой специальности, Рашкин был вынужден заниматься физическим трудом, а из-за маленького роста ему приходилось работать вдвое интенсивнее остальных.

— Я даже не могу сказать, когда именно узнал секрет, — сказал он.

— Какой... — начала было Иззи, но тут же прикусила язык.

Рашкин ответил ей гримасой, которая должна была обозначать улыбку, но только еще сильнее исказила черты его лица.

— Давай установим новое правило, — предложил он. — Наверху, во время работы, не допускаются никакие вопросы. Ты выполняешь то, что тебе сказано, а я не желаю слышать никаких «почему». В противном случае отношения ученик-учитель сохранить невозможно. Мы ничего не добьемся, если придется останавливаться каждые пять минут и тратить время на объяснения. А за пределами студии мы будем на равных, и в таком случае не нужны никакие законы, кроме правил хорошего тона и элементарной деликатности. Согласна?

— А я считал, что мне это известно: Изабель Коплей.

— Да, это так. А Иззи — дружеское прозвище, которое придумала моя подруга Кэти, оно словно прилипло ко мне. — Иззи немного помолчала, потом всё же отважилась задать вопрос: — Откуда вам известно мое имя?

— Не помню. Если не ты мне его сказала, значит, кто-то другой. Но Иззи... — Он покачал головой. — Пожалуй, я всё же буду называть тебя Изабель. Оно звучит... более достойно.

— Попробую угадать, — улыбнулась Иззи. — Наверняка никто не называл вас Винс. Только Винсент, я права?

Рашкин улыбнулся в ответ, но его глаза остались печальными.

— Никто ко мне и не обращается, — сказал он. — Только если хотят от меня чего-то добиться, тогда я слышу: мистер Рашкин то, мистер Рашкин се. Это довольно грустная тема. — Он немного помолчал, потом добавил: — Но я не могу пожаловаться на судьбу. В самом начале карьеры я хотел только одного — получать достойную плату за свою работу, но не работать ради денег. Успех облегчает выполнение этого желания. — Рашкин пристально посмотрел в лицо Иззи. — Прошло немало времени, пока я понял, что стал писать то, что вижу, а не то, что от меня ожидают. Люди предпочитают раз за разом видеть одно и то же, и совсем нетрудно попасть в эту ловушку, особенно когда ты молод и голоден. Но чем чаще ты уступаешь их требованиям, тем скорее становишься частицей общей массы, совершенно однородной толпы, которая грозит смертью любому творчеству.

Рашкин замолчал, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Иззи смотрела на художника и понимала, что он углубился в воспоминания. Возможно, даже забыл о ее присутствии и о предшествующем разговоре.

— Вы говорили что-то о секрете, — наконец решилась она.

Рашкин не сразу очнулся от задумчивости, но через секунду кивнул:

— Кажется, это занятие было популярно в средние века. Попытки превратить свинец в золото, не так ли?

— В какой-то мере. Я имел в виду поиски философского камня, способного превращать в золото любые металлы; но эти поиски относились не столько к физическим, сколько к метафорическим свойствам. Особенно если учесть стремление алхимиков создать всерастворяющее средство, эликсир жизни и панацею — универсальное лекарство. Между всеми этими элементами так много общего, они настолько тесно связаны друг с другом, что представляются мне гранями одного секрета.

— Это тот самый секрет, о котором вы начали рассказывать?

— И да и нет, — вздохнул Рашкин. — Беда в том, что мы с тобой всё еще говорим на разных языках, и мне трудно объяснить, что именно я имею в виду.

— То, чему я пытаюсь тебя научить в студии, — это не только техника владения кистью и способность видеть. Это еще и особый язык. И пока ты не наберешься необходимого опыта, все мои толкования только запутают тебя еще больше. — Рашкин улыбнулся. — Может, теперь ты сумеешь понять, почему я был так расстроен твоими слишком медленными успехами.

— Да, я знаю, — сказал он. — Но всё равно процесс обучения требует слишком много времени. Ты еще долго будешь оставаться молодой, а я старею с каждым днем. Хочешь еще чаю? — спросил он, поднимая чайник.

Иззи даже вздрогнула от такого резкого поворота в разговоре.

— Да, спасибо, — ответила она, как только поняла, о чем ее спросили.

— Посмотри на небо, — предложил Рашкин, показывая на окно, за которым над домами простирался необъятный голубой простор. — Оно напоминает мне о Неаполе, где я жил некоторое время...

В тот день, уходя из дома Рашкина, Иззи осознала, что впервые познакомилась с ним, и как с человеком, и как с художником. Она смогла заглянуть под маску сердитого мастера, обращенную ко всему миру, и обнаружила более человечную и добрую личность. По дороге в университет на послеполуденные занятия она пребывала в таком приподнятом настроении, что совершенно забыла об утреннем происшествии в мастерской.

Пугливая девушка скрывается среди зарослей шиповника и выглядывает в щель между сплетенными ветвями. Одной рукой она опирается на колено, подбородок покоится на ладони, голова немного наклонена. Растрепанные пряди рыжих волос обрамляют лицо и падают на узкие плечи, словно спутанная шерсть. Черты лица напряжены. Дымчато-серые глаза, напоминающие блекнущий цвет вечернего неба, выделяются среди яркого буйства бесчисленных цветков. На ней надета белая мужская рубашка, которая ей велика, рукава закатаны до локтей, воротник расстегнут.

Яркая белизна рубашки, только отчасти смягченная полутенью и отблеском розовых цветов, бросается в глаза в первую очередь. И только потом взгляд проникает сквозь сплетение ветвей и цветов к лицу дикарки. Она кажется одновременно невинной и дерзкой, наивной и мудрой, сверхъестественно спокойной, но готовой в любой момент совершить какой-нибудь безумный поступок; сочетание таких прямо противоположных качеств поражает воображение зрителя.

И только потом, когда любопытный взгляд более пристально осматривает задний план картины, среди розовых кустов появляется вторая фигура. Это всего лишь неясный образ, обозначенный несколькими штрихами, так что можно представить себе кого угодно. Друга или врага. Призрака или просто тень.

А может, глаза сами создали этот образ согласно своим собственным ожиданиям, а в действительности позади никого нет.

«Дикарка», 1977, масло, холст, 23x30 дюймов. Собрание Детского фонда Ньюфорда.