Изгнание

-- Вы, кажется, спрашиваете, полковник: " что это значит? " -- торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. -- Удивляюсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в состоянии смотреть теперь мне прямо в глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода.

Но дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами.

-- Господи! какие страсти-с! -- простонала девица Перепелицына.

-- Понимаете ли, полковник, -- продолжал Фома, -- что вы должны отпустить меня теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я, человек пожилой и мыслящий, начинаю уже серьезно опасаться за чистоту моей нравственности. Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме вашего же посрамления.

-- Фома! Фома!.. -- вскричал дядя, и холодный пот показался на лбу его.

-- И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем осталась хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар!

-- Фома! уверяю тебя, что ты в заблуждении! -- вскричал дядя, мало-помалу приходя в себя и с ужасом предчувствуя развязку.

-- Умерьте страсти, -- продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, -- побеждайте себя. " Если хочешь победить весь мир -- победи себя! " Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается в добродетели...

-- Но это невозможно же, Фома! -- снова прервал его дядя, -- ты не так понял и не то совсем говоришь...

-- Итак, вспомните, что вы помещик, -- продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. -- Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!

-- Что ж, я пахать за мужика, что ли, стану? -- проворчал Бахчеев, -- ведь и я помещик...

-- К вам теперь обращаюсь, домашние, -- продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, -- любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек -- образ божий, так сказать, малолетный, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!

-- Фома Фомич! голубчик! что ты это задумал? -- в отчаянии прокричала генеральша, готовая упасть в обморок от ужаса.

-- Ну, довольно, кажется? -- закричал Фома, не обращая внимания даже и на генеральшу. -- Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходимы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено. Не опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой...

-- Но, Фома...

-- Вы хотели, -- я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; -- не рубите -- другой совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли... Жаль, что вы слишком поздно посеяли яровое; удивительно, как поздно сеяли вы яровое!..

-- Но, Фома...

-- Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя мое, -- продолжал он, обращаясь к Илюше, -- и да сохранит тебя бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех... Помните Фому... Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.

И Фома направился к дверям. Генеральша взвизгнула и бросилась за ним.

-- Нет, Фома! я не пущу тебя так! -- вскричал дядя и, догнав его, схватил его за руку.

-- Значит, вы хотите действовать насилием? -- надменно спросил Фома.

-- Да, Фома... и насилием! -- отвечал дядя, дрожа от волнения. Ты слишком много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел мое письмо, Фома!..

-- Ваше письмо! -- взвизгнул Фома, мгновенно воспламенясь, как будто именно ждал этой минуты для взрыва, -- ваше письмо! Вот оно, ваше письмо! вот оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими ваше письмо и исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я делаю, если вы силой принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! видите!..

И клочки бумаги разлетелись по комнате.

-- Повторяю, Фома, ты не понял! -- кричал дядя, бледнея всё более и более, -- я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья...

-- Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью в саду, под кустами!

Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая. Испуганная Сашенька, обхватив Илюшу, дрожала как в лихорадке.

-- Фома! -- вскричал дядя в исступлении. Если ты распространишь эту тайну, то ты сделаешь самый подлейший поступок в мире!

-- Я распространю эту тайну, -- визжал Фома, -- и сделаю наиблагороднейший из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..

-- Ах, какой срам-с! -- пропищала девица Перепелицына.

-- Фома! не губи себя! -- кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.

--...А он, -- визжал Фома, -- он, испугавшись, что я его увидел, осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в потворство своему преступлению -- да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы сделали...

-- Еще одно оскорбительное для нее слово, и -- я убью тебя, Фома, клянусь тебе в этом!..

-- Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую из девиц!

Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.

-- Гаврила, подбери его! -- вскричал дядя, бледный как мертвец, -- посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчикове!

Что бы ни замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидал подобной развязки.

Не берусь описывать то, что было в первые минуты после такого пассажа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимом волнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, -- всё это составляло картину неизобразимую. Прибавлю еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна.

-- Вот-те и праздничек! -- пробормотал господин Бахчеев, нагнув голову и растопырив руки.

-- Дело худо! -- шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, -- но, по крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят.

-- Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы наконец меня выслушать? -- спросил дядя, остановясь перед креслом старухи.

Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела на сына, которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе.

-- Маменька! -- продолжал он, -- чаша переполнена, вы сами видели. Не так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать нечего! Вы слышали клевету, выслушайте же и оправдание. Маменька, я люблю эту благороднейшую и возвышеннейшую девицу, люблю давно и не разлюблю никогда. Она осчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и потому теперь, при вас, в присутствии родных и друзей моих, я торжественно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную честь, согласившись быть моею женою!

Настенька вздрогнула, потом вся вспыхнула и вскочила с кресла. Генеральша некоторое время смотрела на сына, как будто не понимая, что такое он ей говорит, и вдруг с пронзительным воплем бросилась перед ним на колени.

-- Егорушка, голубчик ты мой, вороти Фому Фомича! -- закричала она, -- сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!

Дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную, перед собой на коленях. Болезненное ощущение отразилось в лице его; наконец опомнившись, бросился он подымать ее и усаживать опять в кресло.

-- Вороти Фому Фомича, Егорушка! -- продолжала вопить старуха, -- вороти его, голубчика! Жить без него не могу!

-- Маменька! -- горестно вскричал дядя, -- или вы ничего не слышали из того, что я вам сейчас говорил? Я не могу воротить Фому -- поймите это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангела чести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель! Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.

Генеральша опять сорвалась с своего места и бросилась на колени перед Настенькой.

-- Матушка моя! родная ты моя! -- завизжала она, -- не выходи за него замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! всё тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не всё, старуха, прожила, у меня еще остались крохи после моего покойничка. Всё твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка тебя одарит, только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..

И долго бы еще выла и завиралась старуха, если б Перепелицына и все приживалки с визгами и стенаниями не бросились ее подымать, негодуя, что она на коленях перед нанятой гувернанткой. Настенька едва устояла на месте от испуга, а Перепелицына даже заплакала от злости.

-- Смертью уморите вы маменьку-с, -- кричала она дяде, -- смертью уморят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с с ихним сыном-с; это и господь бог запрещает-с...

-- Анна Ниловна, удержите язык! -- вскричал дядя. -- Я довольно терпел!..

-- Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством моим меня попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама подполковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с... сегодня же-с!..

Но дядя не слушал: он подошел к Настеньке и с благоговением взял ее за руку.

-- Настасья Евграфовна! вы слышали мое предложение? -- проговорил он, смотря на нее с тоскою, почти с отчаянием.

-- Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, -- отвечала Настенька, в свою очередь совершенно упав духом. -- Это всё пустое, -- продолжала она, сжимая его руки и заливаясь слезами. -- Это вы после вчерашнего так... но не может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич... А я о вас всегда буду помнить, как о моем благодетеле и... и вечно, вечно буду молиться за вас!..

Тут слезы прервали ее голос. Бедный дядя, очевидно, предчувствовал этот ответ; он даже и не думал возражать, настаивать... Он слушал, наклонясь к ней, всё еще держа ее за руку, безмолвный и убитый. Слезы показались в глазах его.

-- Я еще вчера сказала вам, -- продолжала Настя, -- что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас... а я всё это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения... другие тоже. Вы сами, хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки будете несчастны из-за меня... с вашим добрым характером...

-- Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так, Настенька, так! -- поддакнул старик отец, стоявший по другую сторону кресла, -- именно, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.

-- Я не хочу через себя раздор поселять в вашем доме, -- продолжала Настенька. -- А обо мне не беспокойтесь, Егор Ильич: меня никто не тронет, никто не обидит... я пойду к папеньке... сегодня же... Лучше уж простимся, Егор Ильич...

И бедная Настенька опять залилась слезами.

-- Настасья Евграфовна! неужели это последнее ваше слово? -- проговорил дядя, смотря на нее с невыразимым отчаянием. -- Скажите одно только слово -- и я жертвую вам всем!..

-- Последнее, последнее, Егор Ильич-с, -- подхватил опять Ежевикин, -- и она вам так хорошо это всё объяснила, что я даже, признаться, и не ожидал-с. Наидобрейший вы человек, Егор Ильич, именно наидобрейший-с, и чести нам много изволили оказать-с! много чести, много чести-с!.. А все-таки мы вам не пара, Егор Ильич. Вам нужно такую невесту, Егор Ильич-с, чтоб была и богатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и чтоб вся в брильянтах да в страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с... Тогда и Фома Фомич, может, уступочку сделают-с... и благословят-с! А Фому-то Фомича вы воротите-с. Напрасно, напрасно изволили его так изобидеть-с! он ведь из добродетели, от излишнего жару-с так наговорил-с... Сами будете потом говорить-с, что из добродетели, -- увидите-с! Наидостойнейший человек-с. А вот теперь перемокнет-с... Уж лучше бы теперь воротить-с... потому что ведь придется же воротить-с...

-- Вороти! вороти его! -- закричала генеральша, -- он, голубчик мой, правду тебе говорит!..

-- Да-с, -- продолжал Ежевикин, -- вот и родительница ваша убиваться изволят -- понапрасну-с... Воротите-ка-с! А мы уж с Настей тем временем и в поход-с...

-- Подожди, Евграф Ларионыч! -- вскричал дядя, -- умоляю! Еще одно слово будет, Евграф, одно только слово...

Сказав это, он отошел, сел в углу, в кресло, склонил голову и закрыл руками глаза, как будто что-то обдумывая.

В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым домом. Всё здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже, приживалки крестились, оглупев от страха, а вместе с ними и господин Бахчеев.

-- Батюшка, Илья-пророк! -- прошептали пять или шесть голосов, все вместе, разом.

Вслед за громом полился такой страшный ливень, что, казалось, целое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.

-- А Фома-то Фомич, что с ним теперь в поле-то будет-с? -- пропищала девица Перепелицына.

-- Егорушка, вороти его! -- вскричала отчаянным голосом генеральша и, как безумная, бросилась к дверям.

Ее удержали приживалки; они окружили ее, утешали, хныкали, визжали. Содом был ужаснейший!

-- В одном сюртуке пошли-с: хоть бы шинельку-то взяли с собой-с! -- продолжала Перепелицына. -- Зонтика тоже не взяли-с. Убьет их теперь молоньёй-то-с!..

-- Непременно убьет! -- подхватил Бахчеев, -- да еще и дождем потом смочит.

-- Хоть бы вы-то молчали! -- прошептал я ему.

-- Да ведь он человек али нет? -- гневно отвечал мне Бахчеев. -- Ведь не собака. Небось сам-то не выйдешь на улицу. Ну-тка, поди, покупайся, для плезиру.

Предчувствуя развязку и опасаясь за нее, я подошел к дяде, который как будто оцепенел в своем кресле.

-- Дядюшка, -- сказал я, наклоняясь к его уху, -- неужели вы согласитесь воротить Фому Фомича? Поймите, что это будет верх неприличия, по крайней мере покамест здесь Настасья Евграфовна.

-- Друг мой, -- отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне в глаза, -- я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся, обиды Насте не будет -- я так устрою...

Он встал со стула и подошел к матери.

-- Маменька! -- сказал он, -- успокойтесь: я ворочу Фому Фомича, я догоню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротится только на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелей оскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему всё, всё, что могу отдать, не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я же еду в полк -- и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою... Довольно! еду!

В эту минуту отворилась дверь, и Гаврила, весь измокший, весь в грязи, до невозможности, предстал перед смятенною публикой.

-- Что с тобой? откуда? Где Фома? -- вскричал дядя, бросаясь к Гавриле.

За ним бросились все и с жадным любопытством окружили старика, с которого грязная вода буквально стекала ручьями. Визги, ахи, крики сопровождали каждое слово Гаврилы.

-- У березняка оставил, версты полторы отсюдова, -- начал он плачевным голосом. -- Лошадь молоньи испужалась и в канаву бросилась.

-- Ну... -- вскричал дядя.

-- Телега перевалилась...

-- Ну... а Фома?

-- В канаву упали-с.

-- Да ну же, досказывай, истязатель!

-- Бок отшибли-с и заплакали-с. Я лошадь выпряг, да верхом и прибыл сюда доложить-с.

-- А Фома там остался?

-- Встал и пошел себе дальше с палочкой, -- заключил Гаврила, потом вздохнул и понурил голову.

Слезы и рыдания дамского пола были неизобразимы.

-- Полкана! -- закричал дядя и бросился вон из комнаты. Полкана подали; дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топот лошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичом. Дядя ускакал даже без фуражки.

Дамы побросались к окнам. Среди ахов и стонов слышались и советы. Толковали о немедленной теплой ванне, об растирании Фомы Фомича спиртом, о грудном чае, о том, что Фома Фомич крошечки хлебца-с " с утра в рот не брали-с и что они теперь натощак-с". Девица Перепелицына нашла забытые им очки, в футляре, и находка произвела необыкновенный эффект: генеральша бросилась на них с воплями и слезами и, не выпуская их из рук, снова припала к окну смотреть на дорогу. Ожидание дошло наконец до самой последней степени напряжения... В другом углу Сашенька утешала Настю: они обнялись и плакали. Настенька держала за руку Илюшу и поминутно целовала его, прощаясь с своим учеником. Илюша плакал навзрыд, еще сам не зная чему. Ежевикин и Мизинчиков толковали о чем-то в стороне. Мне показалось, что Бахчеев, смотря на девиц, как будто тоже приготовлялся захныкать. Я подошел к нему.

-- Нет, батюшка, -- сказал он мне, -- Фома-то Фомич, пожалуй бы, и удалился отсюда, да время еще тому не пришло: золоторогих быков еще под экипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому выживет и сам останется!

Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои убеждения.

Вдруг раздалось: " Ведут! ведут! " -- и дамы с визгом побросались к дверям. Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось, невозможно бы так скоро привести Фому Фомича; но загадка объяснилась потом очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно " пошел себе с палочкой"; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас же остановили одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее присмиревшего Фому Фомича. Так и доставили его прямо в отверстые объятия генеральши, которая чуть не обезумела от ужаса, увидя, в каком он положении. Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы. Суета поднялась ужаснейшая: хотели тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить белье; кричали о бузине и о других крепительных средствах, метались во все стороны без всякого толку; говорили все зараз... Но Фома как будто не замечал никого и ничего. Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужаснейший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...

V