Молодые педики

Я попытался умерить прием алкоголя и наркотиков, так чтобы я смог отоспаться и испытывать меньше паранойи. Мой старый приятель Донни Армстронг зашел к нам повидать моего отца. Они спорили о политике. Как революционер, Донни намеревался согнать неприкаянную молодежь в общественные группы (нечто подобное пытался сотворить и мой отец), и попытаться новообратить их во вполне оперившуюся революционную политическую партию.

— Кто-то изрядно тебя отделал, как катком проехал, старый, — заметил Донни.

— Видел бы ты моего обидчика, — сказал я, нахохлившийся, как бойцовый петух. У моего обидчика, Хобо, лицо напоминает напудренную задницу ребенка и наверняка он чрезвычайно озабочен перспективой моей мести (а я ведь все-таки не выгляжу слишком крутым), когда континентальные большие шишки снова предстанут на Хертс, открывая европейский сезон.

Взгляды моего старика доставляли ему нескрываемое раздражение. Переубедить его не удалось и здесь Донни пришлось признать поражение. Из-за двери неожиданно высунулась голова Нормы и отец под благовидным предлогом улизнул с лукавым выражением на лице. Донни переключил свое внимание на меня, пытаясь рекрутировать в свою «партию».

— Ты не сможешь скользить по поверхности социальной реальности всю свою жизнь, — заявил он.

Его слова повергли меня в депрессию; революционер подразумевал следующее: «Ты не сможешь умничать всю свою жизнь».

Ответ, согласно Донни, заключался в построении революционной партии. Это делается путем усиления политической активности на рабочих мечтах и в муниципальных округах по месту жительства в ответ на постоянное угнетение. Я спросил его, насколько эффективно, по его ощущению, это будет происходить и может ли сборище студентов, социальных работников, журналистов и учителей, которые составят основу его партии, достойно представлять профиль пролетариата.

— Все определяет энтузиазм, старый, хотя сейчас и экономический спад, — сказал он так, как будто этим все и объяснялось.

— И как, тем не менее, получится, что твои активисты окажутся в состоянии привлечь к себе обычную молодежь, когда ты рассчитываешь собрать вместе всех этих представителей среднего класса?

— Послушай, старый, я не собираюсь отшлаковывать активистов, потому что в левом движении достаточно сектантства, но...

Он с жаром пустился в долгое и злое обличение политики и персоналий активистов Шотландских Лейбористов. Я размышлял над тем, что же я могу сделать, действительно сделать для освобождения трудящихся в этой стране, когда им зажали рот богатые, и они ввергнуты в политическое бездействие рабским доверием к реакционной, отживающей свой век и по-прежнему несостоятельной на выборах Лейбористской партии? Ответ отдавался эхом: «Ни хуя». Вставать рано утром, чтобы продать пару газет в торговом центре, не входит в мое представление о лучшем отдыхе после рейва. Когда такие люди, как Пенмэн, Дениз, Вейтчи и Рокси будут готовы вступить в партию, тогда и я буду готов. Проблема в том, что в такого рода делах вертится слишком много типов, похожих на Слепака, да упокоит Господь его душу. Я думаю, что продолжу зависать на наркотиках, чтобы держаться на плаву в долгую, темную ночь позднего капитализма.

Донни все говорил, и мы оба абсолютно истощили свои аргументы. Хотя он выглядел здоровее и счастливее меня. Он обладал горячностью энтузиаста. Вовлечение в процесс политической борьбы могло, разумеется, стать довольно освободительно само по себе, безотносительно результатов, которые она приносит или даже не приносит. Я размышлял над этим еще целый час, когда явился Ронни. Я не видел его с того прискорбного инцидента прошлым уикэндом.

Он слегка коснулся моих швов и улыбнулся с вялым сочувствием. Затем закрыл глаза и поводил пальцем в воздухе.

— Рон, старина, мне действительно жаль насчет того вечера... — начал я, но он поднес палец к своим губам и медленно замотал головой. Шатаясь, он проковылял через прихожую в гостиную. Сидя на диване он напоминал американскую теплоулавливающую ракету, пущенную в Багдадский приют для сирот. Ох уж этот славный Ронни.

— Убился транками, Рон?

Он снова медленно покачал головой и тяжело выдохнул сквозь крепко сжатые губы. Я включил видео и он задремал. Я поставил вторую кассету и сам заснул на середине фильма. Я почувствовал тычок в свою ступню, открыл глаза и увидел, что Ронни уходит. Он медленно поднял большой палец вверх, что-то пробормотал и растворился в ночи.

Вошел Дерек.

— Где папа? — спросил он.

— Не уверен. Он вроде пошел с Нормой наверх.

Дерек вытаращил глаза и удалился.

Я побрел в кровать.

На следующий день я договорился встретиться с Денизом в Beau Brummel.

Дениз пребывал в состоянии трансформации из одного пидорского стереотипа в другой. Я полагал, что он уже больше не производит впечатление маленького мальчика. Впрочем, ни один из нас не остался прежним. Для меня это стало очевидно, когда он вошел в Beau Brummel с парочкой молодых женоподобных педиков, выглядевших точно также, как раньше выглядел Дениз. А он, со своей стороны, в своей армейской куртке выглядел как жестокий начальник отряда бойскаутов.

— Выпивку для моего друга. Виски! — резко бросил он одному из юных педиков. Маленький хуесос немедленно бросился к стойке. Я собирался что-то сказать, потому что на самом деле мне не нравится виски, но Дениз всегда любил решать, что будет подходящим напитком для его друзей, руководствуясь своим представлением о том, как они выглядят, и я терпеть не мог портить его ощущение спектакля. Моя потребность в том, чтобы Дениз выставлял напоказ это свое ощущение, была сильнее, чем потребность в отстаивании свободы выбора при моем приеме наркотиков. В этом-то заключался пример еще более серьезной проблемы.

— Вчера днем я видел твою мать, — сообщил я ему.

— Мою маму! И как она?

— Неплохо.

— Где это было? В нашем районе?

— Нет, в городе.

— Я должен договориться с ней встретиться в городе, посидеть за чашкой чая. Мне совсем не улыбается снова оказаться в нашем районе. Чертовски депрессивно. Я люто ненавижу это место.

Дениз никогда на самом деле не подходил для возвращения туда. Слишком женственный, слишком много мании величия. Большинство людей ненавидело его за это, но именно за это я его и любил.

Один из педиков допустил ужасное нарушение правил этикета и поставил песню Блонди «Денис», с припевом «Дениз Дени». Это совершенно вывело из себя Дениза.

— КТО ПОСТАВИЛ ЭТО?! КТО?! — завопил он у музыкального автомата, подскочив от злости.

Тот самый жопализ, оправдываясь, протянул:

— Но Де-е-н-н-изззз, ты же сказал вчера вечером, что это твоя любимая песня, помнишь прошлый вечер в Chapps?

Другой мальчик со злобным наслаждением наблюдал за своим облажавшимся другом.

Дениз сжал кулаки, затем в раздражении хлопнул себя по бокам.

— ВСЕ ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ЭТО МОЯ ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ! И Я ЕДИНСТВЕННЫЙ, КОМУ ДОЗВОЛЕНО СТАВИТЬ ЭТУ ЧЕРТОВУ ПЕСНЮ! ЗАРУБИ, БЛЯДЬ, ЭТО СЕБЕ НА НОСУ, СЫНОК! — кричал он, гневно мотая головой. — И не доставай меня, только не доставай меня, твою мать, — напоследок прошипел он.

Юные педики, впавшие в немилость, свалили. Дениз повернулся ко мне и сказал:

— Молодо в жопе зелено, десять к одному, что они от страха в штаны наложили.

Соблюдение такого этикета имело решающее значение для Дениза.

Все должно быть точно, как в кассе. Я помню, как несколько лет назад он дал мне чистую кассету записать одну пластинку группы The Fall.

— Запомни, — сказал он, — только не пиши список треков на вкладыше. Напиши их на отдельном листочке бумаге, а я перепишу их на вкладыш. Я делаю это по-особенному. И только я могу так делать.

Я не могу на самом деле припомнить, либо я искренне забыл, либо я сделал это намеренно, чтобы подколоть и поиздеваться над ним, но я все же переписал перечень треков на кассетный вкладыш. Позже, когда я представил ему кассету, он впал в совершенное исступление. Это было настоящее безумие.

— ЧТО ЭТО? Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ, ТВОЮ МАТЬ! Я, БЛЯДЬ, ГОВОРИЛ ТЕБЕ НЕ ПИСАТЬ ИХ ВНУТРИ! — бесновался он. — ТЕПЕРЬ ОНА ИСПОРЧЕНА! ВСЯ ВЕЩЬ ТЕПЕРЬ АБСОЛЮТНО БЕСПОЛЕЗНА, ЕБАНЫЙ В РОТ!

Он разломал пленку и швырнул ее под каблук своего сапога. — ВСЕ НА ХУЙ ИСПОРЧЕНО!

Какой же напряжный этот чувак!

Мы еще немного выпили. Я не упомянул в разговоре Олли. Его педерастический жаргон в общении с молодыми парнями некоторое время забавлял. Гейская молодежь, шатавшая вокруг Chapps, Голубой Луны и Утки ненавидела Дениза. Его стереотипная пидорская манера раздражала большинство гомосексуалов. Денизу же нравилось быть ненавидимым. У нас в районе они проклинали его крайне «обабленный» выпендреж. Раньше это было забавно, забавно и смело, но теперь уже начало раздражать, так что я извинился и ушел, задавая себе вопрос, что же он собирается сказать обо мне за моей спиной.