Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 10 страница

быть иной? Видит Бог - на фоне других молодых и богатых охотниц за мужьями в

лондонском свете Эрнестина была далеко не заурядна (а в противном случае чем

же еще она его покорила?). Но единственный ли это фон, единственная ли

ярмарка невест? Неколебимый символ веры Чарльза заключался в том, что он не

похож на огромное большинство молодых людей одинакового с ним происхождения.

Именно поэтому он так много путешествовал: он находил английское общество

слишком ограниченным, английскую серьезность слишком серьезной, английскую

мысль слишком моралистичной, английскую религию слишком ханжеской. Од нако в

таком важном вопросе, как выбор спутницы жизни, не пошел ли он по самому

избитому пути? И вместо того, чтобы принять самое мудрое решение, не принял

ли, напротив, самое что ни на есть шаблонное?

Какое же решение было бы самым мудрым? Подождать.

Под натиском этих язвительных вопросов он начал себя жалеть - эдакий

светоч мысли в капкане, эдакий укрощенный Байрон, и мысли его снова

обратились к Саре. Он попытался воскресить в памяти ее образ, это лицо, этот

рот, этот большой выразительный рот. Лицо ее, несомненно, пробудило в нем

какое-то воспоминание, быть может, слишком неуловимое, слишком общее, чтобы

проследить его источник в своем прошлом, но оно не давало ему покоя и

неотступно его преследовало, взывая к какому-то скрытому " я", о

существовании которого он едва ли даже подозревал. Он сказал себе: глупее не

придумаешь, но эта девушка чем-то меня привлекает. Ему казалось очевидным,

что привлекает его не сама по себе Сара - это просто немыслимо, ведь он

помолвлен, - а какое-то чувство, какая-то возможность, которую она

символизирует. Она заставила его осознать, что ему чего-то не хватает. Ему

всегда казалось, что его будущее таит неисчерпаемые возможности, а теперь

оно вдруг превратилось в обязательную поездку в давно знакомые места. Сара

напомнила ему об этом.

Локоть Эрнестины деликатно напомнил ему о настоящем. Певица жаждала

аплодисментов, и Чарльз вяло внес свою лепту. Сунув руки обратно в муфту,

Эрнестина насмешливо надула губы, одновременно осуждая и его рассеянность, и

бездарность исполнения. Он ответил ей улыбкой. Она так молода, совсем еще

дитя. На нее нельзя сердиться. Ведь она всего лишь женщина. Есть много

такого, чего ей никогда не понять: как богата мужская жизнь, как неизмеримо

трудно быть человеком, для которого мир нечто гораздо большее, чем наряды,

дом и дети.

Все встанет на свои места, когда она будет окончательно ему

принадлежать: в его постели, на текущем счету в его банке... ну и в его

сердце, разумеется, тоже.

Сэм в эту минуту обдумывал нечто прямо противоположное, а именно: сколь

многое доступно пониманию той разновидности племени Евы, которую избрал

своею спутницей он. Сегодня нам трудно представить себе пропасть, которая в

те времена разделяла парня из лондонского Сэвен-Дайелза и дочь возчика из

глухой деревушки Восточного Девона. Чтобы сойтись друг с другом, им нужно

было преодолеть столько препятствий, как если бы он был эскимосом, а она -

зулуской. Они и говорили-то почти на разных языках - так часто один не

понимал другого.

Однако это расстояние, все эти пропасти, в те времена еще не

преодоленные радио, телевидением, дешевым туризмом и всем прочим, имели свои

преимущества. Люди, быть может, знали друг друга меньше, зато они

чувствовали себя свободнее друг от друга и потому обладали более ярко

выраженной индивидуальностью. Вселенная для них еще не возникала и не

исчезала с поворотом выключателя или нажатием кнопки. Чужаки оставались

чужими, но в этом таилось нечто волнующее и прекрасное. Возможно,

человечество выиграло от того, что мы все больше и больше общаемся друг с

другом. Но я еретик и думаю, что обособленность наших предков была подобна

более широким просторам, в которых они обитали, и этому можно только

позавидовать. Сейчас мир в буквальном смысле слова слишком крепко с нами

связан.

В каком-нибудь третьеразрядном трактире Сэм мог притворяться (и успешно

притворялся), будто знает городскую жизнь вдоль и поперек. Он люто презирал

все, что не исходило из Вест-Энда, все, чему не хватало кипучей энергии этой

части Лондона. Но в сущности он был совсем другим; он был робок и неуверен в

себе - неуверен не в том, чем он хотел бы стать (нечто весьма далекое от его

нынешнего положения), а в том, хватит ли у него способностей этого добиться.

С Мэри дело обстояло совсем наоборот. Начать с того, что Сэм просто ее

ошеломил: он был во многом высшим существом, и ее насмешки над ним являли

собой всего лишь средство самозащиты перед столь очевидным культурным

превосходством, перед этой городской способностью наводить мосты, идти

напрямик, форсировать события. Природа одарила ее основательностью, своего

рода безыскусной уверенностью в себе; она знала, что в один прекрасный день

станет хорошей женой и хорошей мате рью, и понимала, кто чего стоит -

например, ничуть не обманывалась насчет разницы между своей хозяйкой и ее

племянницей. Она недаром была крестьянкой - крестьяне гораздо ближе к

реальным ценностям, чем городские илоты.

Она покорила Сэма тем, что была как ясное солнышко после дешевых

проституток {Профессиональные проститутки, или " гулящие", изображены на

известной карикатуре Лича 1857 года. Две унылые женщины стоят под дождем " в

какой-нибудь сотне миль от Хеймаркета". Одна из них обращается к другой:

" Эй, Фанни! И давно ты тут гуляешь? " (Примеч. автора.)} и подрабатывающих

тем же ремеслом служанок, которыми до сих пор исчерпывался его сексуальный

опыт. В этом смысле он (как, впрочем, и большинство кокни) был вполне уверен

в себе. Голубоглазый брюнет с румянцем во всю щеку, он был строен, тонок в

кости, движения его отличались ловкостью и изяществом, хотя он и имел

склонность, подражая Чарльзу, чудовищно преувеличивать кое-какие повадки

последнего, которые казались ему особенно джентльменскими. Женщины постоянно

провожали его взглядом, но более близкое знакомство с лондонскими девицами

убедило его лишь в том, что они так же циничны, как и он сам. Чем Мэри

окончательно его сразила, так это своей невинностью. Он почувствовал себя

мальчишкой, который пускает солнечных зайчиков и в один прекрасный день

убеждается, что ослепил кого-то, кто слишком мягок для подобного обращения.

Ему вдруг захотелось стать таким, каким он был в ее присутствии, и поближе

узнать ее.

Это внезапное взаимное понимание снизошло на них в утро визита их

хозяев к миссис Поултни. Они начали обсуждать сравнительные достоинства и

недостатки мистера Чарльза и миссис Трэнтер. По мнению Мэри, Сэму повезло,

что он попал в услужение к такому симпатичному джентльмену. Сэм с ней не

согласился и вдруг, к собственному изумлению, обнаружил, что говорит этой

" простой коровнице" то, что прежде говорил лишь самому себе.

Предмет его стремлений был очень прост - он хотел торговать

галантерейным товаром. Он не мог пройти мимо галантерейной лавки, чтоб не

остановиться, не поглазеть на витрину и, в зависимости от обстоятельств,

раскритиковать ее или одобрить. Он думал, что у него есть нюх на последнюю

моду. Он бывал за границей вместе с Чарльзом, набрался там новых веяний в

галантерейном деле...

Все это (и, между прочим, его неподдельное восхищение мистером

Фрименом) он изложил несколько бессвязно, упомянув также об огромных

препятствиях - нет денег, нет образования. Мэри скромно слушала; она поняла,

что перед ней - совсем другой Сэм, и поняла также, что удостоилась чести

заглянуть в его душу. Сэм подумал, что слишком много болтает. Но всякий раз,

с тревогой взглядывая на Мэри в ожидании смешка, улыбки или хотя бы еле

заметного признака издевки над его нелепыми претензиями, он видел в этих

широко раскрытых глазах лишь робкое сочувствие и просьбу продолжать. Его

слушательница почувствовала, что в ней нуждаются, а девушка, которая

чувствует, что в ней нуждаются, уже на четверть влюблена.

Настала пора уходить. Ему казалось, будто он только что пришел. Он

стоял, а она опять лукаво ему улыбалась. Он хотел сказать, что еще ни разу

так свободно, вернее, так серьезно ни с кем о себе не говорил. Но он не

находил слов.

- Ну ладно. Значит, завтра утром увидимся.

- Может, и увидимся.

- У вас, наверно, много ухажеров.

- Да нет, никто мне не нравится.

- Держу пари, кто-то есть. Говорят, есть.

- Мало ли чего тут наболтают. Нам и смотреть-то на мужчин не дают.

Какие уж там ухажеры.

Сэм вертел в руках свой котелок.

- Оно и везде так.

Молчание. Он заглянул ей в глаза:

- Ну, а я вам чем не потрафил?

- Я не говорю, что не потрафил.

Молчание. Он все еще мял в руках котелок.

- Я много девушек знаю. Всяких. А как вы, еще не видел.

- Захочете, так найдете.

- Ни разу не находил. Раньше.

Снова молчание. Она упорно смотрела не на него, а на подол своего

фартука.

- Ну а Лондон посмотреть желаете?

Тут она улыбнулась и закивала - очень энергично.

- То-то. Когда они там наверху поженятся, я вам все покажу.

- Взаправду?

Тут он ей подмигнул, а она зажала рот рукой. Над розовыми щечками

сверкнули голубые глаза.

- В Лондоне кругом модные девицы. Вы со мной и пройтись не захочете.

- Если вас как следует одеть - в самый раз будете.

- Все-то вы врете!

- Провалиться мне на этом месте!

Они обменялись долгим взглядом. Сэм картинно поклонился и прижал шляпу

к левой стороне груди.

- A demang {Искаженное a demain - до завтра (франц.)}, мамзель.

- Чего?

- Это значит - завтра на Куми-стрит. По-французскому. Где ваш покорный

слуга будет ждать.

Тут она отвернулась, не в силах больше на него смотреть. Он быстро

подошел к ней сзади, взял ее руку и поднес к губам. Мэри отдернула руку,

поглядев на нее так, словно от его губ на ней остались пятна сажи. Еще один

горячий быстрый взгляд. Она закусила свои хорошенькие губки. Он снова

подмигнул и удалился.

Встретились ли они на следующее утро вопреки строжайшему запрету

Чарльза, мне неизвестно. Но позже, когда Чарльз выходил из дома миссис

Трэнтер, он увидел Сэма, который явно с заранее обдуманным намерением ожидал

кого-то, стоя на противоположной стороне улицы. Чарльз сделал жест, которым

римляне даровали пощаду поверженному гладиатору, и тогда Сэм снял шляпу и

еще раз благоговейно прижал ее к сердцу, словно провожая взглядом катафалк,

но при этом широко осклабился.

Что и возвращает меня к тому вечеру, приблизительно неделю спустя,

когда состоялся вышеупомянутый концерт, а также объясняет, почему Сэм пришел

к столь отличному от своего хозяина выводу касательно женского пола, ибо он

опять очутился в той же кухне. К сожалению, на этот раз при сем

присутствовала дуэнья - кухарка миссис Трэнтер. Но дуэнья крепко спала, сидя

в резном деревянном кресле перед открытой дверцей своей пылающей плиты. Мэри

с Сэмом сидели в самом темном углу. Они не разговаривали. Да в том и не было

нужды, потому что они держались за руки. Со стороны Мэри это была всего лишь

самозащита: она убедилась, что только так может остановить руку, пытавшуюся

обнять ее за талию. Но вот почему Сэм, несмотря на это и на молчание Мэри,

счел ее такой отзывчивой, - тайна, которую ни одному влюбленному не надо

разъяснять.

Можно ли удивляться тому, что люди, от которых общество привыкло

отворачиваться и которым часто нет места в его сердце, порой преступают

законы этого общества?

Д-р Джон Саймон. Городской медицинский отчет (1849)

Когда к ручью в полдневный зной

Я жажду утолить склонился,

Печальный призрак мне явился

И долго реял надо мной

Томас Гардч.

Канун Иванова дня

Прошло два дня, в продолжение которых молотки Чарльза праздно лежали у

него в рюкзаке. Он выбросил из головы мысли об ископаемых, ожидавших его на

террасах, и связанные теперь с ними мысли о женщинах, уснувших на освещенных

солнцем уступах. Но потом у Эрнестины разболелась голова, и он неожиданно

получил в свое распоряжение целый день. Некоторое время он колебался, но так

скучно, так незначительно было все, что открывалось его глазам, когда он

стоял у окна своей комнаты... Белый лев с мордой голодного китайского мопса,

очень живо напоминающей (как Чарльз уже однажды заметил) лицо миссис

Поултни, что красовался на гостиничной вывеске, угрюмо глядел на него снизу.

День был не очень солнечным, ветер - не очень сильным; купол из серых

облаков - слишком высоким, чтобы опасаться дождя. Он намеревался написать

несколько.писем, но понял, что не расположен.

Сказать по правде, он вряд ли вообще был к чему-нибудь расположен; им

ни с того ни с сего овладела нестерпимая жажда странствий, от которой он,

как ему последние годы казалось, вылечился навсегда. Ему захотелось

очутиться где-нибудь в Кадисе, в Неаполе, на полуостро ве Морея, и не ради

одного только великолепия средиземноморской весны, но для того, чтобы

обрести свободу, знать, что впереди - нескончаемые недели странствий,

острова и горы, голубые тени неизведанного.

Полчаса спустя он уже миновал сыроварню и углубился в леса Вэрской

пустоши. Но ведь он мог пойти в другую сторону? Конечно, мог. Он, однако,

строго запретил себе приближаться к горной лужайке; если же он все-таки

встретит мисс Вудраф, то обойдется с нею так, как ему следовало обойтись в

прошлый раз - вежливо, но твердо откажется вступать с ней в разговор. К тому

же она, очевидно, всегда ходит в одно и то же место. Чтобы избежать встречи

с ней, надо просто держаться от него подальше.

Так он и сделал: задолго до поворота на лужайку взял на север и пошел

вверх по склону, на котором раскинулась обширная ясеневая роща. Эти ясени -

едва ли не самые крупные в Англии - со стволами, окутанными плющом, с

мощными сучьями, на которых выросли.экзотические колонии

папоротника-многоножки, были поистине грандиозны. Размеры их и навели

захватившего общинные владения джентльмена на мысль о древесном питомнике,

и, пробираясь среди них к почти вертикальным меловым стенам, что виднелись

вверху, Чарльз почувствовал себя совсем маленьким, но это показалось ему

даже приятным.

Он заметно воспрял духом, в особенности когда из-под ковра пролески и

аронника у него под ногами стали пробиваться напластования кремня. Почти

сразу ему попался морской еж. Он был в плохом состоянии: из пяти сходящихся

пунктирных линий, которые украшают хорошо сохранившийся панцирь, остался

только еле заметный след. Но даже это было лучше, чем ничего, и

приободрившийся Чарльз, поминутно нагибаясь, принялся за поиски.

Постепенно одолевая склон, он добрался до подножья утесов, где слой

осыпавшегося кремня был толще всего и где ископаемые, вероятно, меньше

подверглись разрушительному действию морской воды. Держась на этом уровне,

он стал продвигаться к западу. Плющ здесь разросся очень буйно - кое-где он

сплошь покрывал отвесную стену утеса вместе с ветвями ближайших деревьев,

его огромные рваные полотнища нависали у Чарльза над головой. В одном месте

эти заросли образовали нечто вроде тунне ля, на дальнем конце которого

виднелась прогалина, а на ней - совсем недавняя кремневая осыпь. В таком

месте наверняка должны быть иглокожие, и он начал методично прочесывать

участок, со всех сторон окруженный густым колючим кустарником. Он провел в

этом занятии минут десять, и все это время ничто не нарушало тишины - лишь

где-то на горной лужайке мычал теленок, хлопали крыльями и ворковали

горлинки, да снизу из-за деревьев доносился едва различимый ровный шум моря.

Потом он услышал звук - будто сорвался камень. Он поднял голову, но ничего

не увидел и решил, что это осыпается галька с мелового утеса. Еще минуты две

он продолжал свои поиски, а затем какое-то неизъяснимое ощущение, быть

может, атавизм, свойство, сохранившееся в нас со времен палеолита,

подсказало ему, что он не один. Он быстро огляделся.

Она стояла наверху, у оконечности туннеля, шагах в пятидесяти от него.

Он не знал, давно ли она здесь; потом вспомнил звук, который слышал минуты

две назад. На мгновение он даже испугался: что-то жуткое почудилось ему в ее

бесшумном появлении. Ее башмаки не были подбиты гвоздями, но все равно она,

наверно, двигалась с большой осторожностью. Чтобы застать его врасплох;

значит, она шла за ним нарочно.

- Мисс Вудраф! - Он приподнял шляпу. - Как вы сюда попали?

- Я увидела, как вы проходили.

Чарльз поднялся немного выше. Капор она опять держала в руке. Он

заметил, что волосы у нее растрепались, словно от ветра, но никакого ветра

не было. Это придавало ей какой-то дикий вид, и впечатление дикости еще

больше усиливал неподвижный взгляд, который она с него не сводила. Как ему

раньше не пришло в голову, что она и в самом деле слегка помешалась?

- Вы... вы имеете мне что-нибудь сказать?

В ответ - тот же неподвижный взгляд, на этот раз не сквозь него, а

скорее сверху вниз. У Сары было одно из тех особенных женских лиц, чья

привлекательность весьма непостоянна и зависит от неуловимого взаимодействия

поворота, света, настроения. Сейчас ей придал какое-то колдовское очарование

косой бледный луч солнца, прорвавшийся из узкого просвета в облаках, что

нередко бы вает в Англии на склоне дня. Он осветил ее лицо, всю ее фигуру на

переднем плане в обрамлении зелени, и лицо это вдруг сделалось прекрасным,

поистине прекрасным, пленительно-сумрачным, хотя и исполненным не только

внешнего, но и внутреннего света. Точно так же, вспомнил Чарльз, одному

крестьянину из Гаварни в Пиренеях, явилась, по его словам, Дева Мария,

стоявшая на deboulis {Каменная осыпь (франц.)} при дороге. Чарльзу случилось

побывать там всего несколько недель спустя. Его отвели на это место; ничего

примечательного он там не нашел. Но если б перед ним тогда предстало

подобное видение!

Однако то видение, которое предстало перед ним сейчас, явилось с более

банальной миссией. Порывшись в карманах пальто, Сара протянула ему на обеих

ладонях две превосходно сохранившиеся морские звезды. Он вскарабкался еще

выше, чтобы их как следует рассмотреть, а затем в изумлении поднял глаза на

ее серьезное лицо. Он вспомнил - в то утро у миссис Поултни он вскользь

упомянул о палеонтологии и о важности иглокожих... Потом снова посмотрел на

два маленьких панциря у нее в руках.

- Вы не хотите их взять?

Она была без перчаток, и пальцы их соприкоснулись. Он все еще

рассматривал окаменелости, но думал только о прикосновении этих холодных

пальцев.

- Чрезвычайно вам благодарен. Они в превосходном состоянии.

- Это те, что вы ищете?

- Да, именно они.

- Они раньше жили в море?

Помедлив, он выбрал из двух панцирей тот, что сохранился лучше, и

показал ей ротовое отверстие, заднепроходное отверстие, дырочки для ножек.

Все, что он объяснял, было выслушано с таким пристальным вниманием, что

постепенно его недовольство улетучилось. Вид у этой девушки был странный, но

два-три вопроса, которые она ему задала, не оставляли сомнений в полной

здравости ее рассудка. Наконец он бережно убрал окаменелости в карман.

- Вы оказали мне большую любезность, потратив на их поиски столько

времени.

- У меня не было другого занятия.

- Я собирался возвращаться. Позвольте проводить вас на тропинку.

Она, однако, не двинулась с места.

- Еще я хотела поблагодарить вас, мистер Смитсон, за то... за то, что

вы желали мне помочь.

- От помощи вы отказались, следовательно, теперь я - ваш должник.

Наступило молчание. Выбравшись наверх, он палкой раздвинул плющ,

уступая ей дорогу. Но она по-прежнему стояла лицом к прогалине.

- Я дурно сделала, что пошла за вами.

Он пожалел, что не видит ее лица.

- Я полагаю, что мне лучше уйти.

Она молчала. Чарльз пошел к зеленой стене из плюща, но не выдержал и

оглянулся на нее в последний раз.

Она смотрела через плечо ему вслед: словно тело возмущенно отвернулось,

осуждая бесстыдство глаз, которые выражали теперь не только прежний укор, а

еще и напряженную страстную мольбу. В этом полном муки мучительном взгляде

Чарльз прочел возмущение: ее оскорбили, над ее слабостью низко надругались.

Но глаза ее обвиняли Чарльза не в том, что он ее оскорбил, а лишь в том, что

он этого не заметил. Их взгляды надолго скрестились, и когда Сара, опустив

наконец голову, заговорила, на щеках ее рдел румянец.

- У меня нет никого, к кому я могла бы обратиться.

- Мне кажется, я объяснил вам, что миссис Трэнтер...

- Сама доброта. Но я не нуждаюсь в доброте.

Молчание. Он все еще придерживал палкой плющ.

- Сколько мне известно, здешний священник - человек весьма

здравомыслящий.

- Это он рекомендовал меня миссис Поултни.

Чарльз стоял возле плюща, словно в дверях. Он избегал ее взгляда и

никак, никак не мог придумать, что сказать под занавес.

- Я почту за счастье поговорить о вас с миссис Трэнтер. Однако мне было

бы крайне неловко...

- Входить и дальше в мои обстоятельства.

- Да, вы не ошиблись, именно это я и хотел сказать. - Получив такую

отповедь, она отвернулась. Он медленно отпустил плющ, и стебли заняли

первоначальное положение. - Вы по-прежнему не хотите последовать моему

совету покинуть эти края?

- Я знаю, чем я стану в Лондоне. - Чарльз внутренне оцепенел. -- Я

стану тем, чем стали в больших городах многие обесчещенные женщины. - Она

повернулась к нему и покраснела еще сильнее. - И чем меня уже многие

называют в Лайме.

Однако это уж слишком, это просто верх неприличия.

- Уважаемая мисс Вудраф, - пробормотал Чарльз. Щеки его теперь тоже

залились густой краской.

- Я слаба. Мне ли этого не знать? - сказала она и с горечью добавила: -

Я согрешила.

Это новое признание совершенно чужому человеку, да еще при таких

обстоятельствах вытеснило добрые чувства к Саре, которые вызвало у Чарльза

внимание к его краткой лекции об ископаемых иглокожих. Однако у него в

кармане лежали два панциря - чем-то он был ей все же обязан, и та часть его

души, существование которой он скрывал от самого себя, была в какой-то мере

польщена - так бывает польщен священник, к которому обратились за советом в

минуту духовного сомнения.

Он опустил глаза на железную ферулу своей палки.

- И этот страх удерживает вас в Лайме?

- Отчасти.

- А то, что вы рассказали мне в прошлый раз перед уходом, - об этом еще

кто-нибудь знает?

- Если б они знали, то не упустили бы возможности мне сказать.

Опять наступило молчание, на этот раз более долгое. Бывают в

человеческих отношениях минуты, напоминающие переход из одной тональности в

другую, когда то, что прежде воспринималось нами как объективная реальность,

которой наш разум дает определение, быть может, не облеченное в ясную форму,

но которую достаточно отнести к какой-нибудь общей категории (человек,

страдающий алкоголизмом, женщина с сомнительным прошлым и т. д.), внезапно

становится нашим неповторимым субъективным переживанием, а не просто

предметом наблюдения. Именно такая метаморфоза и произошла в сознании

Чарльза, когда он смотрел на склоненную голову стоявшей перед ним грешницы.

И как большинство из нас, кому случалось пережить подобную минуту - а кто не

попадал в объятия пьяного? - он поспешно, хотя и дипломатично попытался

восстановить status quo {Существующее положение (лат.).}.

- Я вам безгранично сочувствую. Но, признаться, не понимаю, почему вы

хотите сделать меня... так сказать... своим наперсником.

И - как будто она ждала этого вопроса - она начала говорить торопливо,

словно повторяя заученную речь или молитву.

- Потому что вы повидали свет. Потому что вы образованный человек.

Потому что вы джентльмен... Потому что... я сама не знаю почему. Я живу

среди людей, про которых все говорят: они добры, благочестивы, они истинные

христиане. А для меня они грубее всякого варвара, глупее всякого животного.

Я не верю, что так должно быть. Что в жизни нет понимания и жалости. Нет

великодушных людей, которые могут понять, как я страдала и почему страдаю...

и что как бы тяжко я ни согрешила, я не заслуживаю таких страданий. - Она

остановилась. Чарльз молчал, застигнутый врасплох этим доказательством ее

незаурядности, о которой он лишь подозревал, способностью так связно

выражать свои чувства. Она отвернулась и продолжала более спокойным голосом:

- Если я и бываю счастлива, то лишь во сне. Стоит мне проснуться, как

начинается кошмар. Меня словно бросили на необитаемом острове, приговорили,

осудили, а за какое преступление, я не знаю.

Чарльз в смятении глядел на ее спину; он чувствовал себя как человек,

которого вот-вот поглотит лавина, а он пытается бежать, пытается крикнуть -

и не может. Внезапно глаза их встретились.

- Почему я родилась такой? Почему я не мисс Фримен?

Но не успела она произнести это имя, как снова отвернулась, поняв, что

зашла чересчур далеко.

- Последний вопрос кажется мне излишним.

- Я не хотела...

- Вполне понятно, что вы завидуете...

- Я не завидую. Я просто не понимаю.

- Не только я - люди во сто раз умнее меня бессильны вам здесь помочь.

- Этому я не верю и не поверю ни за что.

Случалось и раньше, что женщины - нередко сама Эрнестина - шутливо

противоречили Чарльзу. Но только в шутку. Женщина не оспаривает мнения

мужчины, если он говорит серьезно, а если и вступает с ним в спор, то крайне

осторожно. Сара же как будто претендовала на интеллектуальное с ним

равенство, причем именно тогда, когда ей, казалось бы, следовало держаться

особенно почтительно, если она хотела добиться своего. Он был возмущен,

он... у него просто не было слов. С логической точки зрения, ему оставалось

лишь отвесить холодный поклон и удалиться, топая своими тяжелыми башмаками

на гвоздях. Но он не двигался; он словно прирос к месту. Возможно, у него

раз и навсегда сложилось представление о том, как выглядит сирена:

распущенные длинные волосы, целомудренная мраморная нагота, русалочий хвост

- под стать Одиссею с внешностью завсегдатая одного из лучших клубов. На

террасах не было греческих храмов, но перед ним была Калипсо.

- Я вас обидела, - тихо произнесла она.

- Вы привели меня в недоумение, мисс Вудраф. Я не вижу, чего вы можете

ожидать от меня после того, что я уже предложил для вас сделать. Но вы,

несомненно, должны понять, что дальнейшее сближение между нами - при всей

его невинности - ввиду моих нынешних обстоятельств совершенно невозможно.

Наступило молчание. Скрытый в густой зелени дятел отрывисто захихикал,

глядя на этих замерших внизу двуногих.

- Разве я стала бы... домогаться таким образом вашего сочувствия, не

будь я в отчаянном положении?

- Я не сомневаюсь, что вы в отчаянии. Но согласитесь, что вы требуете

невозможного. И я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня хотите.

- Я бы хотела рассказать вам о том, что случилось полтора года назад.

Молчание. Она взглянула на него, желая узнать, какое действие произвели

ее слова. Чарльз снова застыл. Невидимые узы спали, и в нем восторжествовал

викторианец, преданный условностям. Он выпрямился, он был в высшей степени

шокирован, он решительно осуждал столь неприличные поступки; однако взгляд

его искал чего-то в ее взгляде... объяснения, причины... ему казалось, что

она вот-вот заговорит, и он уже готов был скрыться в зарослях плюща, не

проронив более ни звука. Но словно угадав его намерения, она предупредила их