Легенда о Кубате

Артем Яковлев-Шестаков

Правда

— Я ищу Правду уже много лет. Я начал ее искать с тех самых пор, как я понял, что счастье не бывает постоянным. Я решил найти такой способ, чтобы сделать счастливыми всех, пусть и не сразу, но зато навсегда.

Сначала я думал, что решение находится в знании. Я стал читать книги. На первых порах было очень скучно читать классиков и философов, но потом я пристрастился к такому чтению. Постепенно я прочитал все главные книги. Почти в каждой я находил свет истины, мысли, с которыми был согласен. У меня было много любимцев, много учений, сторонником которых я был. Я бегал за новыми знаниями, как охотник, и гении мира были у меня в друзьях.

Но однажды я понял, что книги стали отдалять меня от истины. Я обнаружил вдруг, что интересуюсь уже какими-то герменевтиками, семантиками, и прочими непонятными вещами, которые копались в мелочах, в разных там текстах и кусках действительности, но никогда не хотели смотреть на эту действительность целиком. И скоро я обнаружил, что всех этих сложных наук не хватит не только, чтобы объяснить мне истину, но хотя бы и на одно простое слово.

Оказалось, что все эти науки занимались объяснениями того, что все знали и без них. Они пытались объяснить, что такое свет, добро, любовь, мир. С помощью длинных рассуждений они приходили к выводу, что любовь есть на самом деле реликт далеких времен, что мир нам только кажется, что мира, и нас самих — вообще нет. Их доказательства были непротиворечивы, даже верны. Но они только отдаляли меня от истины.

И я разуверился во всесилии знаний. Я понял, что любая доярка зверофермы «Юность» знает всё то же самое, что и профессора и доценты философии, только может сказать об этом короче и проще.

И таков был мой первый вывод — любую мысль можно сказать просто. Если ее невозможно сказать просто — то и, скорее всего, сама она говорит не о мировых вещах, а о чем-то таком же сложном, как она, и таком же, скорее всего, ненужном.

Я запомнил всё, что дали мне книги, но больше уже не читал их так пристально. Я обнаружил, что в самой жизни, в ее обыденных условиях кроется отгадка. Я стал идеализировать жизнь, думать о том, что где-то в ней самой кроется ответ. Я понял, что в сегодняшней жизни людей я вижу опыт миллиардов. Наших предков, которые на своих ошибках и мыслях строили для нас мир.

Наиболее естественной и простой была следующая мысль — всё, что могло быть сказано, уже было когда-то сказано.

Значит, что все те миллиарды людей думали уже о жизни за меня и перепробовали всё, что можно.

И вот я залез во всемирную историю. Шумеры, легионеры, скифы, наполеоны (все трое, с грудным младенцем в придачу), какой-то еще бородатый, Мичурин или Калинин — прошагали мимо меня. Неисчислимые толпы — сто миллиардов человек — шли мимо меня. Было даже неинтересно их считать.

И в этих нестройных рядах кое-где были просветы истины. Были люди, которые несли в себе свет. Таких людей было много, хотя и меньше чем остальных, но всё равно очень много.

Были те, которые так усилили себя, что уже не хотели ничего. Настолько совершенны они были сами.

Были такие, которые одевались в благодарные взгляды людей. Эти люди делали мир лучше. Бывало так, что их не знали при жизни, или вообще никто не узнал о них. Но всё равно их одежда и лица светились будущим. Их счастьем была мечта.

Наконец, были такие, которые шли неспешно, глядя себе под ноги, улыбаясь чему-то. Эти люди были счастливы просто тем, что они есть. Они приучились жить так, что вокруг них всегда было счастье. Было лето — они были счастливы теплу. Был холод — они были счастливы, что у них есть дом. Не было дома — они были счастливы тем, что еще живы. Если умирали — были счастливы тем, что жили. Эти люди смирили свои помыслы.

Из этих миллиардных шествий я сделал следующий вывод:

Счастливых людей я видел трех типов:

— совершенных собой;

— совершенствующих мир;

— совершенных своим отношением к миру.

И все эти люди сделали себя счастливыми сами, стремясь к чему-то, и достигая чего-то. Их никто не заставлял совершенствоваться, думал я. Потому что если бы кто-то заставлял, то они бы никогда не отнеслись к задаче с душой, и никогда не решили бы ее.

Значит, никакая общественная революция или реформа не может сделать людей счастливыми. Только сами люди, индивидуально, могут стать счастливы. Только если сами решат быть счастливыми.

Так я стал сам для себя. Говоря умным языком, я стал индивидуалистом.

Сразу я решил узнать, а что было с людьми, которые думали как я (ведь кто-то из ста миллиардов людей наверняка думал, как я). Я снова открыл историю.

И вы знаете всё, что я там увидел:

Фашизм, рабство, агрессия, жадность, эгоизм, жестокость, равнодушие. Вот к чему приходили люди, решившие изменить себя и усовершенствовать себя.

И я долго не понимал, в чём дело. Я видел, с одной стороны, счастливых людей. Но так же я видел, что почти в тех же условиях другие люди становятся несчастны. Оказывалось, что их стремление к совершенству уже действовало за счет других людей, и рушилось тем же самым.

Сразу было видно следующее — человек не должен жить за счет других людей. Это было очевидно, и известно всем. Казалось бы, это и есть объяснение. Что суть человека не может служить во вред. Что, любя себя, с необходимостью, рано или поздно, человек начинает любить и других, И так же любое растение и животное благосклонно настроено к собратьям. Оно рассаживает свои семена, или растит детей, и собирается в стаи, когда приходится трудно. Казалось бы — есть просто такое свойство «коллективизм», и всё.

Но почему оно есть — было неизвестно. И почему оно есть не везде и не всегда — было тоже неизвестно.

И оставалось неизвестно, пока я не увидел, что любое явление хорошо вовремя и в меру.

Это свойство сохранялось для всего мира. Стало понятно, почему сначала люди были счастливы своей идеей, потом же, когда идея становилась догмой, уже начинали тяготиться ей. Так же растения, когда их становилось слишком много, начинали чахнуть, а среди расплодившихся животных ходил мор. И галактика, придумав расширяться, росла долгие годы и на долгие световые годы, пока не наткнулась сама на себя, и не задумалась, что же делать дальше.

Для того, чтобы преодолевать чрезмерность, у людей есть здравый смысл. Его пробуждает наш юмор. И даже когда здравый смысл не срабатывает, юмор заставляет нас усомниться в чрезмерности.

Так у меня получился второй главный вывод — над любой идеей или делом надо смеяться легко. То есть, не позволять ей застыть тяжелой догмой, всегда глазеть на нее глазами юмора, со стороны. Однако, не надо и смеяться тяжело — тогда к одной чрезмерности только создается вторая, не менее тяжелая и неуклюжая. А зачем они нам?

Завладев двумя правилами («просто» и «смеяться легко»), я стал жить дальше. Теперь уже в моей голове лежали философия и история. Они приходили мне на помощь. Но ни два правила, ни две науки не могли мне дать ответа:

— Откуда же всё-таки берется истина?

Я попытался смотреть на жизнь вокруг с помощью просто и смеяться легко. Но ничего не получалось. Видно было только, (с помощью «просто»), что большинство людей живет не счастливо. С помощью «смеяться легко» я понимал, что это из-за того, что первоначальные идеи как-то со временем извращались, и становились пахнущей кучей отбросов, обволакивающих человека.

Судите сами:

— из идеи всеобщего равенства получилось, что нельзя жить иначе, чем другие

— из теории предпринимательства получилось, что можно обманывать других, и называть это предпринимательством

— из намерения создать общую справедливость получилось, что можно обдуривать людей при помощи юристов

— из идеи ответственности власти перед народом получилось, что можно врать людям каждые несколько дней

— из идеи поддержки материнства получилось, что можно менять младенцев на деньги

— из идеи совместного труда получилось, что очень многие люди будут трудиться ни для чего и ни за что

— из идеи дошкольного воспитания получилось, что созданы специальные места для того, чтобы дети забыли имена своих родителей

— из идеи сохранения нравственности получилось, что одни люди могут называть других преступниками, охотиться на них, и лишать их жизни с помощью бумаги и авторучки

— из идеи всеобщего образования получилось, что можно заставлять молодых людей работать за себя дома и в огороде

— из идеи гражданства получилось, что тех же молодых людей, если они провинились, можно найти, сдать в армию и убить

Во всех этих идеях не было «смеяться легко», и поэтому, со временем, получилось так, что они потеряли то самое главное, что было в них изначально.

А в моей жизни тоже не всегда было это самое главное. Даже когда я старался жить просто, и смеяться легко, всё равно чего-то не хватало. Можно было просто идти в пивную или в сауну, и там смеяться легко весь вечер в компании друзей и чужих женщин с усталыми лицами. Можно было сесть на наркотики — чудом я удержался от этого. Зато одно время я почти спился.

Ты знаешь, из-за чего это происходит. Из-за того, что в жизни нет какого-то стержня, цели, хотя бы даже простого ощущения уверенности. Ощущения, что всё хорошо.

Этот стержень, ощущение, называют обычно волей или всё как-нибудь по не нашему. Я назвал его «хорошо» — это стремление к тому, чтобы быть лучше, к движению, просто к существованию. Это тоже глобальное устремление — без него не было бы ни нас, ни мира, ничего.

И такой был мой третий вывод — всё, что должно быть в мире, должно быть хорошо. Так и получилось, совершенно естественно, что всё, что должно быть в мире — это хорошо.

Наконец, последнее.

Все эти три правила — «просто», «хорошо» и «смеяться легко» — я обнаружил внутри себя. Они были там всегда. Весь тот путь, который я проделал — через книжную мудрость, к исторической и народной — был только путем осознания себя. И не надо было вовсе никуда ходить.

И оказалось, что и у других людей внутри всё так же. Я говорил им о своих чувствах, и они кивали мне. Бывали такие, что лукавили — но скоро признавались в своем лукавстве, и соглашались со мной. Были наконец, настолько привыкшие не замечать этих правил, что даже сердились на мои слова. Но только этим еще больше доказывали, что и в них есть такое.

Получилось, что у всех людей есть внутри эти три правила, и что они одинаковы для всех. И я назвал вот эту одинаковую основу Правдой. Потому что она — Правда для всех, для всех она одинакова. Другие назовут ее божественным светом, или духом, или Атманом, неважно. Некоторые забудут ее, потому что мир несовершенен, он постоянно движется, и Правда постоянно утекает во времени в прошлое, если мы не держим ее.

Итак, я утверждаю, что внутри всех людей, а равно внутри всех животных, растений, и внутри неживой природы — есть общая для всех основа. Эта основа — общая для всех всемирная Правда. И каждый, если будет глядеть внимательно в себя, и прислушиваться к себе, почувствует эту Правду.

Тысячу раз я читал я читал в книгах — «Познай себя» — и думал, что понимаю эти слова. Но только теперь я понял их по-другому. И наверняка, пойму позже еще по-другому. Всё ведь меняется.

И мои три правила тоже встречались в умных книгах. Только я сказал их по-своему.

Но в том-то и был смысл моих исканий — чтобы выразить правду здесь и сейчас. Вот почему, когда я читал об этом в книгах, я не чувствовал, что вся истина в этих правилах. Потому что в книги говорили о том, что было правильно для них, тогда и там. А я сказал всё по-своему, для Сибири, и для этого десятилетия.

Получается, что хоть и были раньше многие слова и книги, что были тысячи и миллионы умных людей, а всё наши размышления не затеряются в них. Потому что, хоть и все слова были сказаны — но сказаны были тогда. Надо постараться понять это, и всё.

И наша цель — создать Правду для нашего времени, для нашего места. Мир несовершенен, и Правда утекает от нас, если мы не держим ее. В том наша задача, чтобы вернуть мир на то место, где он должен быть. Мы создадим Правду для нашего времени, и поможем сделать это другим.

Тем самым мы удержим мир.

Легенда о Кубате

Пока Боян говорил, подкралась к больнице вечерняя масляная жара.

Затих ветер. Стон отъезжающих автобусов послышался с остановки. «Х-хо» - стукался воланчик об ракетку (у корпуса электрокардиограмм играли в бадминтон) Внезапный и загадочный, с далекой детской площадки донесся одинокий веселый вскрик. Прогремел бельем по двору носильщик, затолкал свою тачку в прачечную, и та подавилась ей. Кто-то нечаянно столкнул с подоконника бутылку. Медленно она пала на асфальт, и глухо кокнулась. Полилось на дорожку серо-голубое молоко. Зазвенели вдруг издалека колокольчики, звякали всё ближе, ближе, пока, наконец, не повернул из-за угла полосатый велосипедист и не позвенел себе дальше.

За те несколько часов, пока Боян рассказывал о своей идее, они со Скальдом успели как-то незаметно сдрейфовать вниз, на улицу, сходили до ларька, купили пива. Зашли они и на полдник, взяли положенное печенье, а кисломолочную гадость в стаканах оставили нетронутой (позже ненасытная бабка-диабетчица выпила ее и всё равно не напилась) Боян всего этого как-то не заметил.

Молча они сидели все в том же больничном коридоре, на том же подоконнике.

Скальд сказал:

— Я должен как-то оценить твои слова?

Боян ответил ему:

— Нет. Я просто рассказал тебя свои мысли. Что тебе с ними делать, я не знаю.

Скальд сказал:

— Я знал одного человека, который говорил так же. Правда, он жил очень давно. Где-то тысячу лет назад. Но, так как я видел его жизнь почти вживую, я могу говорить, что знал его. Этого человека звали Кубат.

— Я много раз слышал это имя. Все говорили мне, что я говорю почти как Кубат. Но никто не объяснял мне, кто это. Как будто это имя известно всем.

— Я расскажу тебе, - сказал ему Скальд.

Давно, еще до Чингисхана, по Енисею жили предки хакасов. Они называли себя Енисейскими киргизами. У них было и своё государство, ничем не особенное — обычное степное ханство. Располагалось оно по верхнему Енисею, в так называемой Минусинской котловине, или попросту — в долине вдоль Великой Реки, очень теплой и большой.

Среди енисейских кочевников и родился Кубат. В обычной киргизской юрте, под разноцветным сибирским небом.

В то время жизнь в степях была проста, и этой простотой и величава. Кочевники не имели рабов, трудились всегда сами, и даже наиболее зажиточный степняк работал всегда наравне с другими. Они не считали пороком войну, но старались и не воевать, а только отбивались от южных соседей. Считали главным счастьем жизнь в достатке, главным преступлением считали предательство. Варган и камышовая дудочка составляли их музыку, простую, но таинственную, такую же ровную и глубокую, как Степь. Береза была великой драгоценностью, березовые обручальные колечки надевались, как и у нас, на безымянный палец, самый незаметный.

Кочевники не были мусульманами, не были христианами или буддистами. Они не изобретали богов, и поклонялись самим силам природы — Небу, Огню, Ветру. И, так же как мусульман вел Аллах, а христиане говорили с Христом — так же Небо, Огонь и Ветер говорили с кочевниками.

И Кубат рос под разноцветным небом, окруженный сказками матери. Его жизнь в младенчестве не была богата событиями — приезжал брат отца, его дядя, был какой-то военный поход, и отец уезжал надолго, а вернулся почти ни с чем, была свадьба то ли сестры, то ли еще кого…

Но кроме реальных событий Кубата окружали другие — сказки и песни. Степная трава, небо, облака, ветер, его собственная одежда — шептали, напевали ему свои песни, а он слушал их, как научила его мама.

Кубат рос очень быстро. Уже в три года он был степным богатырем, невысоким, но коренастым, одним из сильнейших людей Киргизского каганата. Богатырь Кубат мог бы стать влиятельным лицом в степном государстве, но стремился не к этому.

Его способность воспринимать песню мира вдохновляла его. Слушая Степь, он узнавал ее простые тайны, самые главные и сложные, необыкновенные тайны мира. Как-то так переплетался мир для него, что можно было разом пересечь много километров, бежать по траве вместе со степными зверями, вытянуться вдоль реки, и поговорить с ней. И Кубат стал искусным колдуном.

По всему Енисейскому каганату ходили разговоры о Кубате. Для кочевников не казалось невозможным рождение чудесного ребенка. Скорее они видели в нем давно ожидаемую надежду своего народа. Люди стали приходить к Кубату, и слушать его.

Он же говорил так, что его понимали и люди, и животные, и земля. Он научился языку, в котором не было слов, но который был понятен всем с рождения. И каждый человек мог бы понять этот язык. Язык же этот был — музыка мира.

Немного времени, по нашим меркам, прошло до того момента, как Кубат стал равным по своим знаниям богам. И главным его стремлением было подняться до неба. Подняться к самому жилью Богов, и узнать у них секрет счастья. Всё свое время он проводил в размышлениях о том, как это сделать.

Но, так как он был равен Богам, решение нашлось очень быстро. Кубат ухватился за радугу, забрался на ее верх, а оттуда прыгнул на другую радугу. Так он прыгал всё выше, и выше, пока не поднялся к самому небу.

Боги приняли его, и закрыли двери неба так, что оно стало сизым от туч. Они не хотели, чтобы их разговор с Кубатом стал известен на Земле. Однако Мысли Кубата, открытые для всех, падали как снег, вниз, и жители ловили их — и люди, и лошади, и деревья.

Боги предложили Кубату жить среди них. Они предложили ему стать равным в их селении, стать счастливым небожителем. Они предложили ему забыть про Землю, а взамен получить вечное счастье и дружбу Богов.

Кубат отказался.

Прогневавшись, боги сбросили его с неба, так что он вошел по пояс в землю. И так Кубат умер. Надежда людей, Сын земли и людей погиб, от руки Богов.

Но те, кто слушал его, стоя на земле, те, кто ждали Кубата с небес, и верили в него, услышали друг друга. В тот день человек стал понимать своего коня, деревья стали говорить с каменными менгирами. Облака и земля заговорили друг с другом.

И так Кубат изменил мир. Его умение — понимать музыку мира, которую слышал каждый. Разговаривать словами, лаем, шелестом ветвей, ветром, — разговаривать песней мира – научились все.

И так получилось, что Кубат умер, но сумел всё равно изменить мир. С тех самых пор пошли по земле те, кто учил слушать мир, кто учил достигать счастья, сливаться с музыкой мира. Разошлись по земле ученики Кубата, учить других верить в жизнь, наслаждаться ей, как самым большим счастьем, и не жаждать далеких небес. «Земная жизнь не скрывается от нас», — говорили они. – «мы сами ленимся увидеть ее полностью».

И они ходили по земле, и летали над землей, и стелились по ней, потому что учениками Его были не только люди. С тех самых пор каждый, кто хотел, мог научиться мудрости Кубата, потому что состояла она в простом — в умении слушать мир.

В других государствах были и те, кто противился новому учению. Тогда это учение умолкало, отступало на время, но уже скоро появлялось снова, скрытое другими словами. Так учение Кубата вошло в главные религии мира, и оказалось естественным там, потому что сутью его была сама Жизнь. В Енисейском каганате ученики, которые хранили в чистоте мысль Кубата, создали и его религию, сумели и сами подниматься к небу. Так появился в Южной Сибири шаманизм.

— Это, скорее, мистика. – сказал Боян. – Мне близко учение Кубата. Но было ли это на самом деле?

— А ты не веришь в мистическое? – спросил Скальд. – Сейчас, в Новой Эпохе ты не веришь в чудеса?