Обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых

художников, вроде следующего: " Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от художника; есть кое-что; видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного..."

и пошло, поехало…

И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому художнику. Хотел это сделать, но речь умерла на устах его, слезы и рыдания нестройно вырвались в ответ, и он как безумный выбежал из залы.

С минуту, неподвижный и бесчувственный, стоял он посреди своей

великолепной мастерской. Весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно

мгновение, как будто молодость возвратилась к нему, как будто потухшие искры

таланта вспыхнули снова. С очей его вдруг слетела повязка. Боже! и погубить

так безжалостно лучшие годы своей юности; истребить, погаситъ искру огня,

может быть, теплившегося в груди, может быть, развившегося бы теперь в

величии и красоте, может быть, также исторгнувшего бы слезы изумления и

благодарности! И погубить все это, погубить без всякой жалости! Казалось,

как будто в эту минуту разом и вдруг ожили в душе его те напряжения и

порывы, которые некогда были ему знакомы. Он схватил кисть и приблизился к

холсту. Пот усилия проступил на его лице; весь обратился он в одно желание и

загорелся одною мыслию: ему хотелось изобразить отпадшего ангела. Эта идея

была более всего согласна с состоянием его души. Но увы! фигуры его, позы,

группы, мысли ложились принужденно и несвязпо. Кисть его и воображение

слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв преступить границы

и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и

ошибкою. Он пренебрег утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и

первых основных законов будущего великого. Досада его проникла. Он велел

вынесть прочь из своей мастерской все последние произведенья, все

безжизненные модные картинки, все портреты гусаров, дам и статских

советников. Заперся один в своей комнате, не велел никого впускать и весь

погрузился в работу. Как терпеливый юноша, как ученик, сидел он за своим

трудом. Но как беспощадно-неблагодарно было все то, что выходило из-под его

кисти! На каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных

стихий; простой, незначащий механизм охлаждал весь порыв и стоял

неперескочимым порогом для воображения. Кисть невольно обращалась к

затверженным формам, руки складывались на один заученный манер, голова не

смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались

вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом

положении тела. И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам!

" Но точно ли был у меня талант? - сказал он наконец, - не обманулся ли я? " И, произнесши эти слова, он подошел к прежним своим произведениям, которые работались когда-то так чисто, так бескорыстно, там, в бедной лачужке на уединенном Васильевском острову, вдали людей, изобилия и всяких прихотей. Он подошел теперь к ним и стал внимательно рассматривать их все, и вместе с ними стала представать в его памяти вся прежняя бедная жизнь его.

" Да, - проговорил он отчаянно, - у меня был талант. Везде, на всем видны его признаки и следы..."