Катя, Паша

XII Мышкин и Коля

Мышкин -- Коля, не можете ли вы мне помочь? Мне непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги.

Коля -- Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте, я вас доведу.

Мышкин – Спасибо, Коля.

Коля --Так вот как, вас, стало быть, Настасья Филипповна тотчас же и пригласила к себе?

Мышкин -- То-то и есть что нет.

Коля -- Как же вы идете? И... и в таком платье, а там званый вечер?

Мышкин -- Уж, ей-богу, не знаю, как я войду. Примут -- хорошо, нет -- значит, дело манкировано. А насчет платья -- что ж тут делать?

Коля -- А у вас дело? Или вы так только, pour passer le temps (чтобы провести время (франц.) в " благородном обществе"?

Мышкин -- Нет, я, собственно... то есть я по делу... мне трудно это выразить, но...

Коля -- Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно, а мне главное то, что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков. Если бы так было, извините, князь, я бы над вами посмеялся и стал бы вас презирать. Здесь ужасно мало честных людей, так, даже некого совсем уважать. А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Она ужасно оригинальная. Не робейте очень-то. Дай вам бог успеха, потому что я сам ваших убеждений во всем!

(Уходят)

XIII Именины Н.Ф.!!!

Тоцкий А.И.

Генерал Епанчин

Н.Ф.

Князь Мышкин

Ганя

Фердыщенко

Рогожин и толпа

Дарья Алексеевна

Катя, Паша

Все заходят в комнату

Фердыщенко - Он, правда, был пьян, но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли и все ли; а работают многие, Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно всё спьяну и с первой радости...

Катя – Настасья Филипповна, князь Мышкин.

Н.Ф. – Пригласите же!

Генерал -- Это, положим, произошло по его невинности, и во всяком случае поощрять такие наклонности довольно опасно, но в настоящую минуту, право, недурно, что он вздумал пожаловать, хотя бы и таким оригинальным манером: он, может быть, и повеселит нас, сколько я о нем по крайней мере могу судить.

Фердыщенко -- Тем более что сам напросился!

Генерал -- Так что ж из того?

Фердыщенко -- А то, что заплатит за вход.

Генерал -- Ну, князь Мышкин не Фердыщенко все-таки-с,

Фердыщенко -- Эй, генерал, щадите Фердыщенка. -- Я ведь на особых правах.

Генерал -- На каких это вы на особых правах?

Фердыщенко -- Прошлый раз я имел честь подробно разъяснить это обществу; для вашего превосходительства повторю еще раз. Изволите видеть, ваше превосходительство: у всех остроумие, а у меня нет остроумия. В вознаграждение я и выпросил позволение говорить правду, так как всем известно, что правду говорят только те, у кого нет остроумия. Ну, возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну, можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно.

Фердыщенко -- А князь у меня с того и начнет, что модный романс споет.

Н.Ф. -- Не думаю, Фердыщенко, и, пожалуйста, не горячитесь, -- сухо заметила она.

Фердыщенко -- А-а! Если он под особым покровительством, то смягчаюсь и я...

Но Настасья Филипповна встала, не слушая, и пошла сама встретить князя. Входит Князь.

Н.Ф. -- Я сожалела, что давеча, впопыхах, забыла пригласить вас к себе, и очень рада, что вы сами доставляете мне теперь случай поблагодарить и похвалить вас за вашу решимость.

Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей:

Мышкин -- В вас всё совершенство... даже то, что вы худы и бледны... вас и не желаешь представить иначе... Мне так захотелось к вам прийти... я... простите...

Н.Ф. -- Не просите прощения. Этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да?

Мышкин -- Да.

Н.Ф. -- Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню... Господа, позвольте вам представить – князь Мышкин Лев Николаевич

Настасья Филипповна усадила князя подле себя.

Фердыщенко -- Но, однако, что же удивительного в появлении князя? Дело ясное, дело само за себя говорит!

Ганя -- Дело слишком ясное и слишком за себя говорит. Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.

Мышкин -- Я не делал вам признаний, я только ответил на ваш вопрос.

Фердыщенко -- Браво, бравоПо крайней мере искренно; и хитро, и искренно!

Все громко смеялись.

Ганя -- Да не кричите, Фердыщенко.

Генерал -- Я, князь, от вас таких пруэсов не ожидал. Да знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас считал за философа! Ай да тихонький!

Дарья Алексеевна -- И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения.

У вошедшей служанки Н.Ф. спросила себе мантилью, в которую и закуталась, и приказала прибавить еще дров в камин. На вопрос, который час, служанка ответила, что уже половина одиннадцатого.

Н.Ф. -- Господа, не хотите ли пить шампанское? У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.

Дарья Алексеевна -- У вас как будто маленькая лихорадка?

Н.Ф. -- Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью закуталась, -- ответила Настасья Филипповна, в самом деле ставшая бледнее и как будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.

Все затревожились и зашевелились.

Тоцкий -- А не дать ли нам хозяйке покой? -- высказался, посматривая на Ивана Федоровича.

Н.Ф. -- Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо.

Дарья Алексеевна -- Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть.

Фердыщенко -- Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

Дарья Алексеевна -- Что такое?

Фердыщенко -- Нас однажды компания собралась, ну и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Генерал -- Странная мысль.

Тоцкий -- Смешная мысль, а впрочем, понятная: хвастовство особого рода.

Дарья Алексеевна -- Да этак заплачешь, а не засмеешься, с таким пети-жё.

Ганя -- Вещь совершенно невозможная и нелепая.

Н.Ф. -- А удалось? -- спросила Настасья Филипповна.

Фердыщенко -- То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем то есть роде.

Н.Ф. -- А право, это бы хорошо! Право бы, попробовать, господа! В самом деле, нам как-то невесело. Если бы каждый из нас согласился что-нибудь рассказать... в этом роде... разумеется, по согласию, тут полная воля, а? Может, мы выдержим? По крайней мере ужасно оригинально...

Фердыщенко -- Гениальная мысль! Дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, -- это ужасно легко, господа! Вот вы увидите!

Дарья Алексеевна -- А я вот и не знаю, который из моих поступков самым дурным считать.

Фердыщенко -- Дамы от обязанности рассказывать увольняются, но только увольняются; собственное вдохновение с признательностью допускается. Мужчины же, если уж слишком не хотят, увольняются.

Ганя -- Да как тут доказать, что я не солгу? А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.

Фердыщенко -- Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!

Тоцкий -- Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна?

Н.Ф. -- Волка бояться -- в лес не ходить!

Тоцкий -- Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно устроить из этого пети-жё? Уверяю вас, что такие вещи никогда не удаются; вы же сами говорите, что это не удалось уже раз.

Фердыщенко -- Как не удалось! Я рассказал же прошедший раз, как три целковых украл, так-таки взял да и рассказал! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте!

Князь молча опустил руку в шляпу и вынул первый жребий -- Фердыщенка, второй -- генерала, четвертый -- Афанасия Ивановича, пятый -- свой, шестой -- Гани и т.д.

Фердыщенко -- Ну, господа, конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в настоящую минуту о том, что я так ничтожен и ничем не замечателен; ну, что в самом деле интересного в том, что Фердыщенко сделал скверный поступок? Разве опять про то же самое воровство рассказать, чтоб убедить Афанасия Ивановича, что можно украсть, вором не бывши.

Но уверяю вас, что я не вор; украл же не знаю как. Это было третьего года, на даче у Семена Ивановича Ищенка, в воскресенье. У него обедали гости. После обеда мужчины остались за вином. Мне вздумалось попросить Марью Семеновну, дочку его, барышню, что-нибудь на фортепиано сыграть. Прохожу чрез угловую комнату, на рабочем столике у Марьи Ивановны три рубля лежат, зеленая бумажка: вынула, чтобы выдать для чего-то по хозяйству. В комнате никовошенько. Я взял бумажку и положил в карман, для чего -- не знаю. Что на меня нашло -- не понимаю. Только я поскорей воротился и сел за стол. Я всё сидел и ждал, в довольно сильном волнении, болтал без умолку, анекдоты рассказывал, смеялся. Чрез полчаса примерно хватились и стали спрашивать у служанок. Дарью-служанку заподозрили. Я выказал необыкновенное любопытство и участие и помню даже, когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась, головой ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при всех. Все глядели, а я необыкновенное удовольствие ощущал именно оттого, что я проповедую, а бумажка-то у меня в кармане лежит. Эти три целковых я в тот же вечер пропил в ресторане; захотелось поскорее истратить. Особенного угрызения совести я ни тогда, ни потом не чувствовал. Другой раз наверное не повторил бы. Ну-с, вот и всё.

Дарья Алексеевна -- Только, уж конечно, это не самый худший ваш поступок.

Тоцкий -- Это психологический случай, а не поступок.

Н.Ф. -- А служанка

Фердыщенко -- А служанку согнали на другой же день, разумеется. Это строгий дом.

Н.Ф. -- И вы допустили?

Фердыщенко -- Вот прекрасно! Так неужели же мне было пойти и сказать на себя?

Н.Ф. -- Как это грязно!

Фердыщенко -- Ба! Вы хотите от человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете!

Тоцкий -- А не кончить ли совсем?

Н.Ф. -- Генерал, кажется, по очереди следует вам, надеюсь вы не откажетесь, а то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок " из моей собственной жизни", но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить.

Генерал -- О, если и вы обещаетесь, то я готов вам хоть всю мою жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот... Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей жизни, но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни. Между тем тому прошло чуть не тридцать пять лет. Дело, впрочем, чрезвычайно глупое: был я тогда еще только что прапорщиком и в армии лямку тянул. Ну, известно, прапорщик: кровь -- кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, вернейший и честнейший был человек. Я, разумеется, был строг, но справедлив. Некоторое время случилось нам стоять в городке. Мне отвели квартиру у одной отставной подпоручицы и к тому же вдовы. Лет восьмидесяти, или по крайней мере около, была старушонка. Домишко у ней был ветхий, дрянной, деревянный, и даже служанки у себя не имела по бедности. Скучнехонько мне было у ней, да и пустая она такая была, ничего извлечь невозможно. Наконец, украла у меня петуха. Дело это до сих пор темное, но, кроме нее, было некому. За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по первой же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в многочисленнейшее семейство одного купца с большою бородищей, как теперь его помню. Переезжаем с Никифором с радостью, старуху же оставляем с негодованием. Проходит дня три, прихожу с ученья, Никифор докладывает, " что напрасно, ваше благородие, нашу миску у прежней хозяйки оставили, не в чем суп подавать". Я, разумеется, поражен: " Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась? ". Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда мы съезжали, нашей миски ему не отдала по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это сам таким образом предложил. Такая низость с ее стороны, разумеется, вывела меня из последних границ; кровь закипела, вскочил, полетел. Прихожу к старухе, так сказать, уже вне себя; гляжу, она сидит в сенцах одна-одинешенька, в углу, точно от солнца забилась, рукой щеку себе подперла. Я тотчас же, знаете, на нее целый гром так и вывалил, " такая, дескать, ты и сякая! ", и, знаете, этак по-русски. Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и ни слова в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы качается. Я наконец приутих, вглядываюсь, спрашиваю, ни слова в ответ. Я постоял в нерешимости; мухи жужжат, солнце закатывается, тишина; в совершенном смущении я наконец ухожу. Еще до дому не дошел, к майору потребовали, потом пришлось в роту зайти, так что домой воротился совсем ввечеру. Первым словом Никифора: " А знаете, ваше благородие, хозяйка-то наша ведь померла". -- " Когда? " -- " Да сегодня повечеру, часа полтора назад". Это, значит, в то именно время, когда я ее ругал, она и отходила. Так меня это фраппировало, я вам скажу, что едва опомнился. Стало, знаете, даже думаться, даже ночью приснилось. Я, конечно, без предрассудков, но на третий день пошел в церковь на похороны. Одним словом, чем дальше время идет, тем больше думается. Во-первых, женщина, так сказать, существо человеческое, что называют в наше время, гуманное, жила, долго жила, наконец зажилась. Когда-то имела детей, мужа, семейство, родных, всё это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так сказать, улыбки, и вдруг -- полный пас, всё в трубу вылетело, осталась одна, как... муха какая-нибудь, носящая на себе от века проклятие. И вот, наконец, привел бог к концу. С закатом солнца, в тихий летний вечер, улетает и моя старуха, -- конечно, тут не без нравоучительной мысли; и вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску! Без сомнения, я виноват, и хоть и смотрю уже давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре, как на чужой, но тем не менее продолжаю жалеть. Так что, повторяю, мне даже странно, тем более что если я и виновен, то ведь не совершенно же: зачем же ей как раз в это время вздумалось помирать? Разумеется, тут одно оправдание: что поступок в некотором роде психологичский, но все-таки я не мог успокоиться, покамест не завел, лет пятнадцать назад, двух постоянных больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них приличным содержанием последние дни земной жизни. Ну, вот-с и всё-с.

Фердыщенко -- И вместо самого сквернейшего ваше превосходительство рассказали один из хороших поступков своей жизни; надули Фердыщенка!

Н.Ф. -- В самом деле, генерал, я и не воображала, чтоб у вас было всё-таки доброе сердце; даже жаль, -- небрежно проговорила Настасья Филипповна.

Генерал -- Жаль? Почему же?

Н.Ф. рассмеялась

Тоцкий -- Моя очередь? Сознаюсь с горечью, в числе всех бесчисленных, может быть, легкомысленных и... ветреных поступков жизни моей есть один, впечатление которого даже слишком тяжело залегло в моей памяти. Случилось тому назад лет около двадцати; я заехал тогда в деревню к Платону Ордынцеву. Он только что выбран был предводителем и приехал с молодою женой провести зимние праздники. Тут как раз подошло и рождение Анфисы Алексеевны, и назначались два бала. К тому времени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса " La dame aux camé lias", [ " Дама с камелиями" (франц.).] В провинции все дамы были восхищены до восторга, те, которые по крайней мере прочитали. Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный до тонкости, и, наконец, все эти очаровательные подробности, рассыпанные в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий по очереди).Цветы камелий вошли в необыкновенную моду. Все требовали камелий, все их искали. Я вас спрошу: много ли можно достать камелий в уезде, когда все их для балов спрашивают? Петя Ворховской изнывал тогда, бедняжка, по Анфисе Алексеевне. Право, не знаю, могла ли у него быть хоть какая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил, чтобы достать камелий к вечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из Петербурга, губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут наверно с букетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого особого эффекту, красных. Бедного Платона чуть не загоняли; известно -- муж; поручился, что букет достанет, и -- что же? Накануне перехватила Мытищева, Катерина Александровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах с ней была. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы Пете промыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы очень сильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична. Мечется как угорелый; но дело невозможное, и говорить тут нечего. Вдруг сталкиваюсь с ним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала, у Марьи Петровны Зубковой. Сияет. " Что с тобой? " -- " Нашел! Эврика! " -- " Ну, брат, удивил же ты меня! Где? Как? " -- " В Екшайске (городишко такой там есть, всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач и богач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки. Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии". -- " Помилуй, да это не верно, ну, как не даст? " -- " Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду! " -- " Когда едешь-то? " -- " Завтра чем свет, в пять часов". -- " Ну, с богом! ". И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к Ордынцеву. Хотел уже спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! Пробираюсь немедленно в кухню, бужу кучера, пятнадцать целковых ему, " подай лошадей в полчаса! " Чрез полчаса, разумеется, возок у ворот. В пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе; переждал до рассвета, и только до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. " Так и так, есть камелии? Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь! " Старик, вижу, высокий, седой, суровый -- страшный старик. " Ни-ни, никак! Не согласен! ". Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! " Что вы, батюшка, что вы, отец? " -- испугался даже. " Да ведь тут жизнь человеческая! " -- кричу ему. " Да берите, коли так, с богом". Нарезал же я тут красных камелий! чудо, прелесть! Вздыхает старик. Вынимаю сто рублей. " Нет, уж вы, батюшка, обижать меня таким манером не извольте". -- " А коли так, говорю, почтенный, благоволите эти сто рублей в здешнюю больницу для улучшения содержания и пищи". -- " Вот это, говорит, батюшка, дело другое, и доброе, и благородное, и богоугодное; за здравие ваше и подам". В восторге от удачи, тотчас же в обратный путь; воротился окольными, чтобы не встретиться с Петей. Как приехал, так и посылаю букет к пробуждению Анфисы Алексеевны. Можете себе представить восторг, благодарность, слезы благодарности! Платон, вчера еще убитый и мертвый Платон, -- рыдает у меня на груди. Увы! Все мужья таковы с сотворения... законного брака! Ничего не смею прибавить, но только дела бедного Пети с этим эпизодом рухнули окончательно. Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.

Фердыщенко -- Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули

Дарья Алексеевна -- А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей!

Н.Ф. -- Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо поскорей кончить. Расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.

Генерал -- Но обещанный анекдот прежде всего! -- с жаром одобрил генерал.

Н.Ф. – Князь, вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю.

Мышкин -- За... за кого?

Н.Ф. -- За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, -- продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко.

Мышкин -- Н-нет... не выходите! -- прошептал он наконец и с усилием перевел дух.

Н.Ф. -- Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! Вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!

Тоцкий -- Настасья Филипповна! -- дрожащим голосом

Генерал -- Настасья Филипповна! -- убеждающим, но встревоженным голосом

Все зашевелились и затревожились.

Н.Ф. -- Что вы, господа? Что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех лица!

Тоцкий -- Но... вспомните, Настасья Филипповна, вы дали обещание... вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить... Я затрудняюсь и... конечно, смущен, но... Одним словом, теперь, в такую минуту, и при... при людях, и всё это так... кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца... от которого зависит...

Н.Ф. -- Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое " при людях"? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему " пети-жё"? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что " не серьезно"? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: " как скажете, так и будет"; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?

Генерал -- Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец, князь?

Н.Ф. -- А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.

Ганя -- Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она... со мной поступила, это, конечно, так тому и следовало... Но... князь... Князь в этом деле...

Н.Ф. -- До семидесяти пяти тысяч добирается, что ли? Вы это хотели сказать? Не запирайтесь, вы непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы эти семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром. Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца! Завтра -- по-новому, а сегодня -- я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни! Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего дня я совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как будто желая уйти.

Все -- Настасья Филипповна! Настасья Филипповна!

Колокольчик

Н.Ф. -- А-а-а! Вот и развязка! наконец-то! Половина двенадцатого! -- вскричала Настасья Филипповна -- Прошу вас садиться, господа, это развязка!

XV

Катя -- Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами знаете.

Н.Ф. -- Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

Катя -- Неужто... всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь безобразные. Страсть!

Н.Ф. -- Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, можете быть, обижаетесь, что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно...

Генерал – Настасья Филипповна…

-- Ах, генерал, я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь...

Генерал -- Позвольте, Настасья Филипповна, кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность... К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь... Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!

Фердыщенко -- Сам Рогожин!

Генерал -- Как вы думаете, Афанасий Иванович, не сошла ли она с ума? То есть без аллегории, а настоящим медицинским манером, а?

Тоцкий -- Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна была.

Генерал -- И к тому же лихорадка...

Входит Рогожин с толпой. Кладет на стол пачку.

Н.Ф. -- Что это такое?

-- Сто тысяч! -- ответил тот почти шепотом.

Н.Ф. -- А, сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла... что же они, не хотят, что ли? Это, господа, сто тысяч, вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его. Это он торговал меня: начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу, какой он бледный!.. Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: " Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят! " -- а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!

Генерал -- Настасья Филипповна!

Н.Ф. -- Что такое, генерал? Неприлично, что ли? Да полно форсить-то! Что я в театре-то Французском, в ложе, как неприступная добродетель бельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, и как гордая невинность смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала! Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то лет невинности, и уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут. Во сто тысяч меня оценил! Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в свою семью ввести хотел? Меня-то, рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

Мышкин -- Я не то сказал, что вы рогожинская, вы не рогожинская! -- дрожащим голосом выговорил князь.

Дарья Алексеевна -- Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хошь и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч -- вишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех... что в самом-то деле!

Н.Ф. -- Не сердись, Дарья Алексеевна, ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я и впрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча издевалась у тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: до чего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре, меня торговал, а ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез? Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?

Рогожин -- Доползет.

Н.Ф. -- И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ведь ты меня ненавидишь, я это знаю!). Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит да тихонько сзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну, бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не говорю...

Генерал -- Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! Вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и вот! Какой язык! Какой слог!

Н.Ф. -- Я теперь во хмелю, генерал, -- засмеялась вдруг, -- я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой высокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camé lias господина с камелиями, вот он сидит да смеется на нас...

Тоцкий -- Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшим вниманием слушаю.

Н.Ф. -- Ну вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала? Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть... Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот говоришь, сто тысяч возьми да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что мерзко... Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже мерзко. И за что я моих пять лет в этой злобе потеряла! А веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала: не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича? Я тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда в голове перебывало; а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь иль нет? Правда, он лгал, да ведь падок уж очень, выдержать не может. Да потом, слава богу, подумала: стоит он такой злости! И так мне мерзко стало тогда вдруг на него, что, если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я так форсила! Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду -- всё ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..

Фердыщенко -- Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю...

Н.Ф. -- Правда?

Мышкин -- Правда, -- прошептал князь.

Н.Ф. -- Возьмете, как есть, без ничего!

Мышкин -- Возьму, Настасья Филипповна...

Генерал -- Вот и новый анекдот! Ожидать было можно.

Н.Ф. -- Вот еще нашелся! -- сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне. -- А ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что... того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь, за себя-то, за князя-то?..

Мышкин -- Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, -- сказал князь.

Н.Ф. -- Это я-то честная?

Мышкин -- Вы.

Н.Ф. -- Ну, это там... из романов! Это, князь голубчик, старые бредни, а нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за самим еще няньку нужно!

Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного человека произнес:

Мышкин -- Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка... Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает. Я вас... Настасья Филипповна... люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна... Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна... Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна. Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо...

Генерал -- Да он уж не бредит ли? Сумасшедший дом настоящий!

Князь вынул из кармана письмо.

Генерал -- Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел... Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.

XVI

Генерал -- Верное дело. Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал. У князя пять месяцев тому назад умерла тетка, которой он никогда не знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца третьей гильдии, Папушина, умершего в бедности и в банкротстве. Но старший родной брат этого Папушина, недавно также умерший, был известный богатый купец. С год тому назад у него умерли почти в один и тот же месяц два его единственные сына. Это так его поразило, что старик недолго спустя сам заболел и умер. Он был вдов, совершенно никого наследников, кроме тетки князя, родной племянницы Папушина, весьма бедной женщины. Во время получения наследства эта тетка уже почти умирала от водяной, но тотчас же стала разыскивать князя, поручив это Салазкину, и успела сделать завещание. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй что и больше. Папушин был очень богатый купец.

Фердыщенко -- Ай да последний в роде князь Мышкин!

Генерал -- А я-то ему давеча двадцать пять целковых ссудил, бедняжке, ха-ха-ха! фантасмагория, да и только! Ну, поздравляю, поздравляю! -- и, встав с места, подошел к князю обнять его. За ним стали вставать и другие и тоже полезли к князю.

Н.Ф. -- Значит, в самом деле княгиня! -- прошептала она про себя, как бы насмешливо и взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. -- Развязка неожиданная... я... не так ожидала... Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!

Дарья Алексеевна -- Да и с богом, матушка, пора! Нечего пропускать-то!

Н.Ф. -- Да садись же подле меня, князь, вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!

Все -- Ура

Генерал -- Князь, голубчик, опомнись!

Н.Ф. -- Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, -- князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женою везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!

Рогожин -- Отступись! -- прокричал он князю.

Кругом засмеялись.

Н.Ф. -- Это для тебя отступиться-то? -- торжествуя, подхватила Дарья Алексеевна. -- Ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет, а ты безобразничать явился!

Рогожин -- И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам...

Дарья Алексеевна -- Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо!

Н.Ф. -- Слышишь, князь, вот как твою невесту мужик торгует.

Мышкин -- Он пьян, -- сказал князь. -- Он вас очень любит.

Н.Ф. -- А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не уехала?

Мышкин -- Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.

Н.Ф. -- И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?

Мышкин -- Нет, не постыжусь... Вы не по своей воле у Тоцкого были.

Н.Ф. -- И никогда не попрекнешь?

Мышкин -- Не попрекну.

Н.Ф. -- Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!

Мышкин -- Настасья Филипповна, я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие и что вы мне честь делаете, а не я вам. Вы на эти слова усмехнулись, и кругом, я слышал, тоже смеялись. Я, может быть, смешно очень выразился и был сам смешон, но мне всё казалось, что я... понимаю, в чем честь, и уверен, что я правду сказал. Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. Что ж такое, что к вам Рогожин пришел, а Гаврила Ардалионович вас обмануть хотел? Зачем вы беспрестанно про это упоминаете? То, что вы сделали, на то немногие способны, это я вам повторяю, а что вы с Рогожиным ехать хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и теперь в припадке, и лучше бы вам идти в постель. Вы завтра же в прачки бы пошли, а не остались бы с Рогожиным. Вы горды, Настасья Филипповна, но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете. За вами нужно много ходить, Настасья Филипповна. Я буду ходить за вами. Я давеча ваш портрет увидал, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня... Я... я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, -- заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он это говорит.

Дарья Алексеевна -- Вот так добрый человек!

Генерал -- Человек образованный, но погибший!

Тоцкий взял шляпу и приготовился встать, чтобы тихонько скрыться. Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.

Н.Ф. -- Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично... Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?

Рогожин -- В Екатерингоф.

Дарья Алексеевна -- Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что ли, сошла?

Н.Ф. -- А ты и впрямь думала? Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Иванычу в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была... Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что -- Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А что ты объявляешь, что я честь тебе сделаю, так про то Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел: знал ли ты это? Не торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с честными женщинами знаться -- один выбор! А то непременно спутаешься... Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл...

Генерал -- Это содом, содом!

Мышкин -- Неужели!

Н.Ф. -- А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-то не дошел, Рогожин перещеголял!); а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!

Рогожин -- Едем! Ей вы... кругом... вина! Ух!..

Н.Ф. -- Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?

Рогожин -- Будет, будет! Не подходи! Моя! Всё мое! Королева! Конец! Не подходи!

Н.Ф. -- Да что ты орешь-то! Я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да неужто же мне его загубить было? (Она показала на князя). Где ему жениться, ему самому еще няньку надо: вон генерал и будет у него в няньках, -- ишь за ним увивается! Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, -- продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках. -- Времени верь -- всё пройдет! Лучше теперь одуматься, чем потом... Да что вы всё плачете -- вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я вам с Пашей много оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя, честную девушку, за собой, за распутной, ухаживать заставляла... Этак-то лучше, князь, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама мечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, -- и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: " Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю! ". Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь... А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, -- так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь... Рогожин, готов?

Рогожин -- Готово! Не подходи!

Толпа -- Готово!

Рогожин -- Тройки ждут с колокольчиками!

Н.Ф. -- Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?

Рогожин -- Доползет!

Н.Ф. -- Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целых три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю -- полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь -- твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, -- да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за мочь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

Рогожин -- Твои, радость! Твои, королева!

Н.Ф. -- Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!

Фердыщенко -- Настасья Филипповна, руки не подымаются!

Н.Ф. -- Э-эх! -- крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена и, чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

Все -- С ума сошла, с ума сошла!

Генерал -- Не... не... связать ли нам ее? Или не послать ли... С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла? Ведь сумасшедшая?

Тоцкий -- Я вам говорил, что колоритная женщина, -- пробормотал тоже отчасти побледневший Афанасий Иванович.

Генерал -- Но ведь, однако ж, сто тысяч!...

Все -- Господи, господи!

-- Матушка! Королевна! Всемогущая! -- вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. -- Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей -- всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! -- и, провопив, он пополз было в камин.

Н.Ф. -- Прочь! Расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!... Эй, сгорят, тебя же застыдят, ведь после повесишься, я не шучу!

Рогожин -- Вот это так королева! Вот это так по-нашему! Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?

Фердыщенко -- Я зубами выхвачу за одну только тысячу!

Все -- Горит, горит!

Н.Ф. -- Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!

Фердыщенко -- Полезай! -- заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в решительном исступлении и дергая его за рукав, -- полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый!

Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.

Все -- Обморок!

Все -- Сгорят! Даром сгорят!

Н.Ф. -- Катя, Паша, воды ему, спирту! -- крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку.

Генерал -- Разве только тысчоночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы.

Н.Ф. -- Все его! Вся пачка его! Слышите господа! А не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бы зарезал, пожалуй... Вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина. Я отдаю ему в полную собственность, в вознаграждение... ну, там, чего бы то ни было! Скажите ему. Пусть тут подле него и лежит... Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci!

Паша -- Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете?

Катя - Да куда же вы пойдете? И еще в день рождения, в такой день!

Н.Ф. -- На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня не поминайте лихом...

Князь стремглав бросился к подъезду, где все рассаживались на четырех тройках с колокольчиками. Генерал успел догнать его еще на лестнице.

Генерал -- Помилуй, князь, опомнись! Брось! Видишь, какая она! Как отец говорю...

Князь поглядел на него, но, не сказав ни слова, вырвался и побежал вниз.

Генерал -- Жаль! Искренно жаль! Погибшая женщина! Женщина сумасшедшая!.. Ну-с, а князю теперь не Настасью Филипповну надо...

Дарья Алексеевна -- Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: " Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот", и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отметил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!