Глава 4.

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава 4.

Мартовский день короток. Небо еще не померкло окончательно, но на узких улицах, затененных нависавшими над ними крышами, было как у волка в пасти. Капитан Алатристе и его спутник отыскали узкий темный переулок, миновать который англичане, направляясь в Семитрубный Дом, не смогли бы никак. Час прибытия и путь следования сообщил неведомый связной, и он же уточнил подробности во избежание ошибки: Томас Смит – годами постарше и волосами посветлей – едет на серой в яблоках лошади, на нем серый дорожный кафтан, небогато расшитый серебром, серые высокие сапоги и серая же шляпа с лентой. Что касается его юного спутника, Джона Смита, то он – верхом на кауром, кафтан у него коричневый с кожаными пуговицами, а шляпа украшена тремя маленькими белыми перышками. Оба в пути уже несколько дней, и потому пропылились насквозь и устали. Едут налегке, у каждого за седлом приторочено лишь по небольшому дорожному вьюку.

Притаившись в темной выемке ворот, Диего Алатристе не сводил глаз с фонаря, который они с итальянцем поставили на повороте для того, чтобы заметить англичан прежде, чем те заметят их. Переулок, изогнутый на середине под прямым углом, начинался с улицы Баркильо у самого дворца графа де Гуадальмедина, тянулся вдоль обнесенного оградой сада кармелитского монастыря и обрывался неподалеку от Семитрубного Дома, который высился на пересечении улицы Торрес с улицей Инфантес. Для засады было выбрано место недалеко от этого крутого изгиба – темное, узкое, пустынное, оно наилучшим образом подходило для того, чтобы без труда спешить обоих англичан.

Стало свежеть, и капитан поплотнее завернулся в новый плащ – вот и пригодился полученный задаток. При этом движении зазвенела сталь спрятанного под плащом арсенала – рукоять бискайца задела эфес шпаги, а тот стукнулся о ствол вычищенного, смазанного и заряженного пистолета, заткнутого сзади за кожаный кушак на тот случай, если все же нельзя будет обойтись без этого убийственно-убедительного и к тому же строжайше запрещенного специальным королевским указом аргумента, который, однако, в трудных переделках так уместно на противника навести, а в ответ на его доводы – привести. Помимо всего вышеперечисленного, Алатристе не забыл надеть нагрудник из буйволовой кожи и сунуть обвалочный нож за голенище старого ботфорта: собираясь в предприятия такого рода, капитан предпочитал удобную, хорошо разношенную обувь, в какой не поскользнешься, когда придет пора поплясать.

Чтобы скрасить ожидание, он стал тихо, себе под нос читать «Овечий источник» Лопе – одну из любимейших своих пьес, – а потом вновь замолчал и низко, до самых бровей надвинул шляпу. В нескольких шагах от того места, где стоял он, мелькнула неясная тень: итальянец занял позицию под аркой ворот, ведших в сад босоногих отцов-кармелитов. Должно быть, после нескончаемого получаса неподвижности он тоже совсем окоченел. Странный малый. Пришел весь в черном, завернувшись в черный плащ, и рябоватое его лицо оживилось лишь в тот миг, когда Алатристе предложил поставить фонарь на въезде в облюбованный ими переулок.

– Годится, – только и просипел он. – Они – на свету, мы – в темноте. Я тебя вижу, а ты меня – нет.

Он продолжал насвистывать свое излюбленное тирури-та-та, покуда споро и без спора, как водится у тех, кто дело свое знает, распределялись роли:

Алатристе займется старшим англичанином, всадником в сером и на сером в яблоках коне; итальянец примется за младшего, одетого в коричневое и верхом на кауром. Никакой стрельбы – все должно быть тихо и пристойно, чтобы, сделав дело, без помехи и суеты обшарить клиентов, забрать бумаги и – чем черт не шутит? – денежки, буде таковые найдутся при них. Если же поднимется пальба, начнется шум, сбежится народ – пиши пропало. Семитрубный Дом – невдалеке, люди английского посла вполне могут поспешить на выручку к своим соотечественникам. Стало быть, надо действовать стремительно и беспощадно, чтоб даже пискнуть не успели: как выразился Салданья, «ай, здравствуй и прощай».

И обоих – прямо в пекло или где там черти держат англичан-нехристей. Тем более что эти двое – не в пример добрым католикам – не станут во всю глотку исповедоваться в грехах, грозя перебудить пол-Мадрида.

Капитан поплотнее запахнул плащ, устремил взгляд туда, где на повороте переулка тускло горел фонарь. Согретая плащом левая рука Алатристе лежала на рукояти шпаги. На мгновение он отвлекся, попытавшись припомнить, сколько же человек он убил, да нет, не на войне – когда вокруг кипит рукопашный бой, редко удается сказать наверное, достиг ли цели твой выпад или выстрел, – а вот так, в поединке. Лицом к лицу. Вот именно, «лицом к лицу», ибо это имело значение – по крайней мере, для капитана: в отличие от других наемных удальцов, он никогда не убивал в спину. Другое дело, что не всегда он давал противнику время стать в позицию, это так, но справедливость требует отметить, что ни разу не нанес удар тому, кто не успел обнажить шпагу и обернуться к нему. Разве что тех голландских часовых сняли ножами. Ну так на то и война, чтоб убивать врагов – немцев ли, поднявших мятеж в Маастрихте, или всех, с кем сходился он на поле брани. А в мирное время подобная щепетильность встречалась редко, но капитан принадлежал к тем немногим, кому она помогает сохранить, по крайней мере, хоть гран уважения к себе. В житейские шахматы каждый играет по своим правилам, и для Алатристе его незыблемые понятия были не чистоплюйством, но самооправданием и возможностью жить в ладу со своей совестью. Случалось, что и это не приносило облегчения, но когда под воздействием спиртного все демоны, когтившие капитанову душу, представали его взору въяве и едва ли не вживе, когда перемешанное с раскаяньем омерзение к себе делалось невыносимым, когда он спохватывался, что с живейшим любопытством всматривается в черный зрачок своего пистолета, – понятия эти служили той самой соломинкой, которая, глядишь, и поможет утопающему выплыть.

Одиннадцать человек, подвел он итог. Так, стало быть: если войну не считать, четверых однополчан уложил он на поединках во Фландрии и Италии, одного – в Мадриде, одного в Севилье. Всех из-за карт, неосторожно брошенных слов или из-за женщин.

Остальных – по заказу. Пять оплаченных смертей.

По поводу троих убитых Алатристе никаких угрызений совести не испытывал – все как на подбор были крепкие, тертые, жиловатые мужчины, способные любому дать отпор, и к тому же – сволочи первостатейные. Но оставались еще двое. В первом случае речь шла о чести некой дамы, чей законный супруг не нашел в своей душе решимости самому отпилить себе рога. В тот вечер, когда на полутемной улице капитан вышел навстречу беспечному любовнику, тот слишком много выпил, и Алатристе до сих пор вспоминает мутный, недоуменный взгляд несчастного – едва успел он неверной рукой обнажить шпагу, как чужой клинок на добрую пядь вошел ему в грудь. Вторым был юный аристократ, глупенький, весь в кружевах и лентах, херувимчик, чье пребывание на этом свете сильно досаждало графу де Гуадальмедина – всякие там запутанные права наследования, родство второй очереди, спорные завещания и прочее, – попросившего Алатристе, так сказать, немножко прополоть правовое поле.

Это и было сделано во время увеселительной загородной прогулки, которую юный красавчик – звали его, кстати, маркиз Альваро де Сото – предпринял вместе с друзьями и дамами и в угоду последним: им, видишь ли, захотелось искупаться непременно за сеговийским мостом. Пустячный предлог – толчок плечом – обмен резкими словами, и маркиз, которому едва исполнилось двадцать, сам лезет на рожон, то есть хватается за шпагу. Все произошло почти мгновенно: присутствующие ахнуть не успели, а капитан Алатристе и те двое, что прикрывали его, исчезли, оставив бездыханного маркиза в луже крови – к ужасу остальных участников пикника. Эта история наделала шуму в Мадриде, однако стараниями графа – человека весьма и весьма влиятельного – дело удалось замять. Тем не менее у капитана остался нехороший осадок, и долго еще, бередя душу, стояло у него перед глазами бледное лицо этого юноши, вовсе не желавшего выходить на поединок с совершенно неизвестным человеком, которому черные, дерзко торчащие усы и ледяные светлые глаза придавали особенно зловещий вид, – не желал, да пришлось, ибо ссора произошла на глазах друзей и дам.

И когда маркизик изящно отсалютовал и стал в позицию, припоминая изысканные наставления своего учителя фехтования, Алатристе без затей и не мудрствуя, описал клинком шпаги полную окружность, завершив ее выпадом, и пропорол противника насквозь.

Одиннадцать человек. За исключением Альваро де Сото и заколотого на поединке во Фландрии солдата Кармело Техады, как их звали, он не помнил. Не помнил, а может, и никогда не знал. Так или иначе, поджидая в темном проеме ворот новые жертвы и чувствуя, как ноет рана, удерживающая его в Мадриде, вспомнил капитан фламандские поля, грохот аркебуз, ржание коней, рокот барабанов, ровный шаг полков с развернутыми старыми знаменами в бой.

Да уж, по сравнению с тягостными воспоминаниями и с засадой, устроенной в этом мадридском переулке на тех, кого он никогда прежде и в глаза не видал, война нынче вечером представилась капитану делом честным и чистым: товарищи – рядом, враг – перед тобой, и с нами – Бог.

На колокольне Кармен-Дескальсо пробило восемь.

И почти сразу же, словно колокола оповестили о появлении гостей, в дальнем конце переулка послышался стук копыт. Диего Алатристе поглядел на темный силуэт напарника, прижавшегося к монастырской ограде, и тот негромким тирури-та-та дал ему знать, что начеку. Капитан расстегнул пряжку плаща и сбросил его, чтобы не сковывал движения. Он всматривался в освещенный фонарем угол переулка, а цоканье подков меж тем делалось громче – всадники медленно приближались. Желтоватый свет блеснул на обнаженном клинке в руке итальянца.

Копыта стучали уже на углу, и вот вдоль стены поползла первая, исполинская, тень всадника и лошади. Пять-шесть раз глубоко вздохнув и резко выдохнув, чтобы освободить грудь от дурных гуморов, Алатристе пружинисто и бодро вышел из-под навеса ворот, сжимая в правой руке шпагу, а в левой – кинжал. От калитки отделился темный силуэт итальянца – в каждой руке у него тоже посверкивала сталь. Оба двигались навстречу огромным теням, скользившим по белой монастырской ограде. Шаг, другой, третий, еще один – все в этом узеньком и коротком переулке оказалось совсем близко. Вот они завернули за угол – и все смешалось: перед глазами оторопевших от неожиданности англичан вспыхнули клинки, послышалось прерывистое дыхание итальянца, кинувшегося на свою жертву. Англичане вели своих лошадей в поводу, и это облегчало дело – особенно после того, как Алатристе, переводя взгляд с одного на другого, определил своего.

Итальянец оказался более проворным или менее косным – он то ли сразу узнал предназначенного ему, то ли предпочел нарушить договор, но так или иначе, без долгих дум ринулся к тому, кто ближе и, значит, оказался застигнут врасплох. Судьба распорядилась так, что он угадал: Алатристе увидел, как юноша в коричневом кафтане, держа свою лошадь под уздцы, вскрикнул, подавая сигнал тревоги, и метнулся в сторону, каким-то чудом увернувшись от направленного ему в грудь клинка, ибо итальянец сделал выпад, не дожидаясь, пока противник приготовится к защите.

Он не звал на помощь, а предупреждал товарища о нападении. Алатристе услышал этот дважды повторенный крик, когда, обогнув круп лошади, которая, почуяв свободу, беспокойно заплясала на месте, устремился на второго англичанина, в свете фонаря оказавшегося писаным красавцем – белокурым, с тонкими усиками. Тот выпустил поводья своего коня, отскочил назад и поспешно выхватил шпагу.

Еретиком он был или добрым христианином, но его проворство превратило убийство в поединок – поскольку англичанин не подпустил капитана к себе вплотную, тот, выставив правую ногу и крепко упершись левой, повел атаку по всем правилам и сбоку нанес отвлекающий удар бискайцем, как только англичанин, отбив шпагу противника, свою отвел чуть в сторону. Спустя мгновение англичанину пришлось отступить еще на четыре шага, и теперь он, прижатый спиной к стене, лишился возможности маневрировать. Между тем капитан вел схватку обстоятельно и уверенно, тесня противника и дожидаясь первой оплошности, чтобы разящим выпадом вогнать клинок на три четверти длины ему в грудь.

Исход был предрешен, ибо англичанин в сером, хоть и защищался довольно грамотно, был чересчур горяч, не соразмерил силы и уже тяжело дышал. Beдя бой, Алатристе слышал за спиной звон клинков, приглушенные проклятия и ловил краем глаза пляшущие на стене тени сражающихся.

Но вот в металлический перестук шпаг ворвался сдавленный стон – и капитан увидел, как юный англичанин припал на одно колено. Вероятно, получил рану и теперь с неимоверным трудом отбивал снизу вверх удары итальянца, усилившего натиск.

Такой оборот событий лишил противника Алатристе душевного равновесия и инстинкта самосохранения, равно как и проворства, благодаря которым ему до сей поры с грехом пополам удавалось парировать выпады капитана.

– Посчадит мой спьютник! – вскричал он с сильным акцентом. – Посчадит мой спьютник!

Такое пренебрежение правилами боя дорого обошлось ему – он не мог не ослабить бдительность, допустил ошибку, и капитан простейшим финтом без труда обезоружил его. Ох уж эти мне еретики, подумал он, вовсе безмозглые существа: этот вот просит о пощаде для другого, хотя собственная жизнь – на волоске. Отлетевшая в сторону шпага англичанина еще не успела зазвенеть о мостовую, а капитан, нацелив острие своего клинка ему в горло, уже чуть отвел назад локоть, чтобы сделать смертоносный выпад. «Пощадите моего спутника!»

Ну кто, кроме умалишенного или англичанина, будет кричать такое на темной мадридской улочке под градом ударов, каждый из которых может оказаться роковым?

Англичанин же вновь повел себя странно. Вместо того чтобы взмолиться о пощаде или наоборот – доказывая, что не трус, – выхватить короткий кинжал, висевший на поясе, хотя проку от этого было бы немного, он, с отчаяньем поглядев туда, где из последних сил защищался его товарищ, указал на него Диего Алатристе и опять закричал:

Капитан придержал уже занесенную шпагу Он был слегка сбит с толку: этот белокурый, совсем еще молодой человек с выхоленными усами и длинными, растрепавшимися в долгом пути волосами, одетый в изящный, хоть и пропыленный насквозь дорожный костюм, боялся не за себя, а за своего друга; а тому приходилось совсем скверно, ибо итальянец мог заколоть его в любую секунду. Лишь теперь, при свете фонаря, тускло озарявшем место схватки, Алатристе смог наконец как следует рассмотреть своего противника – голубые глаза, тонкие черты бледного лица, искаженного страхом – но не за собственную жизнь. Белые, гладкие руки. Несомненный аристократ За милю чувствуется знатное происхождение. И припомнив разговор с людьми в масках и то, как один приказывал обойтись по возможности без кровопролития, тогда как другой, поддержанный инквизитором Боканегра, требовал непременно прикончить обоих, капитан сказал себе так: " Нет, тут дело нечисто – слишком много загадок, чтобы, завершив парад рипостом [[8]], вытереть клинок и спать спокойно".

«Вот ведь дерьмо какое! Наидерьмовейшее дерьмо! Дьявол бы разодрал вас всех с вашими тайнами и меня, что ввязался в это!» – в таком направлении текли мысли капитана Алатристе, по-прежнему державшего занесенную шпагу в непосредственной близости от горла англичанина, и тот догадался о его колебаниях. Он взглянул капитану в глаза и жестом, исполненным необычайного – и, пожалуй, невероятного, если вспомнить, в каком положении он находился – благородства, положил правую руку на грудь, на сердце, словно собирался в чем-то поклясться, и в последний раз, тихо и как-то доверительно сказал:

И Диего Алатристе, продолжая поносить себя отборной бранью, понял, что этого англичанина, будь он неладен, хладнокровно прикончить не сможет – по крайней мере, здесь и сейчас. И, опуская шпагу, понял и то, что вот-вот, как распоследний олух, влипнет в очередное приключение, на которые судьба и так никогда не скупилась.

Капитан обернулся и увидел, что итальянец развлекается от души. Он уже несколько раз мог прикончить раненого, но забавлялся, делая ложные выпады и финты, будто находил удовольствие в том, что медлил, не нанося решительный и смертельный удар. Он напоминал поджарого черного кота, играющего с мышью. Англичанин, стоя на одном колене, привалясь плечом к стене и зажимая свободной рукой кровоточащую рану, вяло отбивался, с неимоверными усилиями сдерживая натиск Он не просил о пощаде – зубы крепко стиснуты, на смертельно бледном лице – решимость умереть, но не произнести ни слова мольбы или жалобы.

– Брось его! – крикнул Алатристе итальянцу.

Тот между двумя выпадами взглянул на капитана и явно удивился, что доставшийся ему англичанин обезоружен, но жив. Мгновение поколебавшись, он повернулся к своему противнику, нанес очередной удар – уже без прежнего злого азарта – и вновь посмотрел на Алатристе.

– Шутите, сударь? – осведомился он, отступив на шаг, чтобы перевести дыхание, и клинок его дважды – слева направо, сверху вниз – с басовитым жужжанием разрезал воздух.

Итальянец смерил его взглядом с головы до ног, словно не веря своим ушам. В унылом свете фонаря побитое оспой лицо напоминало лунный диск Обнажая зловещей усмешкой белейшие зубы, ощетинились черные усики.

Алатристе шагнул к нему, и итальянец взглянул на шпагу у него в руке. Раненый англичанин, полулежа на земле, недоуменно переводил глаза с одного на другого, силясь понять, что происходит.

– Очень много неясного, – сказал капитан. – Все неясно. Ничего не ясно. Так что погодим пока их убивать.

Итальянец смотрел на него все так же пристально. Улыбка стала еще шире, еще недоверчивей – и вдруг исчезла, погасла. Он дернул головой.

– Я склонен думать, ты спятил. Нам это может стоить головы.

Итальянец, казалось, размышлял. Вдруг он сделал молниеносный выпад, и если бы не Алатристе, успевший подставить свою шпагу, пригвоздил бы юного англичанина к стене. Итальянец, выругавшись, обернулся к нежданному противнику и капитану потребовалось все его фехтовальное мастерство, чтобы отбить новый удар, направленный ему прямо в сердце.

– Мы еще встретимся! – закричал убийца. – Где-нибудь здесь!

Пинком опрокинув фонарь, он бросился прочь и вскоре тень его растворилась во тьме. Еще мгновение спустя предвестием злейших бед грянул вдали его смех.