Глава 1. Кампилья 1 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

«Великий свет лучезарный — изначальное семя Вселенной. Из того семени возникает брахма, и через то семя брахма возрастает. Ни в каком подобии, доступном воображению, не уловить ее формы и не узреть ее людскими глазами. Но тому, чье сердце очищено огнем подвижничества, явится ее вечное божественное сияние, и станет он бессмертным».

Мне не дано было увидеть изначального семени Вселенной, я не стал бессмертным. Но благодарил всех богов уже за то, что остался жив в этом бешеном водовороте событий, захлестнувшем малые и большие царства в последний, Тринадцатый год изгнания Пандавов. Позади были первые знакомства с Арджуной и Кришной в столице ядавов Двараке и наши скитания по лесам в отчаянной попытке сбить шпионов Дурьодханы со следа. Ушел в прошлое тяжелый бесконечный год жизни под чужими именами в столице матсьев Упаплавье под сенью державного зонта царя Вираты. Колесницы принесли Пандавов под сень державного зонта Друпады.

У стен столицы панчалов Кампильи вырос военный лагерь. Сюда со всех краев земли стекались дваждырожденные, те, кто сохранив жизнь и свет брахмы еще были достаточно молоды, чтобы научиться держать оружие и управлять колесницей, те, кто верили Пандавам и ощущали ледяное дыхание мрака под жарким великолепием империи Ха-стинапура. Сюда пришли ученики из разрушенных горных ашрамов севера, риши, избежавшие смерти на широких дорогах дельты Ганга, пришли дваждырожденные, уцелевшие после набегов диких лесных племен срединных земель. Нас было не больше сотни, а враги были повсюду под разными именами и обличьями. Зло выходило из берегов, заливая огни брахмы и разума мутным потоком невежества, кровавыми дождями междоусобиц, страшными землетрясениями и наводнениями.

После кипящей, насыщенной смыслом жизни в землях ядавов и матсьев, я вдруг почувствовал себя неприкаянным и одиноким. При Пандавах я терял часть своей сущности, растворяясь в могучем потоке воли повелителей, превосходивших пределы моего понимания. Мне казалось, что костер событий будет и дальше возносить нас, как искры к небесам. Мы наслаждались тогда ощущением своей причастности к движению могучих сил, колеблющих всю нашу благословенную землю, и мечтали о славе.

Но в реальности ураган державных страстей просто швырнул наши безвольные оболочки в обыденную и скудную на свершения жизнь Пан-чалы. Дворцы царей, блистающие колесницы, скребущие тайны и обжигающая ярость остались в прошлом. Пандавы были скрыты от нас стенами Кампильи. Вместо небес нас встретила земля. Огромный и бесприютный мир…

Я, пишущий эти строки, недавно вновь прошел по полям, раскинувшимся на земле, которую раньше звали Панчала. Среди равнины, изрезанной квадратами оросительных каналов и стрелами дорог, в сердце мое невесть из какой дали прошлого вновь нахлынули тоска и растерянность. Именно здесь я испытал одиночество, осознал удручающую ничтожность собственных сил.

Красные камни и клочья желтой травы под небом невообразимо голубого цвета. Когда я последний раз был здесь — десять тысяч лет тому назад — небо было таким же. Но, кажется, иным был я: прозрачнее тело, острее чувства и ярче мысли. И не было страха, не было пустоты отверженности от богов и людей.

Прахом обратилось то тело, угас костер страстей так же, как исчезли, осыпались дворцы из дерева и глины, не оставив после себя даже развалин… Колышатся над долиной столбы раскаленного воздуха, словно развоплощенные сущности обитателей погибших городов все еще бродят по невидимым чертогам.

Какой водопад творящей силы должен был низвергнуться на земли в начале юг, чтобы взметнулись вверх высокие башни, «громоздящиеся, как облака», наполнились плеском фонтанов увеселительные рощи, священным огнем мудрости озарились каменные своды храмов? Почему же теперь в страшный клубок противоречий спутала карма жизни сотен тысяч людей. Куда ушли силы, понимание, воля? Откуда пришла брахма и почему покинула нас, бросив на растерзание великие царства, обрушив стены городов и человеческие души?

Неужели воля к жизни и созиданию просто растратилась в борьбе за власть и достаток? Но ведь ушли и те, кто отказался запятнать свою карму зожделением и страстями. Тьма поглотила и завоевателей и их жертвы. Воля богов? Но ведь сказано в Махабхарате, что даже боги не в силах повернуть вспять колесо Дхармы.

Я ходил по берегу Ганги среди колеблющихся столбов горячего воздуха, боясь и желая встретить самого себя. Но ничто не позвало меня, ничто не пронзило сердце предчувствием узнавания. Тогда я понял, что не в этих краях закончил свой жизненный путь дваждырожденный по имени Муни. И странное дело: осознав это, почувствовал облегчение. Жизнь продолжалась и здесь, и по ту сторону древней памяти.

Где же те, кто бродил со мной? В каком воплощении встречу я их?.. А если встречу, озарит ли сердце огонь воспоминаний?

В воспоминаниях не было недостатка и в том воплощении. Чаще всего я видел ашрам Красной горы и моего Учителя. (О боги! Я не помню его имени, и ни одно из имен, сохранившихся в эпосе, не заставляет мое сердце биться радостью узнавания.) Учителя я вспоминал часто, но он не говорил со мной. В счастливые и редкие мгновения мне являлась Лата, управляющая пятеркой быстрых коней, наполненная светом и движением, как парус ветром. Но Лата тоже не говорила со мной, а лишь смеялась, запрокидывая к небу прекрасное лицо, пронизанное колдовским лунным сиянием.

Зато, перебивая друг друга, шумели в ушах голоса крестьян моей деревни, кшатриев Двараки, придворных Упаплавьи. Недавнее прошлое было наполнено такой страстной, непостижимой силой и яркостью, что не могло, не хотело отступать в темную часть жизни, отчуждая меня от действительности. Словно в тумане, я видел знамя с изображением обезьяны над длинными копьями конников и восторженные толпы народа, встречающие нас в Кампилье. А потом — пиры, смотры армий и радостно возбужденная скороговорка моего друга: «Все решено! Юдхиштхира сказал, что знамя Пандавов утвердится в стране Друпады, и соберется под его сень войско матсьев, ядавов и панчалов. Теперь не суд игральных костей, а наша воля к победе будет определять течение кармы. Значит, война, Муни! Война!»

Если события, предшествовавшие моему появлению в Панчале, уже отлиты моей памятью в монолитную застывшую форму, то дни, проведенные в царстве Друпады, скользят, как бусины четок разной величины и ценности. Сейчас я вновь пытаюсь разглядеть каждую из них, удивляясь их несхожести и нерасторжимости связи. И бегут неторопливо по невидимой, неразрывной нити кармы четки моей жизни — день за днем…

Пробуждение началось с легкого предрассветного ветра, приносящего в шатер запахи цветов и травы, шелест деревьев и птичью возню в их кронах. Еще лежа с закрытыми глазами, не осознавая ничего, кроме накатывающегося с востока светила, я пересек границу сна и яви, возвращаясь из теплых черных миров в собственную кожу, покрытую мурашками, в мышцы, еще расслабленные, вялые, но уже наливающиеся тугой кипучей жизнью. Сквозь полог шатра донесся треск разгорающегося костра и тихий шепот: «К тебе, царящему при обрядах, к пастырю закона, сверкающему, к возрастающему в доме своем…» И еще не расставшись с теплотой одеяла и покорной мягкостью циновки, я увидел внутренним взором Митру, разводящего огонь для приготовления пищи, и небо, растворяющее узорчатые двери навстречу спешащей заре. Я вскочил на ноги и вышел в розово-голубую дымку рассвета. Митра у костра приветственно помахал мне рукой, и мы застыли на мгновение, следя, как утренний ветер срывает голубое покрывало с розового тела богини зари Ушас. А потом, стремясь сбросить с себя остатки сонливой лени, запели в два восторженных голоса древний гимн:

Один за другим откидывались пологи в остальных шатрах и лагерь ожил, наполнился смехом, звуками песен, веселой суетой. Здесь каждый дорожил мгновениями утренней свежести, чистотой красок, запахов, ощущений. Пройдет несколько часов, и воцарившийся на небе Сурья зальет все небесным огнем, заглушит аромат трав и цветов, поставит струящиеся столбы зноя над красной утоптанной землей и каменными доспехами Кампильи.

Столица страны панчалов, некогда вольготно раскинувшаяся на широкой равнине, теперь бурлила в теснине строений, как речной поток в узком ущелье. Ушли в прошлое те времена, когда жители Кампильи с высокомерной гордостью пренебрегали укреплениями, полагаясь лишь на силу рук своих кшатриев и их быстрые колесницы. Поражение, нанесенное армией куру под предводительством Дроны царю Друпаде в то время, когда мы с Митрой еще лежали в колыбелях, заставило город надеть первое ожерелье укреплений. Теперь же, когда угли давней вражды готовы были снова заняться яростным пламенем, Кампилья превращалась в неприступную крепость… Увы, не без нашего участия.

Тонкие, пронзительные звуки раковины взметнулись над долиной, срывая с веток деревьев в высокое небо яркие комочки растревоженных птиц, напоминая, что нас ждет работа на земле, по злой и неумолимой необходимости превращенной в уродливые валы и рвы, насыщенной ямами-ловушками и тайными переходами. Мы торопливо умылись в студеном ручье и расселись на циновках перед свежесорванными листьями, на которых горкой лежал рис и горячие лепешки, привезенные женщинами из города. Утолив голод, все разобрали заступы, лопаты и корзины для переноски земли и длинной вереницей отправились на строительство укреплений. Мы работали весь день с восхода и до заката. Это было похоже на какую-то древнюю йогу, призванную довести человека до истощения всех телесных и душевных сил в одуряющем единоборстве с землей и камнями.

После такой работы обычный глоток воды заставлял человека обмирать от наслаждения. Вот оно — доказательство нашей преданности Панда-вам: мы были готовы рыть землю, пребывать в неведении, идти на смерть, лишь бы не порвалась нить брахмы, связывающая нас с властелинами.

Где ты, брахма — огненная сила духа? В первые недели в Кампилье мне показалось, что сердце мое ослепло. Потребовалось немало времени, чтобы все молодые дваждырожденные, собранные в лагерь Пандавов, смогли войти в гармонию друг с другом, открыть свои сердца для восстановления единого потока.

Разными путями собирались наши братья под стяг Юдхиштхиры, но никому из них не выпала легкая дорога. Я и сейчас помню, как болезненно было воплощаться в мысли моих новых друзей. Прошлое отрывалось с трудом и болью, как корка запекшейся крови на старой ране.

Вновь они стоят перед моим внутренним взором: полный внутреннего изящества и упругой юношеской силы Джанаки, чудом спасшийся из сожженного ашрама на северо-западе; толстощекий увалень Аджа, еще хранящий в сердце ужас голода, выкосившего целые деревни в царстве Ма-гадха; многословный и верткий панчалиец (никак не вспомню его имени), так и не достигший блаженства вынутреннего равновесия.

Мы работали бок о бок на высоком гребне вала, понемногу забывая о своих бедах и потерях, обо всем, кроме боли в натруженных руках. Мы работали, а потом падали без сил, вжимаясь телами в полоску тени на дне рва, радуясь каждому мгновению отдыха и глотку воды, которую приносили нам в глиняных кувшинах. Потом снова вставали под крик того, кому поручалось следить за временем. Раскаленная жаровня раскопа принимала наши тела в свои объятия. Жара повсюду

— Это мало похоже на рассказы учителя о бла женстве среди дваждырожденных, — с трудом раз лепляя пересохшие губы, сказал Митра, хоть бы война скорее началась, а то примем бесславный ко нец, достойный самого последнего крестьянина.

— Считай себя совершающим аскетический под виг меж трех костров. Впитывай огненную силу…

В горных речках моей родины вода такая холодная, что ломит зубы. Она настоена на лекарственных травах, растущих по ее берегам, и поэтому чуть горчит, — сказал Джанаки, ни к кому особенно не обращаясь.

Бредит, — пояснил Митра, с трудом ворочая языком, — главное, обуздать свои ничтожные желания об отдыхе и речной прохладе.

Как раз в это мгновение Джанаки, мечтательно прикрыв глаза, запел:

—Перейду через милую сердцу реку Иравати, Окажусь в стране пяти рек. Там пышнотелая дева с глазами, удлиненными пламенно-алым мышьяком, в тонкой шерстяной накидке, ждет меня из странствий.

— Да, мы про ваших женщин много слышали, — с усмешкой сказал молодой панчалиец, рабо тающий на валу неподалеку от нас, — говорят, что в дни праздников они отдаются кому пожелают и едят мясо коровы с чесноком, пьют хмельные на питки. В плотской любви — необузданны и лю бят говорить о чувственных утехах.

Услыхав это, Джанаки выпустил заступ и широко развел руками, словно приглашая панчалий-ца в объятия.

— Брат мой, я слышал, что вы — единствен ный юноша во всей Кампилье, который по доброй воле пришел к нам в лагерь работать и постигать искусство владения брахмой. Поймите, что всюду есть брахманы и кшатрии, так же как и рабы. Всю ду есть те, кто привержен долгу, и те, кто продает своих родных. Даже в ваших благословенных кра ях между Гангой и Ямуной есть те, кто, не обуздав страстей, горазд подмечать чужие недостатки.

Под общий смех панчалиец пристыженно опустил голову. Знание одного дваждырожденного неизбежно становилось достоянием всех. Поэтому ни для кого не было секретом, что его самого сын Друпады Дхриштадьюмна вытащил из какого-то разбойничьего гнезда, где он пытался развить свои способности, управляя движением игральных костей, разумеется, не без прибыли для себя. В соответствии с традициями Кампильи всех разбойников отправляли в царство Ямы. На счастье молодого панчалийца суд творил сам Дхриштадьюмна, который ощутил, как ожидание смерти пробудило в удачливом игроке трепет таинственной силы. Царевич заглянул в глаза юноши, возложил ему на голову тяжелую руку в боевых браслетах и сказал: «Ты должен быть среди своих». Это было совсем недавно, выучку дваждырожденных этот игрок в кости пройти не успел, хоть и произносил имя Дхриштадьюмны, как священную мантру.

— Не дайте страстям замутить ваш разум, — назидательно сказал я Джанаки, — вспомните, что этот юный панчалиец единственный из всего древ него племени пришел к нам!

Это была горькая правда. Других жителей Кампильи в нашем лагере не было. Мы видели их во множестве, облепляющих строящиеся стены и башни или истязающих себя маневрами на зеленых полях за пределами города. Но это множество людей не рождало ощущения силы. Там, в каменной чаше стен мне чудилась пустота — вязкая, бесформенная, бессмысленная. Впрочем, я помалкивал, от всего сердца надеясь, что мое внутреннее видение потеряло остроту. Ведь именно на панча-лийские колесницы и пехоту опирались Пандавы в борьбе за трон Хастинапура. Что если обманывались они, а не я?

— У нас больше нет дваждырожденных, —тихо сказал панчалиец, — у нас есть брахманы, кото рые поют гимны и приносят жертвы перед статуя ми богов. А дваждырожденные здесь не в чести. Мало кто верит, что мы можем о чем-то догово риться с богами. Они один раз уже отвернулись от племени панчалов. Та война много лет назад…

-— Подумаешь, проиграли одну битву, — утешительным тоном сказал Митра.

— Нет, вы не понимаете… Отец мне расска зывал, КАК мы ее проиграли. Все пошли на вой ну по зову Друпады. Крестьяне везли хлеб, кшат рии — оружие. Никто не протестовал, не сопро тивлялся. Просто медленно шли, неохотно выпол няли команды. Отец говорит, что уныние висело над войском черной тучей, как предзнаменование. Он тогда сбежал, стал разбойником. Не мог, гово рит в этой тоске пребывать. (Я, видно, в него.) Ну, а наше войско встретилось с Дроной и его кшат риями. Исход битвы был предрешен. Тех, кто хо тел сражаться, спеленала паутина помех, отсро чек и противоречий. Самые рьяные ушли в пого жий день с черными от ненависти лицами. Они пали в битве. Остальные приняли позор пораже ния. Они потом спились в наших трапезных или вырезали друг друга в бессмысленных кровопро литных ссорах. Никто так и не пробудился. А Ха– стинапур растет с непостижимым, незаметным упорством, пожирая наши земли.

Чараны уверяют, что после поражения Друпа-да отправился в обитель одного из патриархов по имени Яджа, сурового в обетах, смиренного, достигшего наивысшей ступени подвижничества. Яджа в присутствии царя и царицы совершил возлияние священного масла в огонь, из него поднялся юноша, подобный божеству.

Он был «огненного цвета, страшный на вид, украшен венцом, в превосходном панцире».

Этот царевич родился для сокрушения Дроны. Так сказал невидимый великий дух, витающий в небе. «Затем восстала из середины алтаря девушка, одаренная счастливой долей, с прекрасным телом, смуглая, с глазами, как лепестки лотоса, с темно-синими кудрявыми волосами. От нее шло благоухание, и не было ей подобия на земле».

Когда супруга царя Друпады увидела рожденных, она сказала Ядже: «Пусть они оба не знают другой матери, кроме меня». «Хорошо», — сказал ей Яджа. И дваждырожденные, довольные в душе, дали им имена. Сына Друпады, рожденного в блеске огня, назвали Дхриштадьюмна, что значит «величием отважный». А дочку назвали Кришной, потому что была она смуглой.

Так это все изобразили чараны. Да вы сами видели и Кришну Драупади и Дхриштадьюмну. Кто усомнится, что они, родившись, получили в дар частицы божественного огня? Вот только вопрос: от кого? — рассказчик пожал плечами, словно отказываясь отвечать на свой вопрос, и продолжал:

— А дальше началось совсем невероятное. Ве– ликомудрый Дрона принял царевича Дхриштадь юмну в свою обитель и обучил его (сына врага?) искусству владеть оружием. Стал бы он это де лать, если враждовал с Друпадой? Какие-то тай ны борьбы за престол Хастинапура — не иначе! Ну да нам не понять планов патриархов. Песни чаранов ничего не проясняют.

Некоторое время панчалиец задумчиво ковырял лопатой землю, потом заговорил вновь:

Друпада, естественно, ничего своим подданным не объясняет. С Хастинапуром мы, вроде, не ссорились. Но, говорят, Друпада ликовал, отдавая Пандавам в жены свою дочь. Стал бы он так радоваться, если б не предвидел новую войну с Хастинапуром. Да и вторую свою дочь, по имени Шикхандини, он воспитал воином, — продолжал рассказывать панчалиец, — про нее ходят невнятные слухи, будто бы обменялась она полом с каким-то якши и сделалась мужчиной. Но кто из нас верит злым языкам сплетников? Шикхандини — женщина, хоть силой и мужеством может помериться с любым воином. Она вместе с братом остается главной опорой трона Друпады.

А что, трону нужны опоры? — аккуратно спросил кто-то из нас.

Наш царь мудр, — вздохнул панчалиец, — но горожане робщут. Да и кому понравилось бы такое… Вон, смотрите!

Панчалиец указал вниз на дорогу, идущую вдоль вала.

По ней нестройной толпой двигали люди с заступами и мотыгами. Их сопровождало несколько воинов. (Копья небрежно, как дорожные посохи, брошены на плечи. Оточенные жала слепо тычутся в небо, покачивыаясь в такт шагам. Поторапливают? Охраняют? Кто поймет обычаи этих панчалийцев?)

Да нет, ты на лица посмотри. И плетутся едва-едва. Разве свободные так ходят? Да вон, и охрана с ними.

Митра направил свои мысли в сторону ближайшего охранника, пытаясь привлечь его внимание. Не преуспел. Джанаки вежливо заметил:

Митра ехидно улыбнулся и, вложив два пальца в рот, издал омерзительно громкий и немелодичный свист. Подействовало сразу. Охранник остановился и задрал голову, чем-то неуловимо напоминая охотничьего пса.

— Куда, о достойнейший, направляются эти люди?

Кшатрий рассмотрел нас, насупился и некоторое время раздумывал, достоин ли Митра ответа. Затем словно нехотя сказал сквозь зубы:

Наш царь повелел всем горожанам выйти на строительство укреплений. Вот они и идут.

На случай нападения врагов, — сказал кшатрий и почему-то очень громко и неприятно расхохотался. Те, что брели рядом с ним при этом непроизвольно ускорили шаги и втянули головы в плечи.

Мы ему не поверили. Впрочем, что толку строить домыслы, когда река жизни сама неизбежно принесет ответы. Усталые руки опять взялись за заступы и корзины. А мысли и речи потекли неспешным потоком, сопрягая опыт прожитого и познанного каждым в единый узор общего поля.

Больше всех о своей земле любил рассказывать Джанаки. Легкая, цветастая речь, и выразительные жесты красивых рук, казалось, ткали удивительную майю прямо на черном гребне вала. В слоящемся воздухе пред нами вырастали горные отроги и зеленые коннобежные равнины страны Аратты: родины бахликов, мадров, синдху, тригар-тов и гандхаров. Наши сердца начинали рваться в этот дальний край пенных потоков и неохватных зеленых елей. Временами мне казалось, что для Джанаки жизнь, оставленная где-то далеко на северо-западе, была истинной, а то, что происходило здесь, на равнинах Ганги — тягостным перерывом, майей, серым занавесом…

О возвращении на родину мечтал и Аджа. Его невыразительное, простоватое лицо деревенского парня светлело и обретало подвижность, только когда он начинал вспоминать о том, что на востоке, в Магадхе, остались поля, принадлежавшие его роду. Поля, но не люди, ибо жестокая засуха, поразившая те районы в минувшем году, привела к голоду — опустошителю деревень. Тогда же и отыскал его странствующий риши — голодного, истощенного, но злого и способного идти. Идти куда? Путь указал риши, открывший в Адже способность воспринимать брахму. Она пробудилась сама собой в момент страшного потрясения, словно отец и мать, умирающие в голодных муках, оставили сыну неистраченный источник тонких жизненных сил. Риши был уверен, что именно пробудившаяся брахма отогнала неизбежную смерть от Аджи, подчинив угасающее тело пламени духа. К моменту нашей встречи ничто в упитанном, подвижном Адже не напоминало о пережитых страданиях, пожалуй, только в еде он не соблюдал приличествующей дваждырожденному умеренности и все время, как бы невзначай, откладывал провизию про запас. Зато работать он умел. С мотыгой обращался так, будто это была его третья рука.

Митра, правда, утверждал, что мечом этот крестьянин никогда не овладеет. Но это было преувеличение, недостойное дваждырожденного.

Опытные кшатрии из личной охраны Панда-вов обучали нас премудростям боя. Военные упражнения, скачки на конях поначалу представлялись приятной возможностью отдохнуть от тяжелых земляных работ. Да и военные игры как-то больше соответствовали кшатрийскому достоинству. По крайней мере, так считал Митра. Я же так изматывался, что почти не различал, меч или заступ породил боль в руках и ломоту в спине. То же самое происходило и с остальными. Мы учились смиренно переносить любые лишения, понимать друг друга без слов, держаться друг за друга, как звенья одной цепи. Железные молоты реальности выковывали мое новое тело, закаляя душу. В огненном горне повседневного напряжения выгорали последние остатки гордыни и себялюбия. Новую цепь братства ковали Пандавы, сокрытые от нас высокими стенами Кампильи. Впрочем, ни я, ни Митра тогда этого не понимали.

— Здесь все как-то перепутано, — заметил Митра, вернувшись в лагерь после совместных учений с панчалийцами, — ты знаешь, что сказал мне один из кшатриев? «Меньше всего на свете мне хочется воевать». Тогда какой же он кшатрий?

— Вспомни, что Друпаде приходится силой гнать своих подданных на постройку стен. Они даже спасать самих себя не хотят. Где уж нам по нять их…

Панчала — древняя страна. Только подумай, какую карму накопил ее народ, сколько законов создал.

Вот и путаются они в этих законах… — презрительно заметил Митра. Потом тряхнул пыльной головой и весело улыбнулся. — Все равно я рад, что мы сюда попали. Только так и начинаешь чувствовать поток жизни. Новый мир, новые люди. Словно мы в игре с какими-то еще непонятными законами.

-- А у тебя нет ощущения, что играют нами? — остудил я его жизнерадостный пыл.

В один из дней к земляным воротам нашего лагеря подкатила колесница. Из нее вылез одетый в кожаные доспехи великан. Его внешность наводила на мысль о первобытной дикости: абсолютно лысая голова, глаза навыкате, блестевшие из-под нависающих надбровных дуг, выдающаяся вперед могучая челюсть. Этот человек похож был на ракшаса. По крайней мере, именно в таком обличий я представлял себе эти существа, блуждающие в ночи. Но что удивляло больше всего, так это плотный ореол тонких сил, который, подобно доспехам, окружал нашего гостя. Он был одним из нас. В его поведении, в скупых жестах и словах, с которыми он обратился к нам, чувствовалась способность повелевать.

— Приветствую вас, братья, — сказал он. — Я прислан к вам Пандавами. Меня зовут Гхатоткача, что означает «голый, как кувшин», — и он жизнерадостно похлопал себя по макушке, блестевшей на солнце.

Мы с Митрой тут же вспомнили легенды, услышанные нами от Учителя в ашраме. Ну что же, сын Бхимасены и дочери вождя дикого племени вполне соответствовал песням чаранов. Тут сказались и доброе наследие отца, самого могучего из Пандавов, и постоянная жизнь в лесу, чрезмерно развившая его мускулатуру. Когда он смеялся, а случалось это часто (люди лесов не любят отягощать себя грустными размышлениями), его толстые губы обнажали два ряда крупных белых зубов, способных, как казалось, перегрызть любую кость.

Со временем мы пришли к выводу, что Гха-тоткача — один из самых приятных людей, с которыми нам приходилось общаться. Правда, подданные Друпады старались его избегать, но сами Пандавы души в нем не чаяли, а Драупади называла сынком. Один из наших, сведущий в легендах, окружавших Пандавов и их супругу, рассказал нам, что однажды юный Гхатоткача услышал мысленный зов своего отца на огромном расстоянии. Это случилось во время урагана, заставшего пятерых Пандавов и Кришну Драупади в лесу. Прекрасная панчалийка выбилась из сил, и Наку-ле пришлось нести ее на руках. Вот тогда-то Бхи-масена и вызвал в памяти образ сына, жившего вдали от отца в диком племени, и вскоре Гхатоткача явился перед Пандавами с почтительно сложенными ладонями: «Повелевай же мной, о мощ-норукий,» — обратился он к отцу. Бхимасена сказал: «Драупади — твоя вторая мать. Она устала и обессилела. А ты, сын мой, могуч и можешь пройти там, где пожелаешь. Подними же ее па плечо и ступай среди нас по воздуху, двигаясь плавно, чтобы ее не тревожить».

Тут Гхатоткача вызвал себе на помощь других лесных людей, и они перенесли всех царевичей и их супругу к горе Кайласа — в благодатный край, изгоняющий грусть.

— Да, я слышал, так поют чараны, — недо верчиво сказал Аджа, выслушав эту историю, — по-твоему, Гхатоткача и летать умеет?

— Летать, может быть, и нет, но бегать по лесу со скоростью, удивительной для изнеженных го рожан, может. Не забывай, он ведь вырос в лесу. К тому же он обладает брахмой и знает древнюю магию племен, бродящих в ночи. Их боятся крес тьяне, почитая за ракшасов.

Так состоялось наше знакомство с Гхатотка-чей. Могу засвидетельствовать, нрава он был кроткого и, обладая изощренной чувствительностью, никогда не позволял себе словом или поступком нарушить гармонию другого человека. Он часто выходил вместе с нами ворочать камни на валу, а с гостями из Кампильи вел себя так, словно стеснялся своего роста и дикого вида. Впрочем, пан-чалийцы редко забредали в наш лагерь.

В первый же вечер он велел нам собраться у костра на круглой утоптанной площадке среди островерхих шатров и запел священный гимн, погружающий всех в молитвенно-отрешенное состояние.

—О Агни! Поставь же нас прямо Для странствий и для жизни. Защити нас, о Агни, от ракшаса! Защити от вредящего и от убийцы, Создавая свет для бессветного, Форму для бесформенного. Вместе с зорями ты родился…

Как давно, оказывается, не устремлялись наши сердца к музыке Высоких полей! С некоторым недоумением я отрешился от земляных валов и кольев частокола, от жары и пота бесконечных дней.

Мы пели и перед зрячими нашими сердцами представали в ослепительном блеске и чарующей гармонии черты, цвета, формы младенческой души человечества, не успевшей расторгнуть связи с породившим ее космосом, расколоться, рассыпаться на бессчисленное количество обособленных «Я».

Впрочем, когда гимн закончился, не кто иной, как Митра, вернул нас на привычный круг царапающих душу вопросов.

— Спасибо тебе, о сын Бхимасены, за то, что позволил забыть об убогой приниженности наше го земного существования, — сказал мой друг, пряча за изысканностью речи жало обиды, — не устаю благодарить Пандавов за великую науку терпения, которую преподали они необузданному кшатрию. Ничто так не возвращает повелителя брахмы на землю, как ее копание.

Надо же помочь панчалийцам, — примирительно сказал Джанаки.

Они, конечно, без нас не справятся, — добавил Митра, — их тут только сотня тысяч…

Пандавы забыли нас, — с дрожью в голосе произнес Аджа, — Их влекут Высокие поля, неведомый свет. А мы, как обычные пахари, посвящены тяжелым трудам, хоть в отличии от крестьян даже не смеем надеяться пожать плоды своих усилий.

Гхатоткача ухмыльнулся и задумчиво погладил свой туго обтянутый темной кожей череп, матово бликующий в отсветах костра. Потом сказал без тени обиды или порицания: