Крушение Запада

Прометеевский человек впервые дерзнул на попытку, исходя из человека, по новому оформить вселенную. Человеку приписал он ту творческую и властную роль, в которой раньше он видел только Бога. Эта попытка начинает проваливаться по всей линии.

Точные науки пришли к неожиданному выводу, что мир становится тем сложнее, чем больше его разлагает разум. За каждой разрешенной загадкой встает бесчисленное множество неразрешенных проблем, так например, в новейшей физике количество постоянных растет скорее, чем включение в закономерные зависимости того, что раньше почиталось за постоянное. Безудержно ширится поток логически возможного. Никакой Геркулес не может больше справиться с гидрой проблематики. Физик Де-Брой в своей книге " Свет и материя" открыто признается (1937): " Каждый раз, как человеческому гению ценой величайших напряжений удается расшифровать какую-нибудь страничку из книги природы, то тотчас же обнаруживается, насколько труднее задачи расшифровки каждой последующей! ". Законы природы, при помощи которых мир позволял, казалось бы, так удобно управлять собой и эксплуатировать себя - начинают отказываться служить. Оказывается, что чистые мыслительные конструкции являют­ся фикциями без объективной обязательности, - мифами прометеевского человека. " То, что мы называем законами природы - есть сумма методов, выдуманных нами для ов­ладения вещами и для использования их на службе нашей воли" (Бутру " Понятие закона природы в современной науке и философии"). Так, к нашему величайшему удивлению, мы опять приходим к чуду, от которого мы, под предводительством нашего разума, ушли в царство предвидимого. Рационализм опровергает сам себя.

Неудачной следует признать и попытку восстания против смерти и болезней. Еще недавно медицина хвас­талась, что она все больше и больше вытесняет инфекцион­ные болезни. Ныне же стало совершенно несомненным, что по мере уменьшения этих болезней, в той же мере растут и ширятся другие, как то: рак, болезни сердца, нервов и психики. Итак, меняется лишь форма болезней, но не их эффективность. Получается так, как будто бы всему ор­ганическому была ниспослана какая-то определенная мера страданий, без которых оно не может сохранить нужного равновесия. Правда, смертность резко упала. За последнее столетие население земли увеличилось почти вдвое, но, что из этого следует? Человек задыхается в своей собственной массе. Природа мстит, давя человека его собственной численностью. Равновесие между количеством людей и питающей его почвой все больше и больше нарушается. Земной шар становится тесным для своих обитателей. И количественно и качественно непрерывно растут возможные очаги конфликтов. В результате все более и более острая борьба за место под солнцем, окостенение и искусственность всей манеры жизни с тяжестью её организации, без которых невозможно сдерживать без­гранично растущие массы. В конце этой эволюции видны лишь катастрофы неслыханных размеров, войны страшнее войны 1914 года, или революции вроде, русской. В них смерть жадной рукой отбирает то, что у нее шаг за шагом в мучительной борьбе, отвоевано наукой. У нее ничего нельзя отнять. Она берет себе все, что для нее предназначено. Потому то войны - чем реже, тем ужаснее. Никто не может безнаказанно противоставить свой расчетливый разум ритму смерти и творе­ния, ибо тем самым он нарушает законы, регулирующие приливы и отливы живой массы. В 1350 году " черная смерть" за короткое время уменьшила население Европы с 90 на 65 миллионов. В наше столетие же счет гекатомб жертв опла­чивает при помощи иных катастроф.

И тут человек изменил лишь формы уничтожения жизни, не имея возможности изменить сам факт. Война 1914 года и большевизм являются лишь слабыми намеками на последние возможности, которые еще нам предстоят. Может случиться, что сам человек в порядке войны бактерий, восстановит в правах прежние эпидемии и станет уничтожать самого себя при помощи тех же знаний природы, при помощи которых он до сих пор хотел победить смерть.

Какой-то танец смерти с гримасой ужаса! Неудачна и попытка установления земного царствия всеобщего благосостояния. Никогда ещё не было культуры, подобной прометеевской, которая бы с такой энергией и односторонностью стремилась достичь чувственных удо­вольствий и простого материального счастья, презирая заботу о спасении души, и никогда еще не было культуры, которая сделала бы людей столь несчастными и бедными, как эта. Для того, чтобы достичь свою цель, современный человек создал себе над естественным порядком вещей странный, искус­ственный " мир-эрзатц", который мы называем современной цивилизацией. Начиная это дело, он был полон чувства огромной силы. Но чем дальше шла механизация, тек больше росло недовольство культурой. Уже в основе романтики, в первой попытке вступить в мировоззрительный спор с машиной, лежит предчувствие, что Европа стоит на ложном пути. Искусственный мир все больше и больше эмансипировался от своего творца, разрастался над ним и, наконец, стал функционировать согласно своим собственным законам. В хозяйстве от человека отделилась фирма, предприятие, и выступила против него, как самостоятельная сила с собственной тенденцией к расширению, принуждая человека, даже против его личных интересов и наклонностей " вкладывать свои деньги в дело". В то время, как в античную и готическую эпоху люди сами работали или вели дела, в эпоху проме­теевскую совокупность интересов и дел сконцентрировалась в свою собственную величину - предприятие, за которым исчезает человек и которое накладывает на современную жизнь отпечаток безнадежной анонимности. (И как ни странно, именно прометеевский человек был тем, кто провозгласил право свободной личности!). Необычность новой жизненной силы сообщает человеку щемящее чувство отсутствия свободы и страха. Он чувствует себя побежденным тем техническим аппаратом и организациями, которые он сам создал. Или иными словами - механизмы стали автономными. Они стали демонами. В них вновь возрождается тот иррациональный элемент, который прометеевский человек почитал полностью изгнанным при помощи механизации. Мысль об автономии механизмов впервые появилась в марксистском учении, в смутном понятии производственных отношений, над которыми человек не только не властвует или до которых он не только не дорос, но которым он чувствует себя отданным, как неким злым духам. Весь марксизм есть, в конечном свете, ничто иное, как протест против этого овеществления человека, против победы над ее творцом, против нарушения равновесия между душой и окружающим миром. Человек, который хотел гос­подствовать над природой, стоит ныне беспомощно перед призраком анархии.

Техника и государственная политика, также как и эко­номика, развиваются согласно своим собственным законам эволюции, не согласованным с человеческими пожеланиями и не обращающими на них никакого внимания. Машина отнимает у человека работу, организация отнимает у него свободу и обе вместе - силу. Еще сто лет тому назад человек мечтал, что машина будет ему также служить, как раб – античному человеку, освобождая его для благородного духовного творчества.

Но, несмотря на то, что мы сегодня тратим меньше времени на многие из жизненных надобностей, чем наши предки, нам все же остается меньше времени для нас самих. Мы больше не являемся господами всего процесса. Мир машин захватывает нас в свой собственный ритм, несовпадающий с органическим ритмом и гонит нас сквозь жизнь. В Америке вполне серьезные люди предлагают испытывать новые открытия до их опубликования перед государственной комиссией на предмет выяснения, не вредны ли они для общественного благополучия. Нас охватывает страх перед собственным же знанием. Нельзя безнаказанно заглядывать в мастерскую природы и красть у нее ее патенты. Европа начинает понимать, что она забыла, упоенная гордостью своих изобретений; она забыла, что знание природы увеличивает и силы уничтожения, а это является роковым для культуры, которая, как прометеевская, покоится на настроении противоречия. Постепенно открываются наши глаза на простую мысль Августина, что наука без любви ни на что не нужна. В Китае изобретение пороха послужило мирным целям. В Европе же оно привело к уничтожению, явный пример тому, что душевная позиция является решающей в вопросе определения сущности, ценности и значимости технического достижения. У различно настроенных народов та же техника является различной.

Человек подчиняется как машине, так и организациям. Чем необходимее, строже и всеобъемлюще они, тем более уг­рожающим становится произвол их управления. Правовое мышление задыхается в массе, в изобилии людей и норм. Вместо ожидаемой обеспеченности и предвидимости бытия, современный человек видит вокруг себя лишь демонов, с которыми он больше не может совладать.

Уже Наполеон натолкнулся на это явление. В 1812 г., в критические недели перед началом войны, он писал Алек­сандру I-му: " Нужно быть осторожным; если вещи разовь­ются до определенного предела, никто уже больше не сможет их остановить". В 1914 г. приказы по мобилизации не могли быть отменены " из технических соображений". В 1935 году широкие военные приготовления Италии вызвали ее войну против Абиссинии. Технический аппарат безудержно стремится к тому состоянию, на которое он направлен. До тридцатилетней войны армии собирались для того, чтобы вести войну. Сегодня войны ведутся потому, что наличествуют постоянные армии. Отсюда и происходит в течение последних десятилетий рас­тущие трудности локализации конфликтов. Военная машина раз пущенная в ход, не останавливается больше там, где этого хочет человек. Она следует своей собственной логике, а не приказу человека. В один прекрасный день, " из технических соображений", хочет ли того человек или не хочет, она его заведет и к величайшей конечной катастрофе.

Три десятилетия тому назад мы торжествовали по поводу удавшегося освоения воздуха. Сегодня целые миллионные города дрожат перед ужасами будущих бомбардировок и тратят на оборону огромные средства деньгами, временем и работой, и это в эпоху, когда все направлено на пользу и рентабельность. Мы, кажется, повторяем случай с Икаром, который погиб, разрешив проблему полета.

Техника вошла в стадию своего собственного самоуничтожения. Сейчас не существует почти ни одного изобретения, которое не имело бы отношения к войне или не было бы испытано для военного применения. Промышленность производит преимущественно средства уничтожения или средства защиты против угрозы уничтожения. Траты на вооружение достигли невероятных сумм. Военная подготовка отнимает от научного образования юношества все большую и большую часть времени. Целый ряд национальных хозяйств держатся только благодаря производству на войну. Люди вооружаются для того, чтобы освободиться от безработных. Так достигается " оздоровление" хозяйства! Не следует, однако, смешивать нездоровую краску осужденного на смерть больного туберкулезом с краснощекостью здоровой юности. Прометеевская Европа стоит перед дилеммой: огромных вооружений, ведущих к войне или разоружения, ведущего к массовым расчетам рабочих и к большевизму. Или, иными словами, Европе остался лишь выбор между формами катастрофы. Она стала на путь вооружений и войны; она хочет сохранить свою жизнь, подготавливая свое окончательное самоуничтожение. Этим, правда, отодвигается решительный момент, но тем ужа­снее он становится. Европа похожа на того должника, который, чтобы выйти из затруднений данного момента, берет деньги у ростовщика за такие проценты, которые способны лишь окончательно разорить берущего.

Последние стремления западной культуры имеют целью уничтожение всего огромного технического аппарата, который в одинаковой мере отделяет человека, как от неба, так и от земли. Все направлено к тому, чтобы сделать грядущую мировую войну возможно более основательной и изнуряющей, чтобы вовлечь в нее возможно большее количество людей, даже женщин и детей, чтобы пожертвовать и предать разрушению возможно большее количество ценностей. Последней доминирующей европейской наукой внутри техники, стала техника уничтожения. Возможности техники восстают против человека. Тварь бьет по своему творцу. Эта трагедия Голема всемирно-исторического масштаба.

Западная культура стремится к своему собственному самоуничтожению. Конечно, все смертное - тленно, но формы ее смерти зависят только от нее самой. Она не будет сломлена чужеземными завоевателями, как культура инков и ацтеков. Она не умрет от старческого истощения, как культура римская. Она убивает самое себя в избытке сил. Это са­моубийство целой культуры представляет собой исклю­чительный случай в человеческой истории. Гёте его пред­чувствовал, когда писал: " Я вижу, грядет время, когда Бог не увидит больше радости в человечестве и всего его уничтожит для обновленного творения".

Прометеевская культура гибнет от той особенности, которую мы называем предметностью и которая объединяет в себе понятия экстраверсии (обращенности во вне) и ма­териализма. Когда человек, жизненно исчерпанное существо, болезненное явление природы, почувствовал, что он не может дальше развивать свои органы, он положился на разум и изобрел орудие для борьбы за существование. Так родилась техника. Она позволила человеку самоутвердиться против окружающего его животного мира и климата. Только в более поздний период своего развития, когда он начал внутренне успокаиваться, стал он задумываться, размышлять о смысле и сути жизни. Так родилась духовная культура. В этот момент в людях обнаруживается некий высший порядок бытия, отличный по существу от материального мира. Роковой ошибкой прометеевского человека было то, что он об этом порядке и знать не хотел, а продолжал идти дорогой, которая, начавшись с изобретения орудий, отнюдь не выводит из материального мира. Западная культура от Бога и души устремилась обратно в неорганическое. В конечном счете она стала кружиться на плоскости, лежащей под царством духа. (То, что она назы­вается духом есть лишь практическая интеллигентность, изобретательский дар, хотя и в высшей степени совершенства). Там, в низшем царстве природы, и от ее законов гибнет прометеевский человек. Человек, ощущая себя, как ма­териальное существо и уничтожая в себе вечное, теряет тем самым необходимое расстояние от мира вещей. Он попадает в его цепи: он становится частью материи в материальном мире, простой массой, подавленной массой значительно большей. Он выпускает из рук то единственное, что отличает его от всех остальных существ - божественно духовное, возможность свободы. Рассматривая мир, как машину, прометеевский человек считал себя первоначально не частью машины, крутящейся вместе с ней, а машинистом, эту машину обс­луживающим. Новое мировоззрение внушало ему чувство совершенства собственной силы. Он смотрел на мир, как Бог смотрит на людей, как на свое творение. Но, отрицая существенную разницу между человеком и машиной, между душой и вещью, нельзя остаться господином вне материального мира. Прометеевский человек искал свободы во власти над материей. В конечном счете, материя приобрела власть над несвободным человеком.

Он гибнет от своего ложного понятия свободы. Свобода не есть состояние властвования, она есть аскетическое состояние. Свобода есть не власть, а отречение, освобождения себя от вещей. (Фукидид рассказывает, что лидийцы были рабами потому, что они не могли сказать слова " нет"). Власть тоже порабощает. Существует ведь и зависимость господина от своих рабов. Это чувствовали хотя бы Сулла, Диоклетиан, Карл V, цари Иоанн IV и Александр I, чтобы не называть других. Свободен только тот, кто, отходя от мира материи, связует свою душу с царством божественно-духовного. Для того чтобы сохранить свободу духа, Христос отверг власть над земным царством. Таков смысл второго искушения в пустыне. (Лука IV. 5-8).

При переходе из готической эпохи в прометеевскую, из гармонической культуры в героическую, человек повторил библейское грехопадение. Для того, чтобы быть как Бог, он пожертвовал райским миром и, в конце концов, опять стал рабом труда. Над современной западной культурой тяготеет проклятие грехопадения. Оно касается и тех, кто с этой культурой сталкивается, будь то русские, северо-американские индейцы, негры или эскимосы. И, наконец, смертельное дейст­вие обращается против самого западного человека.

Зерно смерти лежит уже в истоках этой культуры в ос­новном переживании прометеевского человека, в переживании противоречия Я и Мира. Настроение противоречия уже трижды бросало Европу в трагедию военного самоуничтожения: в начале XVIII, XIX и XX столетий. Ничего подобного нет ни в одной из других культур. Это вызовет и мировую войну будущего, в которой западная культура сама себя задушит.

Прометеевский человек начинает предчувствовать свою гибель. Он бежит от размышления, от тишины. Он бежит в опьянение, в удовольствие, в работу и в массы. Только бы не быть свободным, только бы не чувствовать ответственности. Лучше подчинение и порабощение! Он не только раб, но и хочет им быть. Он благодарен Цезарю, который вместе со свободой отнимает от него и муку собственного решения. Он целует кнут, который его хлещет. Такова сущность совре­менного коллективизма. Это - насильственное объединение рабов, не имеющее ничего общего с настоящим обществом, которое всегда является свободным сообществом братьев.

Апокалиптическое настроение охватило ныне мир. Нас не оставляет более чувство скорого свершения рока. Исчезла уверенность, о которой современный человек не только мечтал, но и почти осуществил; исчез земной порядок бытия, который мы до 1914 года считали неотъемлемой принадлежностью человечества. Политическая история вновь разыгрывается в тех грубых формах, которые мы ложно считали свойственными лишь давно уже пройденным этапам. Расовая ненависть опять, как в незапямятные времена, становится мотивом политического оформления сил, вместо мотивов динамических, государ­ственных или экономических, к которым мы привыкли. Вновь практикуется система заложничества. Для того, чтобы отомстить мужьям и отцам, - гнев обращается на их невинных жен и детей. И все это среди той культуры личности, которая провозгласила, что каждый отвечает только за самого себя. Опять войны начинаются без объявления, как набеги гуннов и татар. Как в варварские времена, они направлены против женщин, детей и стариков. Религия вновь принимает характер мученичества. Вещи открываются до самой своей основы и выявляются во всей их сомнительности. Что знали мы раньше о смерти? Мы знали ее во фраке и цилиндре, столь же бла­гонравную, как и мы сами. Чем для нас были война, вос­стание, революция? Пустыми, безопасными словами. Когда мы на школьной скамье читали латинских классиков об изгнании и остракизме, о заложниках и шпионах, о проскрипционных списках и о конфискациях, могли ли мы составить ясно картину о том, что это такое? Когда Библия нам рассказывала о богобоязненных людях, позволивших убивать себя за свою веру, могли ли мы представить себе возможность вновь это пережить? Сегодня все эти страшные страницы истории вновь ожили, несмотря на то, что мы их считали ушедшими настолько в далекое прошлое, что для нас они расплывались в тумане какой-то легенды. Все вновь стало проблематично, как в начале культуры. Жизнь вернулась к первоначальному беспокойству. Даже позабытые - животный страх за самую жизнь, забота о свободе, жилище и собственности -возвращаются снова в свои забытые права. Нося в себе с XIX-го века бледный мираж какого-то справедливого, твердого мира, мы, по сравнению с ним, тем более ясно рисуем себе возвращающийся хаос во всем его должном объеме. Как смешна на фоне всего этого развития болтовня о " просветлении политического горизонта" в связи с тем, что где-нибудь в Европе два министра различных национальностей обменялись любезностями. Скорое крушение западной культуры неизбежно. Мы можем даже поставить вопрос: должны ли мы желать возможности его избежать? Не должны ли мы даже призывать Божий суд для наказания людей? Ибо обновление человечества невозможно иначе, как через глубины страдания. Меньше всего действует учение, уже больше пример и в наибольшей степени нужда.

Так же как для разрушения атомного ядра нужна огром­ная энергия, так и для разрушения связей, установившихся между религиозностью и преходящими ценностями в мифах и мнимых религиях, нужны соответствующие мощные судьбы. Религиозные силы должны быть освобождены, дабы сделать возможным " обновленное творение".

Все дальновидные сейчас глубоко страдают от того, что их остерегающие скрипки не достигают ушей политики. Безнадежно ослепленные власти затыкают рот мудрости. Теперь, также как зачастую это бывало и раньше, трагедия пророков заключается в том, что они, видя грядущее несчастье, не могут его предотвратить, а трагедия политиков - в том, что они не видят то несчастье, которое сами осуществляют. Бессильные пророки, непредвидящие короли! И в этом имеется глубокий смысл. Если бы предостерегающие голоса не наталкивались на глухоту, катастрофа может быть и не была бы столь неизбежна. Но это так, и должно быть так. Мы приветствуем все, что делает неотвратимым, крушение про­метеевской культуры. Конечно, при этом мы сами должны стать в первые ряды жертв, должны стремиться на передовые позиции кающихся и страдающих. Было бы подло укрыться в тихой пристани и там, подобно Каровиусу из " Гусиного пастушка" Якова Бассермана, наслаждаться, как лакомством, сведениями о чужих несчастиях.

Действительно, XX столетие - столетие трагическое. Предыдущее, иллюзиями прогресса и растущего бла­госостояния было спасено от сознания скатывания вниз. Последующая, имея катастрофу позади, будет с чувством облегчения оглядываться на наши ошибочные пути. Мы же на этих путях мчимся к пропасти, не имея возможности оста­новиться. Мы знаем, или начинаем предчувствовать, что тот путь, по которому мы безудержно движемся, есть путь смерти, но у нас нет больше возможности с него сойти. На нас безжалостно действует толчок столетий, толчок, толкающий в бездну.