История Русской души

Первоначально русская душа, так же как и западно - европейская во времена готики, была настроена гармонически.

Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение только со времен Петра I, подпав под главенство государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония лежит и в образе русского священника. Мягкие черты его лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристкими лицами! Вообще, харак­терным для типа русского святого является спокойствие и истовость всего душевного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от всякой напыщенности и истерии, одновременно мужество и кротость..." (Арсеньев). Гармония сквозит во всем старчестве, этом странном и воз­вышенном явлении русской земли. По сравнению с " деловым, почти театральным поведением европейцев" - Киреевский отмечает: " Смирение, спокойствие, сдержанность, достоинство и внутреннюю гармонию людей, выросших в традициях Право­славной Церкви". Это чувствуется во всем, вплоть до молитвы. Русский не выходит из себя от умиления, но, напротив, особое внимание обращает на сохранение трезвого рассудка и гармонического состояния духа. Русский Киреевский (1850), стоит ближе к классическим грекам, нежели к русским нигилистам следующего поколения. Он также ближе к грекам, чем весь европейский классицизм эпохи Просвещения.

Подтверждением того же гармонического чувства является русская иконопись и, вообще, древне-русская живопись: совершенная по формам Святая Троица Андрея Рублева (1370-1430), творения мастера Дионисия - древне-русская архитектура с ее благородным спокойствием. Церковь Покрова Богородицы на Нерли у Владимира (1165), или Дмитровская церковь во Владимире (1194). Идеальное чувство формы этого искусства сразу же бросается в глаза. Его последним крупным архитектурным проявлением был классицизм эпохи Александра I. В той же плоскости лежат гармонические организационные формы древне-русской жизни, свободолю­бивые соборные установления Церкви вплоть до XVII-гo века, затем, свободный политический строй самостоятельных торговых республик Пскова (на Чудском озере) и Новгорода (на Ильменском). В свободном Новгороде с его вольницей находилось в 1400 году средоточие русского искусства и торговли, а государство и Церковь, еще в II-м веке служили народу. Эти политические порядки легко сравнимы с поряд­ками Греческих городов и не имеют сходства с более поздним периодом Московского деспотизма.

Киреевский отмечал в старой России, так называемого киевского периода, ту особенность, что ее законы естест­венным путем и без насилия, органически выросли из народных представлений без кровавой поддержки государства и без противоречий между классами, сословиями и партиями. Там не было рыцарей, притеснявших крестьян, или чужие племена, а были " бесчисленные, по всей стране разбросанные общины с определенным правопорядком и собственным вождем, по­строенные на основе внутренней справедливости, без фор­мализма и деспотии". И, действительно, в это домонгольское время не было царей, а были великие князья, занимавшие среди своей рыцарской дружины положение " первого среди равных". Одним из первых князей этого государства был Владимир, которого Церковь причислила к лику Святых.

Гармонически-греческое сказывается в ранней русской душе и в той тесной связи, которую восточные Отцы Церкви пытались установить с Платоном, в то время, когда Запад ориентировался на Аристотеля. Платон повлиял и на позд нейшее русское мышление в такой степени, что одни из Виднейших философов современности мог сказать: " Для нас, русских, Платон глубоко близок". Самым совершенным вы­ражением русского чувства гармонии является вера в богочеловечность Христа. Согласно русскому воззрению - " это есть самое сердце христианства" (Булгаков). Проме­теевская культура стремилась к разделению на две враж­дебные половины - Бога и мира, религии и культуры. (Лютер: " Князь, конечно, может быть христианином, но как таковой, он не смеет управлять. Как личность - он христианин, но княжеское звание не имеет никакого касательства к его христианству"). И этому в Противовес благочеловечность Христа является прообразом внутренней связи между Богом и человеком, между тем миром и этим, земным.

За эту мощную идею держалось русское Православие. (С какой любовью и благоговением культивировал ее Соловьев). Она принадлежит русской душе, как чистейшее и возвы­шеннейшее отражение врожденной гармонии, как глубокомысленнейшее выражение ее чувства всеобщности.

Об этой России киевского периода Европа не знает почти ничего. Так созрели суждения и предрассудки, как, например, Шпенглеровский, о том, что Россия воплощает собой апока­липтическую ненависть против античной культуры. России с XI по XV век это ни в коей мере несвойственно. Со словом Россия следует связывать не только мысль о Достоевском. Ведь и Пушкин - русский, более гармонически настроенный, чем Гете, в своем внутреннем спокойствии и светлой преоб­раженной эстетике более близкий грекам, нежели творец Фауста. Русские тоже имели свою готическую эпоху, ибо они воплощали гармонический прототип еще в более чистой форме, нежели Запад. Именно поэтому, во время Средних Веков, они смогли слиться в единое с одинаково настроенными запад­ными народами. Они ощущали себя, как органическая часть западно-европейского христианства, несмотря на разделение церквей в 1054 году и в этом содружестве чувствовали себя прекрасно. Дело тогда не доходило до боевых споров с западными соседями. Судьбоносная проблема - Россия и Европа - не могла тогда образоваться. Согласованность европейского Востока и Запада делали возможным и даже вынужденным и политическое соглашение. Индивидуалистическая историо­графия, по обыкновению, ошибается и здесь, когда припи­сывает это развитие прозорливости отдельных князей или заключенных каких-либо союзов и договоров. И с русской стороны эта тема не всегда находит верную оценку. Для защиты политики Петра Первого, представители западного направления {западники), так же, как и Соловьев, в своей критике закатывающегося славянофильства, указывали на то, что и до Петра великие Киевские князья искали опоры на Западе. Это правильно, но ведь и Европа времен Петра I -го была иной, нежели Европа 1200 года. Этой последней Россия была внутренне родственна, в то время, как она была душевно противоположна Западной Европе позднейшего периода.

Первые нарушения русского гармонического чувства пришли с юга. Римское властолюбие, в качестве инородного тела, стало проникать в русскую душу из Византии. Оттуда догматика и пустой формализм стали давить на внутреннюю, простую и детскую веру русских. Этот спор ясно отразился и в творениях живописи, в которой, наряду с задушевными изображениями Святой земли, стали появляться образы Христа, Пантократора, Вседержителя, олицетворяющие не Освободителя человечества, а церковное всесилие. Столкновение между византийским православием и русской народной набожностью стало роковым для дальнейшего развития России. Без него не могли бы возникнуть ни цезарепапизм, ни государственная церковь, а церковное разделение XVII-гo века (раскол) на православие и старую веру были бы так же избегнуты, как и страстная борьба русских революционеров XIX-гo и ХХ-го столетий против церкви, связавшейся с царистским государст­вом. Без Византии не было бы ни раскола, ни безбожников.

Два других события, определяющих собой судьбы рус­ского духовного характера, были (оба эти события падают на первую половину ХШ-го столетия) - татарское нашествие на Востоке и германское - на Западе. Ни одно событие западно-европейской истории нельзя сравнить с татарским игом. Оно тяготеет над русскими почти два с половиной столетия (1238-1480) и, тем не менее, русские не погибли под его тяжестью ни государственно, ни внутренне, хотя тяжелые душевные увечия не преодолены ими и по сегодняшний день. Все народы, бывшие долгое время порабощенными, обладают общим свойством ущербления правосознания. Испытав слишком иного неправды, они теряют веру в нравственную и прак­тическую ценность права. В то время, как люди, обеспечен­ные правом, соблюдают свое достоинство, бесправные дол­жны прибегать к презренным свойствам заискивания, подкупа и кражи. Тот, кто является постоянным объектом преступления, защищается и мстит при помощи преступления. Вместе с отсутствием сознания свободы исчезает чувство самоуважения и смысл личной ответственности. Чувство долга может су­ществовать только там, где есть защита прав. Рабы отбывают барщину, но не исполняют никакого долга. Они не имеют никаких заданий, которые позволили бы им поддерживать человеческое достоинство. Татарское владычество внесло в русский характер черты нечестности и раболепия. С тех пор приступы жестокости нередко омрачают душу русского человека. Тот, кто много мучился, часто мучает других, ибо внутренне истерзанным становится легче, когда они видят страдания других. До татарского ига в России не было ни царизма, ни крепостного права. Свободный Новгород XIV-го столетия, а не царская Москва XVI -го отражает сущность русского духа.

Самодержавие есть инородное тело в русском народном организме. В нем, с элементом монголо-татарским соединяется чуждый элемент - римско-византийский. Тот факт, что первые московские цари носили одновременно татарское облачение и

римскими титул (слово " царь" происходит от Цезаря), имеет глубокое символическое значение. Ведь, римский цезаризм и татарский ханат является родственными формами власти. Между формой правления Нерона и Иоанна IV-гo нет разницы. Совершенно очевидно, что без татарского ига русская душа развилась бы совершенно иначе. Революционное движение, от Герцена до Ленина во всей его своеобразнейшей и страстной истории и религиозной одержимости, было направлено против того римско-татарского духа, несвойственного русской сущ­ности, который оно было признано окончательно сломить. Без татарского нашествия не было бы русской революции.

Ущемление правового сознания со времен татарского ига имело неожиданно и одно благотворное последствие, хотя, правда, лишь у светлейших умов русской культуры. Оно проторило дорогу сознанию, что правовая идея не есть высший принцип этики, и что над ней стоит идея любви, - по ту сторону права и неправды, вины и мести. Идея всепрощающего, всеочищающего добра, закрывающего навсегда истоки че­ловеческой вражды и тем самым раскрывающего возможности построения царства Божьего на земле. Эта основная идея христианства, наталкивающаяся с момента своего возникновения и по сегодняшний день на сильнейшее сопротивление, была с наибольшей легкостью воспринята и с большой серьезностью культивировалась именно среди моральной элиты России, а не на европейском Западе. Запад, страдавший переоценкой правового принципа, не мог через него перешагнуть.

Третье большое событие в истории русской души, и по своим отдаленным последствиям важнейшее, - есть германское нашествие начала ХШ-го столетия. Тогда шведы, датчане и немцы устремились с Балтийского моря на русские земли, основали Ригу и Ревель и достигли Пскова и Новгорода. Таков был ответ на умоляющие просьбы, с которыми русские об­ращались к христианскому Западу. Но, тем не менее, германское нашествие не оказало еще своего воздействия на душевное развитие русских. Однако, потеря плодородных прибрежных земель, потеря, с которой ни политически, ни экономически нельзя было помириться, обусловила попытки обратного завоевания, а это сделало невозможным для русских забыть Европу из-за своих восточных забот. Эта потеря снова и снова втягивала Россию в судьбы народов западной Европы. Так, в результате, из балтийской борьбы между русскими и германцами произошло столкновение мирового значения между прометеевской Европой и русскостью, оставшейся верной Богу. Для России - это самая мрачная и значительнейшая глава ее истории. Может быть, и для истории Европы! Мережковский однажды написал: " Мы спали 800 лет, в столетие между Петром и Пушкиным мы проснулись; в столетие между Пушкиным и Толстым мы пережили 3000 лет Европейской истории." Согласно этому утверждению, все ужасы татарского ига падают на период русского сна! Нельзя было точнее выразить тот факт, что только с момента соприкосновения между Россией и Европой при Петре Первом открывалась большая дорога России. Тремя огромными волнами разлился в России поток прометеевского мироощущения: в начале XVIII-гo, XIX-го и ХХ-го столетий. Он шел через европеизаторскую политику Петра I-го, затем через французские революционные идеи, которым особенно была подвержена русская оккупационная армия во Франции после напо­леоновских войн, и, наконец, атеистический социализм, который захватил власть в России в свои руки в 1917 году. Русские особенно беспрепятственно вдыхали в себя полной грудью западный яд, когда их армии побеждали на полях сражений, и когда они в 1709, 1815 г.г. попадали в европейские культурные области. Таким образом, победы повредили им больше, нежели их поражения.

Борьба между эоническими прототипами никогда не про­ходит без болезнейших потрясений. В Европе она вызывала тридцатилетнюю войну, в России - большевизм. В Европе она приняла форму религиозных войн, а в России же, сначала, форму национального вопроса: " Россия и Европа". Но и тут она вскоре приняла религиозный характер: Восточное правосла­вие или западное безбожие? В тридцатилетней войне и в большевизме дело идет о решении одного и того же спора, спора между прометеевскими и готическим мироощущением, ведь большевизм тоже начал свою борьбу с протеста. Так восприял он, в запоздалой и часто комической одежде, - наследие протестантизма. То, что началось на Западе Лютером, закончилось на Востоке Лениным (через промежуточные звенья цепи: Канта, Гегеля и Маркса).

Однако, как только прометеевская волна залила Россию, народ тотчас же и инстинктивно понял в чем дело, назвал антихристом Петра I-го; антихристом, якобинцем и сыном революции он назвал и Наполеона, царством антихриста зовут и Советский Союз русские, оставшиеся верными Церкви. Большевики также ощущают эту внутреннюю зависимость. Они проявляют большие симпатии к Петру 1-му, его заслуги отмечаются в школьных учебниках и широко рекламируется в советской кинокартине " Петр 1-й". Большевики чувствуют себя связанными и с якобинцами (один из новейших русских линкоров носит название " Марат"), отчетливо ощущая те истоки, из которых они исходят.

Прометеевское мироощущение нашло себе в северных странах подходящую почву, здесь оно могло пустить корни для своего дальнейшего распространения. Напротив, русский человек, по существу иной, оказывал ему сопротивление всей своей глубинной сутью и восставал даже тогда против новых идеалов, когда он им казалось подчинялся. Они становились для него доступными лишь в порядке фальсификации. Большевизм является, вероятно, последней обреченной на неудачу попыткой насильственно насадить на русской почве прометеевское вожделение. " Русский, с его живым чувством всеобщности, непрестанно устремляемый к бесконечному видом своих безбрежных степей, никогда не будет созвучен про­метеевском культуре, несомой " точечным" чувством и направленной на автономию единичного существа, или же, что одно и то же, на свержение богов. Чем безудержнее будет напор новых сил, тем более жестокими и конвульсивными будут реакции старой русской гармонической души. Она мучительно сгибалась, под тяжестью противоречия между мощью русского ландшафта и духом новой эпохи. Все более и более отчаянно пыталась она бороться против нового прототипа.

Со времен Петра I-го русская культура развивалась в чуждых формах, которые не выросли органически из русской сущности, а были ей насильственно навязаны. Так возникло явление леевдоморфозы Культуры. Результатом был ду­шевный надлом, отмечаемый почти во всех жизненных про­явлениях последних поколений, та русская душевная болезнь, чьей лихорадкой (по крайней мере косвенно, через само­оборону) охвачено сейчас все население земного шара. Это - пароксизм мирового исторического размаха.

Гармоническое мироощущение уязвимо легче всякого другого. Только избранному типу человечества доступно рассматривать мир гармонически, несмотря на наполняющие его страдания, пороки и неправду. Дольше всего смогли удержать эту картину мира китайцы. Когда этот мир начинает колебаться, человеческая душа находит два пути спасения. Или она уходит обратно из этого бренного мира и занимает аске­тическую позицию, или же она стремится осуществить врожденную ей гармонию во вне и становится мессианской. Аскетическим путем пошел эллинизм. Он вылился в мрачную религию искупления неоплатонизма, в котором нельзя уже узнать гомеровской ясности греческого раннего периода. Послеготическая духовность Запада, отворачиваясь от земных явлений так же часто принимала аскетические черты. У рус­ских мы эту позицию отмечаем лишь в порядке исключения. К ней был очень склонен Сковорода (1722-94). Ее лучше всего

определить фразой, которую он просил высечь на своей надгробной плите: " Мир ловил меня, но не поймал". Аске­тическим является русский монах. Он ближе буддийскому бхикшу, нежели монаху римско-католической церкви. Он ищет одинокого размышления, а не служения миру. Тот факт, что он вызывает у православных большее уважение, нежели русский священник или монах в западном христианстве, указывает на то, что русская душа не чужда аскетическим наклонностям, но они не являются типичными для современных русских. Типичная позиция, с которой они реагируют на прометеев­ские идеалы, есть позиция мессианская.

Новейшее развитие русской души характеризуется все более и более мучительным страданием под тяжестью расту­щего противоречия между врожденной гармонией и извне наступающей прометеевской культурой дисгармонии. Taк, готический образ мира, где преходящее и непреходящее неразрывно друг друга поглощали, уступает место метафи­зическому дуализму, разъединяющему оба эти начала. Его можно уже отметить в ясных очертаниях у Сковороды, а у Достоевского он вырастает до потрясающей эпопеи борьбы двух миров. При этом для русских характерно, что они делают ударение на потустороннем даже тогда, когда они в своем сознании его отрицают, или думают; что отрицают. В этом неразрывном соприкосновении с вечным отражается полностью азиат. Его недовольство миром является лишь отрицательным явлением того факта, что он, по выражению Достоевского, несет в своей душе более чистый образ, нежели другие народы, а именно образ Освободителя. Недовольство и удивле­ние, с которыми он смотрит на мир, показывает лишь степень одержимости и взволнованности его божественным. В нем издревле живет и действует немеркнущий образ божествен­ной гармонии и, чем больше он вокруг себя ее теряет, тем настойчивее он пытается восстановить потерянное в окружа­ющем мире.

Он хочет оформить внешний мир, согласно небесному внутреннему образу, - в этом и заключается основная черта мессианского человека.

Его последние слова - не чистая посюсторонность, как у прометеевского человека, а Царство Божие.

Он любит мир не ради его самого, а для того, чтобы в нем создать божественное. Для него мир хорош только тем, что является сырым материалом для осуществления его миссии. Мессианизм его есть сознание посланничества. Мессианский человек стремится осуществить то, что гармонический человек видит вокруг себя уже осуществленным. Поэтому, он более активен, нежели гармонический человек и еще более активен, нежели человек аскетический.

Мессианское мироощущение русских восходит к XVI столетию. Оно впервые появляется у религиозного писателя Филофея (он был старцем Елизарского монастыря во Пскове). От него исходит учение о Москве, как о третьем Риме, призванном объединить в себе первый и второй Рим (Византию). Тут впервые мы наталкиваемся на особенность истинного мессианизма, отличающую его, по первому же взгляду, от империализма: мессианский человек объединяет разделенное, империалистический же разделяет связанное.

Филофей не учит тому, что Москва должна вытеснить Рим и Византию, их отменить или превзойти, он учит о их при­миренном восприятии. Воля к примирению всегда сопро­вождала русский мессианизм. В своем сочинении " Три силы" Соловьев претендует для России на третью силу, которая должна органически связать две предшествующих мирообразующих силы: единства без свободы, олицетворенного Азией Ислама, и свободой без единства, олицетворенного послеготической Европой. Булгаков (в " Православии", 1937) возлагает на русскую Церковь задачу объединить Рим и протестантство. Эта задача " есть внутренний путь, внутренняя необходимость универсальной Церкви на ее пути к единству".

Ту же мысль высказывал Достоевский, называя русских на­родом богоносцем. Вернуть человечеству потерянную гармо­нию, - таков общий смысл этих учений.

Мессианское жизнеощущение русских не дает им воз­можность удовольствоваться простым познанием истины. Он стремится эту истину пережить и в низшем порядке создать - высший. Он ищет не знания, а жизни в форме познания. " Мы не можем склониться перед христианской истиной и вместе с тем примириться с анти-христианской действительностью, как с чем-то вечно неизменным и неизбежным" (Соловьев). Трусливое отрицание духа для русского чуждо, а там, где он с ним встречается - нестерпимо. Сколь многие из русских поэтов заплатили тюрьмой за свои умонастроения! Каждый сам должен давать пример тому, чему он учит. В русской культуре нет ничего подобного Шопенгауэру, который, как человек, был лакомкой и франтом, а, как мыслитель, рекомендовал ук­лонение от пользования земными благами. Русский послушен голосу совести, он раскаивается и жертвует собой. Когда в 1881 году Александр II пал жертвой покушения, - Толстой и Соловьев независимо друг от друга выступили за помилование убийцы.

Соловьев {тогда в возрасте 28 лет) потерял кафедру и средства к существованию и умер преждевременной смертью, сожженный беспокойной своей жизнью. Это по русски! Русские не выносят расхождения истины и действительности. Недаром в русском языке для обоих этих понятий существует одно и то же слово: правда. В этом редком двойном смысле оно означает и то, что есть и то, что должно быть. Русский бесцеремонно вводит элементы высшего порядка в мир действительности, даже если они для этого мира не подходят. В крайней после­довательности мир приносится в жертву идее.

Мессианский дух веет и в политических судьбах России. Русских отмечает, также как и до христианских иудеев, бли­зость религии к истории; у них дух и тело, идея и политика стремятся пронизать друг друга. Как охотно включаются в жизнь русские мыслители и поэты. Многие из них посвятили политической публицистике свои лучшие годы. Стоит назвать хотя бы: Киреевского, Соловьева, Достоевского, Розанова. Мессианской является и русская национальная идея от Свя­щенного Союза Александра до большевистской пропаганды за освобождение мирового пролетариата. Меняются, правда, формы ее проявления, но острый взгляд всегда может обнаружить постоянное ядро.

Русские разделяют с остальными славянами мес­сианское жизнеощущение и, в особенности, политический мессианизм.

Мессиански окрашенный католицизм является силой, объ­единяющей духовно разъединенных поляков, подготовляя путь к их политическому объединению. Религиозность древнехри­стианского энтузиазма и национальная идея взаимно про­низываются особенно в культе девы Марии. Так, Божья Матерь стала некоронованной польской королевой. Старейший польский национальный гимн " Богородица" есть песнь в честь девы Марии. Мицкевич, связанный через свою мать с одной иудей­ской сектой, сознательно внес мессианские элементы старого Завета в польскую национальную идею. Она до сегодняшнего дня сохранила свою религиозную сущность.

Мессианским порывом проникнута борьба чешских гуситов. Они чувствуют себя " Божьим народом, призванным быть представителем законов Господа". Религиозно одержимые, они давали своим поселениям религиозные названия (''Табор" и по сей день об этом напоминает). Еще в конце XVIII-гo века чешское мессианское сознание было настолько живо, что несколько сотен крестьян со своими семьями скопом перешли в иудейство, чтобы стать сочленами избранного народа. Сла­вянские народы стали мессианскими, ибо они прошли через полную страданий и более кровавую историю, нежели другие нации. Русские испытали татарское иго, балканские славяне - турецкое порабощение, поляки - раздел своего государства, чехи гибель Велико-Моравского княжества, бывшего первым славянским государственным образованием. Чем больше че­ловек страдает, тем меньше он способен примириться с ок­ружающим его миром, тем больше он стремится быть в нем не столько обеспеченным, сколько от него освобожденным. Итак, мессианское рождается в очистительном огне страданий.

До тех пор, пока мессианская душа надеется освободить мир, лишенный ее гармонии, - она еще не достигла предела своих страданий. Но конфликт между внутренним и внешним может достичь такой стадии напряжения, что эти страдания становятся невыносимыми. Этой степени напряжения Россия достигла при Достоевском. С этого момента вполне расцветшая прометеевская культура довлеет над Россией, как огромная роковая туча. Сознание, что грех не может быть полностью изгнан из земной юдоли, становится неизбежным. Это то самое сознание, которое склоняло Лютера к мнению, что человек испорчен до мозга костей и что он есть порождение дьявола.

Но Лютер сделал из этого заключение, что вечное в человеке должно быть спасено прежде мира. Так создал он религию без мирской власти и мирские власти без религии. Исходя из того же самого сознания, русский приходит к обратному заключению: если мир плох, то и черт с ним! Так дошло дело до русского нигилизма, до рождения апокалиптической души, до безграничного стремления к концу человеческой истории. Для аскетического индуса все равно, погибнет ли, или будет существовать после него преходящий мир, от которого он отворачивается. Русский же хочет присутствовать при превращении его в развалины. На этот момент и нацелена его напряженная душа. " Государство лопнет, вэтом я не сомневаюсь. Я хочу только, чтобы оно лопнуло перед нашими глазами", - гласит одно из высказываний Бакунина.

Именно с этого момента становится способным русский в опьянении идти к своей собственной гибели. Именно тогда принимает он тот облик, в которой мы его ныне знаем. Он весь превращается в единый, единственный экстатический вопль об освобождающем конце всех вещей. Он попадает в сети истерической одержимости, которая полностью уничтожает последние следы древнерусской гармонии. С нигилизмом, русский мессианизм вступает и стадию своего вырождения. Теперь уже больше нет веры в возможность органического воссоединения Бога и мира. Теперь спасение мыслится возможным лишь через разложение всего земного. Зажатый в тиски узкого индивидуализма, русский чувствует свое отделение от высшего порядка, не совпадающего с действительностью, и не могущего более с нею совпасть. Только это сознание превращает его в отчаянного разрушителя. Он весь пронизан болью " конечности" и страданием огра­ничения. Отсюда и убеждение, что этот мир не должен быть; отсюда и горячее желание видеть его умирание. И из этой пропасти страданий бьет источник апокалиптической ненависти к жизни, которая живет в русской душе наряду с глубокой любовью к земле. Так, русские из народа крестьян и святых превратились в народ фантастов и. революционеров. Такие апокалиптические настроения у прометеевского человека крайне редки. Там, где они выступают, в порядке исключения, как например, у анабаптистов - они тотчас же клеймятся, как глупость и экзальтация. Европеец не лелеет никаких эсха­тологических ожиданий, русский же не может без них жить. Время от времени и среди европейцев появляется какой-нибудь разрушитель всех форм, но он несет на себе проклятие исключения: Генрих фон-Клайст или Ницше, или Леон Блуа, или Ван Гог. Но, как отлично, как чуждо, как " по русски" выделяются они из своего европейского окружения.

Апокалиптические русские похожи на первых христиан, которые, зная о скором возвращении Святой Земли, молились: " Да придет Царствие и да сгинет мир". Для них крайне хара­ктерно добавление второй части фразы, также как характерно для современных европейцев ее опущение. Это " Да погибнет мир, да придет Царствие" - лейтмотив новейшей русской культуры. Но русские не остановились на том месте, на котором остановились первые христиане. Русский не хочет ждать того момента, когда грешный мир погибнет под ударами божественного судьи. В своем апокалиптическом возбуждении он не может больше ждать, он должен помочь, он должен соучаствовать. Он сам должен его разрушить.

Так, отрицание мира вырастает до воли к его разрушению. В этом сущность русского нигилизма. Это пессимизм дейст­вия, разрушительная месть Европе со стороны русской рели­гиозности, поздний реванш за вторжение Наполеона. С большевистской революции начинается расплата за фран­цузскую, чьим результатом первая является. Большевистская революция стремится сделать Россию европейской, даже аме­риканской. Но, в конце концов, получится лишь Россия, очищенная от Европы. Большевизм также, как и Реформация, является ярким примером парадоксов в истории.

Русский нигилизм носит религиозный характер. Это есть религиозный аффект, перешедший в отрицание. Это есть религия уничтожения, предполагающая существование сверхмира в качестве скрытого контраста. Ибо только по сравнению с ним действительность может вызвать такое от­вращение. Русский нигилист переживает свою разруши­тельную работу, как " творческое наслаждение" (по выражению Бакунина). Смутно ощущает он уничтожение действующего порядка, как осуществление возможности для порядка будущего и лучшего, как жертву своему Богу, которого он не знает или не хочет признавать. Такой возвышенный мы­слитель, как Соловьев, и такой безудержный, как Бакунин, обладает тем же глубинным слоем души и это сближает христианское ожидание спасения одного с безбожными про­клятиями другого. В первом случае ударение делается на положительной стороне разрушения старого, согласно с этим, мы имеем дело с мессианским или нигилистическим типом. Но оба они имеют апокалиптическую душу, жаждущую конца истории. Когда они к нему обращают свои взоры, их охватывает одно и то же чувство: что все это не должно быть. И только вопросом темперамента является - ждать ли гибели мира в благоговейном трепете перед милостью Божьей, или же самому вызвать ее собственными силами. Большая активность указывает лишь на большую степень внутреннего бес­покойства.

Тоска по концу мира видна уже у Гоголя. В " Мертвых душах" (1841) имеется знаменитый абзац: " И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся за­кружиться, загуляться, сказать иногда: Чорт побери все!, его ли душе не любить ее? Не так ли и Ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? " У Герцена в " С того берега" (1850) эти чувства вырастают до бешенных дифирамбов разрушению: Так может вновь возникнуть революция и кровь потечет потоками. И что из этого выйдет? Что бы не полу­чилось, достаточно того, что в этом пожаре безумия, ненависти, мести, возмездия и вражды погибнет мир. А потому, да здравствует хаос, да здравствует смерть, мы хотим быть палачами прошлого... вещайте о Смерти, показывайте людям старого мира каждую рану на его груди, показывайте на каждый успех разрушения, объясняйте им, что этот мир не может больше выздороветь, что в нем нет ни опоры, ни веры, что он больше никем нелюбим, что он цепляется за свои предрассудки, - говорите о смерти, как о радостной вести на­ступающего освобождения".

Тут лежат истоки, в которых пропаганда Коминтерна черпает свои лозунги. И Соловьев в свои юные годы верил в воссоединение Бога и мира, но и эта иоанническая жизнь была омрачена к своему концу апокалиптическими видениями. Так, в общей духовной судьбе своего народа, занимает Соловьев свое символическое место. В его последних творениях (" Три разговора") забота о судьбе Европы окутывается в мрачную дымку. Китайские беспорядки (1900), предсказанные им в стихотворении " Панмонголизм", он считал уже за начало общего крушения. Достоевский провозглашал: конец мира приближается. Толстой: человеческий род должен угаснуть. Мережковский: мы, русские, увидим конец мировой истории. И Печорин: как сладко ожидать гибель своего отечества и видеть на его развалинах всемирную зарю мирового возрождения! Мережковский упивается перипетиями катастрофы, когда он описывает гибель первого человечества (Атлантида) и думает при этом о гибели человечества второго, современного. Еще дальше идет Бердяев, - он предвидит конец истории в обозри­мое время, не только как завершение какой-то определенной культуры, но конец земного вообще.

Все они знают блаженство гибели, - то душевное сос­тояние, к которому подходят слова Ницше одиониссийском пессимизме. Они не видят иной возможности разрешить загадку мира, как через смерть мира и свою собственную. Но эта смерть не есть последнее Нет, а лишь темная дверь, ведущая их к воскресению. Даже русский нигилист стремится не к абсолютному Ничто, а к восстановлению и возрождению гармонии, которой наслаждалась Россия 1200 годов. Она потеряна, но не забыта. Если России суждено без помех следовать врожденным законам своей души и дать им внешнее выражение для окружающего мира, то она вернется, после долгой беспримерной истории блужданий, в душевное со­стояние своего начала. Только тогда свершит она свои вели­чайшие достижения, ибо тогда это будет уже не детская " спящая" Россия ХП-го столетия, а Россия познавшая, Россия прошедшая через свою противоположность. Также, как и европейская культура в Барокко, а не в готике достигла вершины своих возможностей, так и Россия должна ожидать расцвета своей культуры в возрождении русской готики.