Картина первая. Война - это всегда горе. Это всегда боль и вечная память

A.Котляр

Tamajka@mail.ru

НАША КУХНЯ

Драма

Война - это всегда горе. Это всегда боль и вечная память. «Наша кухня» - пьеса о судьбе двух женщин, переживших войну. Только любовь и сострадание, умение принять чужую боль, как свою собственную, могут помочь пережить горе матери, жены, сестры. Пьеса о трёх войнах, действие происходит на старой общей кухне полуразвалившегося дома, который готовят под снос. Вся жизнь двух женщин, одна из которых русская, другая еврейка, проходит на этой кухне. И весь мир для них – старая общая кухня, которая является символом ушедшей эпохи. История с бриллиантом – невымышленная. Она случилась в 1971 году в г. Каунасе, с отцом моей подруги Цецилии Курляндчик и рассказана мне ею же, поэтому одну из главных героинь я назвала Цилей.

Действующие лица:

Цецилия – 57 лет.

Маня – 59 лет.

Элеонора – 27 лет, дочь Мани.

Картина первая

1980 год. Коммунальная квартира старого барака в небольшом городке. Практически все жильцы давно съехали, получив новое жильё и только в нескольких квартирах этого старого дома обитают такие же старые жильцы, не желая покидать своего пристанища. В одной из таких квартир и проживают на общей кухне две женщины, одна из которых еврейка, другая – русская.

Кухня старой коммунальной квартиры. Старая мебель, стол, 2 стула. Чайник. Чашки. Веник, совок, старая утварь.

Цицилия выходит на кухню в стареньком халате, на ходу поправляя волосы. Ставит на плиту чайник, оглядывается, берёт сначала большую красивую чашку, потом ставит её на место и берёт 2 простенькие чашки, ставит их на стол, наливает чай из заварочного чайника.

Радио передаёт сигналы точного времени, как это было в восьмидесятых. Голос по радио сообщает, что «сегодня 8 мая 1980 года. Точное время 9 часов утра. Вы слушаете»

Ц и л я (кричит). Эй, женщина без возраста! Или ты подымешь свои старые кости, или я за себя не отвечаю... Ты шо, думаешь, шо я тут собираюсь стоять с этим задрипанным чайником и ждать, пока ты встанешь? Таки я уже сяду пить чай сама... Но если я съем всё из этого холодильника, и у меня заболит печень – виновата будешь ты, Маня. Ты меня слышишь, или ты уже померла?

На кухню входит Маня. Она чистенько одета, волосы уложены в аккуратную гулю. Вытирает руки полотенцем. Садится.

М а н я. Чего раскричалась-то? Я же не могу выйти на общую кухню в таком непотребном виде, как ты. Мне нужно привести себя в порядок, вдруг кто заглянет?

Ц и л я. Кто это к тебе сюда заглянет, Маня? Вот уже лет пять, как кроме нашего соседа с первого этажа, Ивана Абрамовича, будь он неладен, сюда никто не заглядывает... Или ты думаешь, что...

М а н я. Думаю я или не думаю, это не имеет никакого значения, Циля. Вот у меня к тебе вопрос: почему это Иван Абрамович «будь он неладен»? Не ты ли ему глазки строишь и кокетничаешь беспрестанно?

Ц и л я. Маня, я не кокетничаю. Я соблазняю. Хотя кого там уже соблазнять... Вот был бы он эдак годков на тридцать помоложе...

М а н я (смеётся.) Так бы он сюда и бегал на тебя, старую, посмотреть...

Ц и л я (берёт в руки вязание. Она вяжет длинный мужской шарф). Нет, он бы на тебя ходил смотреть, молодую и стройную... Шо-то, Маня, мне не нравится этот разговор. То, шо он ходит сюда из-за меня – так это, я тебе скажу, даже не гипотеза. И уж конечно не теорема. А вот то, шо ты себе возомнила, шо этот несчастный и голодный Иван Абрамович ходит сюда из – за тебя, вот тут, Маня, я бы с тобой устроила научную конференцию. Ну, во-первых, он Абрамович.

М а н я. Циля! Во-первых, он – Иван. Абрамович он во-вторых… (Смотрит на шарф.) По моему, хватит. Длинный уже.

Ц и л я. Не длинный. Юрка у нас тоже не маленький. Да. Не повезло мужику.

М а н я. Кому, Юрочке?

Ц и л я. Абрамовичу, дурёха.

М а н я. Ему, Циля, не повезло во-первых или во-вторых?

Ц и л я. Ему не повезло в-третьих. Фамилия у него подстать имени-отчеству: ПОпов.

М а н я. Не ПОпов, а ПопОв.

Ц и л я. Ты помнишь, он сделал мне предложение в... Не помню когда... Вот вышла бы я за него замуж, нет, ты представь себе на минуточку, и стала бы я Цицилия ПОпова. И потом, что у него за родословная? Папа его был Абрам ПОпов! Такое дивное сочетание! (Смеётся.)

М а н я. Он был не Абрам Попов, а Абрам Равинсон. А Ивана звали Янкель, по-моему. Не помнишь, что ли, как евреи меняли свои родословные? Так вот. Этот Янкель-Иван взял все свои сбережения, три с половиной копейки, пошёл в горсовет и попросил сменить ему имя, фамилию и отчество. Но денег на отчество ему, видимо, не хватило... А вот если бы я за него вышла замуж, когда он мне сделал предложение, я была бы Мария Петровна ПопОва. (Смеётся.)

Ц и л я. Ну и что ж не вышла? Я знаю. Тебе «Абрамович» мешал. Пятая графа, она вас, графьёв, не красит... Стыдитесь вы её... Я знаю...

М а н я (разозлилась). Дура ты, Цецилия. Сколько лет бок о бок, а несёшь чепуху... Я не вышла потому, что не любила. Никто мне кроме Петеньки моего не нужен был. А насчёт Абрамовича – полная ерунда! Да разве ж у меня кто роднее тебя есть? Сын, сама знаешь, где... На Эльку надежды никакой. Хоть и рядом, а как будто бы на Дальнем Востоке живёт. С тобой вот на этой кухне столько лет бок о бок... А ты: «пятая графа»...

Ц и л я. Да уж, да уж... Да если б ни ты, видала б я эту кухню! Я бы сейчас, знаешь, где была? Я бы сейчас по Тель-Авиву в шортах бегала...

М а н я. Почему в шортах, Циля?

Ц и л я. Мне Песя из общины показывала карточку, где её сестра Дора, в Израиле, в самом центре Тель-Авива стоит в шортах. Там у них, видать жарко. Ты бы видела эту Дору! Центнера полтора живого веса, а она в шортах. Только про карточку – никому!

Маня заглядывает в шкаф для посуды.

М а н я (возмущённо кричит). Цецилия! (Циля подпрыгнула от неожиданности.)Ты опять пила из моей чашки! Признавайся, несчастная!

Ц и л я. Вот ещё! Зачем мне пить из твоей чашки, если у меня своих две есть? Не пила!

М а н я. Как это не пила? Да я карандашом обвела на блюдце, где чашечка должна была стоять. А сейчас чашка с линией не совпадает – значит, пила!

Ц и л я. Вот ты, Маня, меня обвиняешь в этом смертном грехе... А Б-г, Манечка, Он всё видит. Ты хорошо подумала, прежде чем меня обвинять?

М а н я. А чего тут думать? На этой кухне никого, кроме нас нет и быть не может. Так что твоя работа! Поди, купи себе чашку и пей из неё. Что тебе моя так нравится? Я, знаешь, как её берегу? От нашей с Петенькой свадьбы одна она и осталась... А у тебя всё из рук валится.

Ц и л я. Обидные ты, Маня, слова мне говоришь. Чашку пожалела, а человека, изнывающего от жажды, тебе не жалко!

М а н я. Жалко. Мне, Циля, всех жалко... Не хотела я тебе говорить, праздник портить завтрашний, да видимо придётся... Даже не знаю как сказать...

Ц и л я. Маня. Мы с тобой не первый день на этой нашей кухне, поэтому давай без предисловий!

М а н я. В том то и дело, что скоро у нас не будет «этой нашей кухни».

Ц и л я. Так! Началось...

М а н я. Я вчера была в ЖЕКе на собрании... Сносят, Цилечка, нашу кухню.

Ц и л я. Её уже год как сносят. Пока жильцы живут, Маня, не снесут! А мы тут на смерть стоять будем, защищать будем...

М а н я. Грудью на них пойдём... Да уж, защитнички хоть куда: Ты, я и ПОпов!

Ц и л я. Так...

М а н я. Две недели сроку дали, чтоб выехать успели. Расселяют нас с тобой, Цилечка! (Маня приготовилась плакать.)

Ц и л я. Цыц, Маня! Что-нибудь придумаем...

М а н я. Были б деньги, так мы б с тобой кооперативную купили, двушку... А так... У Эльки не могу просить, её хахаль не признаёт нас. У Юрочки просить не стану. Им с Ирочкой самим устраиваться нужно. Так что, не придётся тебе, Циля, больше из моей чашки пить... (Плачет.)

Циля задумалась. Внимательно посмотрела на Маню. Вздохнула. Вышла из кухни и вернулась со старой банкой из под кофе. Бережно вытерла банку.

Ц и л я. Вот! На чёрный день берегла. Как знала, что пригодиться.

М а н я (с удивлением смотрит на Цилины манипуляции с банкой). Это что, деньги, что ли?

Ц и л я. Это, Манечка, больше, чем деньги. Это наша новая кухня! Мой папа, царство ему небесное, уехал в Израиль, как ты помнишь, ещё в семидесятом году. Тогда первые поехали и быстренько там помер. Отца своего я не любила, ты это знаешь, хотя он и звал меня с собой ехать… Уехал он, Манечка, помнишь с чем? С одним манюсеньким чемоданчиком.

М а н я. Знаю, помню. Папа твой тот ещё был голодранец. Все вывозили кто что, а он пару трусов и «Книгу о вкусной и здоровой пище». Её, книгу эту, ещё изорвали на таможне, думали, а может там деньги...

Ц и л я. А помнишь, его провожал такой старый еврей, которого звали... Мойша, кажется?

М а н я. Как звали не помню, а что еврей провожал – помню.

Ц и л я (шёпотом). Так вот, Манечка, он был «пакер».

М а н я. Фамилия, что ли у него такая?

Ц и л я. Маня! Если ты не знаешь, что такое «пакер», мне с тобой вообще говорить не о чем! Пакер – это о слова «паковать». Маня, угадай с трёх раз, что он паковал?

М а н я. Ну, не знаю. Судя по твоему папе, царствие ему небесное, «пакер» паковал его трусы.

Ц и л я. Маня! Пакеры паковали то, что нельзя было вывозить... (Оглянулась, вышла за дверь, проверила, нет ли никого, вернулась, села, шёпотом.) Золото и бриллианты.

М а н я (смеясь). Ты хочешь сказать, что у твоего папы в трусах были золото и бриллианты?

Ц и л я. Не в трусах и не бриллианты. Бриллиант. Большой, Маня, бриллиант. Папа мой ещё до войны спрятал кое что из бабушкиных безделушек. Серебро всякое, золотишко... Зарыл. Страсть у него такая была – он всё прятал. Одна мама потом могла найти то, что он прятал. Папа пошёл воевать, потом вернулся. И вспомнил-таки, старый дурак, под каким деревом зарыл добро. И повезло ему, Манечка, поскольку ни одна бомба не попала в то место, куда он всё это зарыл. Долго он не откапывал свой клад. Почти двадцать лет. Откопал перед выездом. Продал всё это и купил один большой бриллиант. Но его же нужно было как-то вывезти. И вот пошёл он к «пакеру» Мойше. Пакеры тогда очень неплохо жили, Маня, поскольку за то, чтобы «упаковать», они брали приличные деньги с так называемых контрабандистов. Так вот. Пришёл папа к Мойше, принёс ему брильянт, заплатил по полной стоимости и говорит: «А упакуй-ка ты мне, Мойша, этот камешек так, чтобы ни одна собака не пронюхала, где он лежит...» Ну, Мойша и упаковал камешек в каблук папиного разношенного ботинка... Маня! Ты мне бутерброд мажешь? А... Себе... А я думаю: чего это ты масло не намазываешь, а накладываешь...

М а н я. Циля, не отвлекайся.

Ц и л я. Да... Так вот! У пакеров было такое правило: провожать клиента до тех пор, пока самолёт не взлетит. И вот, поехали мы все в Аэропорт и Мойша-пакер с нами, как ты помнишь. И это ж надо было такому случиться, что папа запаниковал. Что-то ему так неспокойно стало на душе, что он даже прихрамывать стал на ту ногу, где брильянт лежал. А перед вылетом вообще спёкся. И предложил он Мойше поменяться туфлями, потому, что ему очень неспокойно на душе было. Мойша, значит, одевает папины туфли с бриллиантом, а папа Мойшины без бриллианта. Нужно сказать – Мойша был порядочным человеком, как и все «пакеры». Он брал только за работу. Брильянт ждал бы папу в надёжных руках – это уже проверенный факт. А с папой летели его «добрые» в кавычках соседи Райхеры. Прескверные были людишки, я тебе скажу, Манечка, да ты и сама их помнишь. Не помнишь? И правильно! Подслушивали, видимо, когда Мойша папе туфли принёс. В общем, заложили они папу со всеми его потрохами, Манечка. И когда мой папа пришёл на таможню, начался такой гвалт, как это у вас у русских говорят: ни в сказке сказать, ни пером описать. Папу завели в отдельный кабинет, раздели догола и даже залезли туда... (Показывает на задницу.) Но самое главное – они распотрошили его ботинки. Оторвали каблуки, вытащили стельки но, как ты понимаешь, ничего, кроме трусов и «книги о вкусной и здоровой пище», не нашли. Они, эти изверги, извинились перед папой и, глядя на его разодранные ботинки, спросили: «Есть ли у вас запасная обувь?» А откуда у папы запасная обувь? Кроме трусов и книги – ничего. Тогда они спросили: «А, может, вас кто-то пришёл провожать, с кем вы могли бы поменяться обувью, чтобы долететь до Израиля?» Папа сказал, что таки да, есть, его закадычный друг Мойша. Таможенники своими руками принесли папе его же ботинки, в которых лежал брильянт, а Мойше отдали его разодранные ботинки, в которых он и пришёл провожать папу. Так брильянт очутился в Израиле.

М а н я. Врёшь ты все, Цицилия. Что ж ты раньше молчала обо всём этом? У нас же с тобой секретов друг от друга никогда не было.

Ц и л я. Кроме этого не было. Бриллиантом клянусь! За тебя боялась. Да и за себя тоже. В тюрьму не хотелось – это же подсудное дело. Контрабанда. Я бы проходила, как дочь контрабандиста, а ты как соучастница. (Приносит письмо, спрятанное в старой банке.) А вот, Манечка, папино письмо из Израиля, последнее. Именно в этом письме он даёт точные указания, где в Израиле зарыт тот самый брильянт. (Протягивает Мане письмо, садится и с городостью смотрит, как Маня его читает. Продорлжает вязать шарф).

М а н я. И сколько лет это письмо пролежало в старой банке?

Ц и л я. Восемь. (Циля поставила банку на видное место.) Теперь уж мне её нечего прятать.

М а н я. А что ж ты, дурёха, не поехала отрыть этот брильянт, а всю жизнь проработала на чулочной фабрике, жила впроголодь, воровала и продавала чулки, когда у тебя такое состояние? Врёшь ты всё, Цецилия. Врёшь.

Ц и л я. А откуда у меня, Маня, были деньги на билет до Израиля, чтоб брильянт оттуда привезти? А? Что с чулок иметь будешь? Только чтоб прокормиться. Можно подумать, ты в школе больше зарабатывала? Да! Чуть не забыла! У меня для тебя, Манечка, подарок! У тебя ж день рождения завтра?

М а н я (вздыхает). Завтра. Это ж надо было родиться девятого мая!

Ц и л я. Всё у тебя не как у людей: было б два праздника, а так один! Вот завтра и подарю. А сегодня у меня дел много. Пошла я, Маня... Дела свои делать... А что до чашки твоей, так пила я из неё. Пила! (Уходит.)

М а н я. Кто б сомневался?! (С обирает посуду, чашки, хлеб. Всё складывает аккуратно. Своё полотенце на свой стул, Цилино кладёт на её стул. Приговаривает.) Дела у неё. Знаю я её дела. До сих пор чулки продаёт, которые наворовала... Брильянт! Это ж надо такое придумать! А папа её тот ещё чудак был, да и врун был порядочный, царство ему небесное! Ох, эта Циля-Циля на мою больную голову...