Разговоры и песни

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Разговоры и песни

Передвигаться по реке ночью оказалось ничуть не труднее, чем днём. Едва Денисьево скрылось за изгибом русла, начало смеркаться, но полной темноты так и не наступило. Погода менялась. Тучи растаяли, в небе проглянули звезды, и белый путь, замкнутый меж чёрных берегов, был отлично виден. Оттепель закончилась, воздух с каждой минутой делался все морознее, снег вкусно хрустел под копытами лошадей, под санными полозьями.

Впереди, как самый бывалый, Лев Сократович, к которому сел доктор Шешулин. У Анатолия Ивановича было своё транспортное средство – щегольская тройка, нанятая столичным жителем ещё в Вологде, вместе с ямщиком. Но ямщик в Стерженце запил, и до первой раскольничьей деревни психиатра довёз денисьевский крестьянин, возвращавшийся домой. Сам Шешулин с тройкой бы не справился. Она по местным условиям была, собственно, и ни к чему. Все стерженецкие ездили на одном коне или, самое большее, одвуконь – так легче пробираться по узким дорогам, а лошади здесь, на севере, хоть и невидные собой, но тягластые, выносливые и привычные к холоду. Ямщицкая же тройка бежала неровно, оступалась, да и сами розвальни были плохо приспособлены для долгих переездов – разболтались, иззанозились и скрипели, как несмазанные ворота. Правил тройкой Варнава, пассажиром при нём усадили японца.

Второго священнослужителя пристроили к доброму Алоизию Степановичу – на «прицеп» за крепким возком промышленника Евпатьева.

Замыкал экспедицию урядник Одинцов на лёгких санках с широкими, как лыжи, полозьями, годными для езды и лесом, и полем.

Эраст Петрович пока что ни к кому садиться не стал, решил устроить моцион – пробежать вёрст пять-десять на своих двоих. Скинул шапку, полушубок и, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, отмахивал сбоку ровной невесомой побежкой, которой научился давным-давно в Японии.

Снег на льду был твёрдый и слегка пружинил под ногами, как разогретый асфальт на августовском Бродвее. Иногда Фандорин делал рывок, обгоняя санный поезд, и тогда казалось, что он в этом бело-чёрном мире совсем один: только снег, лес да кантовское звёздное небо над головой.

Пробежит так какое-то время и замедляет ритм, отстаёт.

Дело в том, что, не сев в сани, Эраст Петрович кроме гимнастики преследовал ещё некую цель. Ехать в одной из повозок значило обречь себя на общение только с одним спутником, а чутьё подсказывало, что нужно присмотреться ко всем членам «санитарно-эпидемического отряда», и чем скорее это произойдёт, тем лучше. Не то чтобы выстраивалась какая-то версия или гипотеза, пока не с чего, но своим внерациональным побуждениям Фандорин привык доверяться. Одиночный способ перемещения давал полную свободу манёвра, можно было попеременно соседствовать с каждым из экипажей.

Ездоки санного поезда предавались двум извечным российским удовольствиям – дорожному пению и дорожной беседе. Эрасту Петровичу подумалось: уж не из этого ли корня произрастает вся отечественная словесность, с её неспешностью, душевными копаниями и беспредельной раскрепощенностью мысли? Где ещё мог почувствовать себя свободным житель этой вечно несвободной страны? Лишь в дороге, где ни барина, ни начальника, ни семьи. А расстояния огромны, природа сурова, одиночество беспредельно. Едешь в телеге, почтовой карете или, того лучше, в зимней кибитке – сердце щемит, мыслям привольно. Как человеку с человеком по душам не поговорить? Можно откровенно, можно и наплести с три короба, ибо главное тут не правдивость, а обстоятельность рассказа, потому что торопиться некуда. Иссякнут темы для разговора – самое время затянуть песню, и тоже длинную, протяжную, да с немудрящей философией: про чёрного ворона, про двенадцать разбойников или про догорающую лучину.

В первых санях не пели – не та подобралась компания. Здесь разговаривали об умном. На Фандорина взглянули мельком и продолжили заинтересованную беседу.

– Что человек – не шибко сложная социальная машина, это мне давно понятно, – покачивал головой Крыжов. – Но ваша идея о биологической машине для меня внове. Это очень, очень любопытно. Да только не заносит ли вас?

– Нисколько, – отвечал доктор Шешулин. – И насчёт биомашины это не метафорически, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Рацион питания – сиречь поставка извне химического сырья плюс внутриорганическая выработка гормонов полностью определяют и характер, и поступки, и личные качества. Благородный человек – это тот, у кого гормональный баланс хорошо отрегулирован, а с пищей в организм не поступает асоциальных и агрессогенных токсинов. Я, например, никогда не ем свежей убоины – это повышает уровень злости. На ночь никогда не пью чаю, но обязательно съедаю две морковки – помогает мозгу, находящемуся в режиме сна, самоочищаться от депрессии. Хотите, я вам скажу, чем объясняется предрасположенность северорусских старообрядцев к суициду?

Фандорин, собравшийся было отстать от передних саней, решил повременить – захотелось услышать ответ.

– Тем, что в их рационе много сырой рыбы. Строганина, которую они тут поедают в огромных количествах, хорошо стимулирует работу сердца, но в то же время замедляет выработку витапрезервационного гормона – это мой собственный термин. Я впервые описал витапрезервационный гормон в своей работе «Некоторые особенности функционирования гипофиза в свете новейших биохимических открытий». Статья имела огромный резонанс. Не читали?

– Не имел удовольствия, – вежливо ответил Эраст Петрович, замедлил бег и десять секунд спустя естественным образом оказался подле вторых саней.

Там шла дискуссия до того оживлённая, что вынырнувший из темноты Фандорин остался незамеченным.

Дьякон обеими руками натягивал вожжи, придерживая коренника, который всё норовил догнать передние сани, но смотрел при этом не вперёд, а назад, на японца.

– И что же, коли живёшь по-божески, сызнова народишься в более высоком звании? Так по-вашему выходит? – заинтригованно выяснял он у Масы. – К примеру, я рожусь не дьяконом, а протоиереем, да? Ежели же и в протоиереях себя не уроню, то потом махну прямо в епископы? – недоверчиво засмеялся он.

Про буддийское перерождение душ беседуют, догадался Эраст Петрович. Настала очередь Масы миссионерствовать.

Для начала тот угостил собеседника леденцом, каковых имел при себе изрядный запас.

– Мозьно сразу в епископы, есри отень-отень праведно будесь жичь. А твой поп родится дзябой, это я чебе обесяю.

– Отец Викентий? Жабой? – ахнул Варнава и закис со смеху. Потом смеяться перестал и задумался. – Что ж, и ваша вера тож неплохая, а наша православная всё-таки лучше.

– Тем рутьсе? Тем рутьсе? – загорячился Маса.

– А милосерднее. Больше человеку помощи от Бога, особенно если кто слабый. По-вашему как выходит? Коли душой хил и сердцем робок, так до пиявки поганой доперерождаешься. И никто тебя не укрепит, не поддержит – ни Иисус Христос, ни Матушка-Богородица, ни добросклонные ангелы? Страшно так-то, одному. Иисус Христос потеплее Будды вашего будет, с Ним и жить легче, и на душе светлее. Надежды больше.

Японец запыхтел, кажется, не найдясь, что на это ответить. В теологии бывший якудза был не силён.

Почувствовав, что оппонент дрогнул, дьякон перешёл в наступление.

– А то покрестились бы? – задушевно сказал он. – Вам бы от того хуже не стало, а мне счастье – живую душу к Христу повернул. Право, сударь, что вам стоит?

– Нерьзя. – Маса вздохнул. – У нас говорят: срузи князю, которому срузир твой отец. А есё говорят: исчинная вера в верносчи.

Эраст Петрович не стал мешать богословскому диспуту, переместился к третьим саням, евпатьевским.

Это был целый домик на полозьях: обшитый войлоком, с крышей, над которой вился дымок из трубы, а в окошке горел свет.

На облучке сидел кучер в огромной дохе, похожий на меховой шар, и сиплым голосом пел:

Песня была подходящая, длинная, с романтическим сюжетом: про несбывшуюся любовь меж простой девушкой и молодым офицером.

– с чувством вывел бородач, и тут дверца повозки приоткрылась.

– Эраст Петрович? Не умаялись? Что вы, будто заяц. Не юноша ведь, вон борода наполовину седая. Садитесь ко мне, обогрейтесь, – позвал промышленник.

Фандорин не «умаялся» и уж тем более не замёрз, но приглашение принял. Этот человек вызывал у него особый интерес.

Внутри было чудо как хорошо. Сразу видно, что Никифор Андронович часто бывает в зимних разъездах и привык путешествовать с комфортом.

На стенках с двух сторон горели яркие керосиновые лампы, в углу потрескивала углями маленькая железная печка. Больше всего Эраста Петровича поразила внутренняя обивка.

– Это что, горностай? – спросил он, проводя ладонью по белому с чёрными кисточками меху. Ощущение было такое, будто гладишь по волосам юную и прекрасную деву.

Евпатьев засмеялся, блеснув отличными белейшими зубами.

– Мне ещё отец говорил: кто пышно себя подаёт, тому с кредитом проще. Мы, Евпатьевы, без расчёту ничего не делаем.

– П-позволю себе в этом усомниться. Если б ваши предки были столь прагматичны, то давно отказались бы от староверия.

– Ошибаетесь. Купцу да промышленнику в старообрядстве сподручней. – Никифор Андронович весело подмигнул. – Всякий партнёр знает, что у старовера слово твёрдое, а это в смысле того же кредита чрезвычайно полезно. Опять же приказчики и работники не пьют, не воруют. Я вообще пребываю в убеждении, что вся Россия много бы выиграла, если б лицом в нашу сторону повернулась.

Теперь Евпатьев говорил уже без улыбки, серьёзно – видно, что обдуманное и выстраданное.

– Пётр Первый, сатана припадочный, превратил нас в недо-Европу. Рожа бритая, на пузе жилетка, а как были наособицу, так и остались. Только пить да табак курить приучились. По-своему надо жить – как природа, вера, традиция предписывает. Нечего из себя дрессированного медведя изображать.

– То есть бояться Антихриста и живьём в з-землю закапываться?

– Вот! Того и страшусь! Что все теперь так же говорить станут! Горстка дремучих дикарей всей нашей исконности компрометацию сделает. Будут старообрядчество с изуверским сектантством смешивать! Только знаете, что мне в голову пришло? В эту самую минуту!

Он наклонился к соседу, со лба упала длинная золотистая прядь. Волосы у Евпатьева были ниже ушей и вроде как стрижены по-старинному, в кружок, однако этот фасон почти в точности совпадал с нынешней парижской модой, особенно в сочетании с бородкой а-ля Анри-Катр.

– А может, оно и к лучшему? – глаза промышленника так и загорелись – очевидно, мысль, действительно, осенила его только что. – Главный враг старой русской веры не официальная церковь, той-то общество цену знает. Наша беда – фанатики, беспоповцы, кто не признает священников и всякой организованности. Так что я подумал-то? Не было счастья, да несчастье помогло. Нужно оповестить всю старообрядческую Россию, до чего изуверы людей довели. Многие устрашатся, многие от беспоповства отшатнутся! И оттого наша церковь только укрепится. Организуемся, объединимся – и будет у нас своя иерархия, свой патриарх. Власть перестанет нас опасаться, поймёт, что мы государству союзники, потому что люди наши работящи, трезвы и к революциям не склонны. Основа у нас та же, что у английских пуритан, да ещё и построже. На таком фундаменте можно крепкое здание построить!

Он говорил так убеждённо, так горячо, что Эраст Петрович хоть и был со многим не согласен, но поневоле заслушался. Никифор Евпатьев был похож на старорусского воеводу или витязя – Евпатий Коловрат, да и только.

– И как же вы намерены обратить это несчастье в счастье? – осведомился Фандорин.

– Очень просто. По-современному. Как только доедем до следующей деревни, пошлю гонца в Вологду, в редакцию своей газеты. Пусть мчатся в Денисьево и первыми сделают репортаж о самоубийствах. Именно в той тональности, какую я вам сейчас описал. Перья у моих ребят бойкие, так что статьи перепечатают во всей периодике, и столичной, и провинциальной. Здесь главное – кто первым поспел, да каким взглядом посмотрел. Не по старой вере удар придётся, а по беспоповской ереси. Мне Крыжов сказал, вы тоже из наших. Так что вы про мою идею думаете?

– Жарко у вас, – уклонился от ответа Фандорин. – Б-благодарю за приют, но я, пожалуй, разомну ноги.

Снаружи вилась снежная труха – поднимался ветер. Движение поезда замедлилось, так что теперь бежать Эрасту Петровичу не пришлось, хватило быстрого шага.

Евпатьевский кучер закончил прочувствованный сказ про молодушку и тянул песню про замерзающего в степи ямщика – заунывную, как колыбельная.

То ли под её воздействием, то ли просто укачало, но в следующих санях, привязанных к экипажу Никифора Андроновича, действительно, спали! Глашатай прогресса Кохановский и оплот благочиния отец Викентий, трогательно привалившись друг к другу, вовсю посапывали. Снег присыпал их шапки, посеребрил бороды, но холод и вьюга им были нипочём. Плед, которым они прикрылись, весь побелел и подрагивал на ветру, как парус.

Задерживаться подле сего «Летучего голландца» смысла не было, и Фандорин передислоцировался к последней из повозок, где в одиночку ехал и распевал во всю глотку бравый урядник. У него и песня была бравая, неизвестного Эрасту Петровичу происхождения:

Увидев Фандорина, служивый прекратил петь и крикнул сквозь посвист метели:

– Эй, господин хороший, спросить желаю! Вы каких будете и для какой такой надобности в нашу волость пожаловали? Про остальных мне боле-мене понятно, только вот насчёт вашей милости сомневаюсь. Я, к примеру, Ульян Одинцов, старший полицейский урядник, государево око на окружные двести вёрст. А вы кто?

Голос у «государева ока» был звонкий, взгляд острый.

– Если око з-зоркое, должно само примечать. Раз ты старший урядник, то, наверно, в шестимесячной п-полицейской школе учился? Ну-ка, что про меня скажешь?

– Одеты попросту, но сами из образованных – из купеческого сословия или почётных граждан. Лакей вон при вас татарин. Дале что? Семьи не имеете, потому нет кольца на пальце. Приехали из Москвы – говорите по-московскому. Были на войне, и вас там ранило либо контузило – на словах спотыкаетесь. Дале… Мороз и пешой ход вам в привычку – даже шубы не надели. Я про таких в газете читал. У богатых, кому делать нечего и жены-детей нету, нынче такая блажь – беспременно хочут до земной маковки дойти. Северный полюс называется. Кто на собаках, кто на лыжах, кто вовсе пешедралом. Вот и вы туда путь держите, через нашу губернию на север, к морю-океану. Как, угадал аль нет?

Дедукция стерженецкого Шерлока Холмса лишь на первый взгляд могла показаться бредовой. Немного подумав, Эраст Петрович был вынужден признать исключительную точность формулировки: пожалуй, он и в самом деле всю жизнь пытается «добраться до земной маковки», просто называет это иначе.

– В самую точку? То-то, – важно протянул Ульян Одинцов. – У меня глаз верный. Звать-то вас как?

– Ну, а теперь давай я про тебя расскажу. – Присмотрелся к полицейскому получше, вспомнил, как тот себя вёл в Денисьеве, да что про него говорили окружающие. – Лет тебе не меньше двадцати восьми, но не больше т-тридцати. Ты местный уроженец. Мужик смелый, независимый, привык жить своей головой. Охотиться любишь, особенно на медведей. Родился в раскольничьей семье, но после перешёл в православие. Никто тебя не заставлял, не заманивал, сам решил. Потому что хотел в полиции служить, преступников ловить, а старообрядцу такая служба заказана. Холостой – потому что народ тут сплошь староверы. Девушки на тебя заглядываются, но замуж выйти не могут. Впрочем, одна тебя тайком привечает – вдова или бобылка, – прибавил Эраст Петрович, заметив, как из-под форменной шинели высовывается краешек любовно связанного шарфа. – Что вылупился? Я про тебя, Ульян, ещё много чего могу порассказать. Но лучше ты сам. Например, как тебя в прошлом году косолапый чуть не з-задрал.

– Это вы у меня на шее след от когтя разглядели! – догадался урядник и восхищённо покачал головой. – Ну, Ераст – на все горазд! Эх, барин, вам бы не на полюс ходить, дурака валять, а в полиции служить. Большую пользу могли бы принесть. Садитесь, передохните, я рядом пойду.

Поблагодарив, Фандорин сел в сани – почувствовал, что этот Юлиан-отступник хочет ему сказать что-то важное.

– Беду чую, – вполголоса сказал ему Одинцов почти в самое ухо. – Я по деревням, по заимкам по всё время ездею. Шуршит народишко. При мне, конечно, ни-ни, но я их, пней лесных, наскрозь прозираю. Ходит кругами какой-то бес, ловит души. Будут и ещё мёртвые, если вовремя черта этого не выловить. Затем и поехал с вами. Только боязно мне, Ераст Петрович. Не сатаны этого, а что смекалки у меня не хватит. Вы, я вижу, человек ушлый, бывалый. Помогли бы, а? Обождёт ваш Северный полюс, никуды не денется. В четыре глаза ловчей выйдет. Что заметите – мне шепнёте. А я вам.

– Д-договорились, – кивнул Фандорин, решив, что такой помощник будет ему не лишним.

Сняв рукавицы, союзники скрепили уговор железным рукопожатием.

Было известно, что до следующей деревни по реке сорок пять вёрст. Крыжов обещал, что к рассвету должны доехать. Метель несколько замедлила скорость движения, на льду кое-где намело заносы, но привычные к зимнему непогодью лошади без труда преодолевали препятствия. Только с капризной губернской тройкой пришлось повозиться – коренник обрезал ногу об наст и захромал. Тем не менее поутру, когда морозное небо посветлело от лучей восходящего солнца, лес на правом берегу расступился, и на небольшой пустоши, окутанная розовой рассветной дымкой, показалась деревня.

– Вот он, Рай, – удовлетворённо констатировал Лев Сократович, в чьих санях досыта набегавшийся Фандорин провёл вторую половину ночи (психиатр ушёл спать в тёплый возок Евпатьева).

Поэтическая метафора в устах циника Крыжова прозвучала несколько неожиданно, но место, действительно, было райское: уютная, круглая поляна, с трёх сторон окружённая сосновым бором; широко разлившаяся река – даже зимой этот пейзаж смотрелся идиллически, а уж летом здесь, наверное, был настоящий парадиз.

Когда подъехали поближе, оказалось, что дома в деревне ещё нарядней, чем в Денисьеве – с резными ставнями, жестяными флюгерами, разноцветными крышами, что для российской избы уж вовсе невиданно.

Но Крыжов об этой красоте почему-то отозвался неодобрительно:

И объяснил, что Рай – это название селения, а живут здесь люди пришлые, гусляки.

– На гуслях, что ли, играют? – не понял Эраст Петрович.

– Могут и на гуслях, но прозвание не от этого. Здесь живут выходцы с Гуслицы, лет сто уже. Ремесло у них особенное – нищенствуют.

– Профессионально. Ходят по всему староверческому миру, а он, как известно, простирается до Австрии и Турции, собирают подаяние. Стерженецких гусляков всюду знают, подают хорошо – они мастера сказки сказывать, песни петь. Большие деньги домой приносят. Это целая философия. Задумывалось когда-то как наука смирения и нестяжательства, но мужик наш – куркуль. Как червонцы зазвенели, про спасение души позабыл. Сидят тут, барыши копят. Вон каких хором понастроили. Но богомольны, этого не отнимешь. Мир для них – ад, свой дом – рай, потому так и деревню назвали. Тут ещё вот что любопытно. Побираться ходят только старики и старухи, они и есть главные добытчики. Молодые отсюда ни ногой – запрещено. Должны дома сидеть, хозяйство вести. Пока душой не дозреют, от мирских соблазнов не укрепятся.

– Своеобразный modus vivendi, – пробормотал Эраст Петрович, приподнимаясь в санях и глядя на деревню с все возрастающей тревогой. – Послушайте, а что это на улице пусто? Не нравится мне это. И собак не слышно.

– Собак гусляки не держат – грех. А почему народу нет, сейчас выясним.

Лев Сократович хлестнул конька, и минуту спустя сани уже катились меж высоких изб в два этажа: на первом – отапливаемая часть дома, так называемый «зимник», наверху – летние комнаты.

– Эй, баба! – окликнул Крыжов женщину, семенившую куда-то с пыхтящим самоваром в руках. – Что у вас, все ли ладно?

– Слава Богу, – певуче ответила та, останавливаясь и с любопытством глядя на приезжих – даже рот разинула.

– Так воскресение, – удивилась обитательница Рая. – В соборной все, где ж ишшо?

– Ах да. В самом деле, нынче воскресенье. Тогда понятно.

Лев Сократович обогнал женщину, тащившую самовар, и направил сани к длинной бревенчатой постройке, стоявшей в самом центре деревни.

– Что такое «соборная»? Это м-молельня? – спросил успокоившийся Фандорин.

– Нет, общинный дом. В каждой мало-мальски приличной деревне такой имеется. Зимой, когда дела мало, собираются по вечерам. Чай пьют, байки травят, книги читают. Бабы рукодельничают. Эдакая мечта народника. Книги, правда, не Маркс с Бакуниным, а жития да стихиры. Ну а гусляки по воскресеньям, когда работать грех, прямо с утра собираются – баклуши бить. Это очень кстати, что все в одном месте. Потолкуем с народишком.

«Соборная» изнутри напоминала большой, вытянутый сарай, только очень чистый и богато изукрашенный. Посередине сияла бело-синим кафелем огромная голландская печь, по стенам стояли лавки, на которых были разбросаны вышитые подушки. Эраст Петрович заметил, что пространство поделено на три зоны: в красном углу (он же вышняя горница) стоял настоящий городской диван, там в торжественном одиночестве сидел главный из гусляков – длиннобородый старшина. Рядом, за крашеным столом, на венских стульях, пили чай другие старики; мужики помоложе держались средней горницы – разговаривали, играли в шашки, иные что-то мастерили; бабы и девки сидели внизу за прялками и швейками, грызли орехи; дети обоего пола шастали и ползали повсюду, не разбирая, где чья территория. Всего тут было, наверное, человек шестьдесят-семьдесят, то есть вся деревня.

На вошедших гурьбой чужаков сначала уставились насторожённо, но Евпатьева здесь явно знали и уважали. Старшина кинулся встречать промышленника, даже облобызался с ним, Подошли и остальные старики. Мужики же, как отметил Фандорин, не преминули поручкаться с Крыжовым.

– Что, спасённые души, все за Богом проживаете? – весело обратился к старикам Евпатьев.

– Твоим радением, Никифор Андроныч. Веялка, что ты прислал, хороша. Как бы ишшо одну такую? – искательно заулыбался старшина.

– Счётчиков для переписи дашь – будет тебе ишшо. Что у вас слыхать, старинушки? Чем вы тут занимаетесь?

– Странников перехожих привечаем. – Староста показал в самый дальний угол избы, где за дощатым столом сидели какие-то люди. – Сейчас покушают, песни запоют. И вы послушайте.

Эраст Петрович поглядел в ту сторону и не поверил своим глазам. С торца, положив на столешницу драные локти, восседал денисьевский юродивый и быстро-быстро метал в рот кашу из миски.

– Лаврушка! – ахнул урядник. – Как это он поспел? Неужто один, лесом? И волки ему нипочём!

– Не «Лаврушка», а Лаврентий, Божий человек, – строго поправил полицейского один из стариков. – Блаженного Господь бережёт. А ещё с восхода мать Кирилла пожаловала.

– Чья мать? – не понял Фандорин. – Какого К-Кирилла?

Старик ему не ответил, отвернулся. Спасибо, Евпатьев объяснил.

– Да нет, это её так зовут – Кирилла. Старое русское имя. Слыхал я про неё. Мастерица сказки говорить и песни петь. Пойдёмте, посмотрим.

На противоположном конце стола сидела прямая, как хворостина, женщина в чёрном платке и чёрной же хламиде с широкими рукавами. Её бледное лицо рассекала пополам чёрная повязка, закрывавшая глаза. Лицо у Кириллы было не молодое и не старое – то ли сорок лет, то ли шестьдесят, не поймёшь. Она тоже ела кашу, но не так, как юродивый, а очень медленно, будто нехотя. Больше за столом никого не было, лишь вокруг стояли несколько женщин, подкладывая странникам то хлеба, то пирожок.

– Как же она одна ходит? – тихо спросил Эраст Петрович. – Слепая-то.

– Во-первых, не слепая. – Никифор Андронович с интересом разглядывал бродячую сказительницу. – Это она зарок дала – греховным миром зрение не поганить. Есть в старообрядстве такой обет, пожизненный. Самый тяжкий из всех возможных, мало кто решается. Поглядите, какие черты! Боярыня Морозова да и только!

– А что во-вторых? – спросил поражённый Фандорин.

– А во-вторых, при ней поводырка есть, вон под столом.

На полу, в самом деле, сидела чумазая девчонка лет тринадцати, пялилась на Эраста Петровича бойкими карими глазами. Её ноги в лаптях были широко раскинуты, голова обмотана грязным холщевым платком. Рядом лежала большая сума и длинный посох, очевидно, принадлежавший Кирилле.

– Полкашка, не елозь! – прикрикнула на девочку странница. – На-ко вот!

И бросила на пол надкушенный пирог. Поводырка подхватила, сунула в рот и, почти не жуя, проглотила. Что за чудное имя, подумал Фандорин. От Поликсены, что ли?

– Почему ребёнка кормят объедками? – раздался возмущённый голос доктора Шешулина. – Что за дикость!

– Это так положено, – вполголоса пояснил Евпатьев. – Девочка не просто сказительницу водит, она ещё испытание проходит. Называется «искус поношением». Наставница должна с ней грубо обращаться, бить, унижать, держать впроголодь. Кирилла ещё поблажку даёт. Видели – пирог только для виду надкусила. Смотрите, ещё один кинула, и тоже едва тронутый.

– Интересный обычай! – восхитился психиатр и записал что-то в книжечку.

Блаженный вылизал языком пустую миску, сыто рыгнул. Перестала есть и Кирилла, но сделала это прилично, даже изысканно: вытерла ложку мякишем, кинула его под стол девчонке, сама сдержанно поклонилась:

– Спасибо, что откушали, – откликнулась одна из женщин, старше остальных, – Батюшка Лаврентий Иваныч, что на свете-то деется? Поведай.

Со всей избы потянулись люди – кажется, начиналось представление (этим не вполне уместным словом назвал про себя Фандорин начинающееся действо).

Эраст Петрович отошёл от стола и обвёл взглядом все три горницы. Фольклор и этнография – это, конечно, очень интересно, но не мешало проверить, чем занимаются остальные участники экспедиции.

Крыжова и урядника нигде не было видно. Ну, Одинцов, понятно – несёт службу, рыскает по деревне, вынюхивает. А Сократович-то куда подевался?

Алоизий Степанович, размахивая руками, доказывал что-то старшине. Тот морщился и переступал ногами, потихоньку перемещаясь поближе к юродивому – видно, тоже хотел послушать. Но Кохановский не отставал, всё хватал длиннобородого за рукав.

Отец Викентий шептался о чём-то в углу с двумя стариками. О чём бы это?

Вокруг него сбились кучкой бабы и девки – никогда такого чуда не видали. Маса невозмутимо и важно смотрел поверх цветастых платков. Это выражение его лица Эраст Петрович знал очень хорошо. В данной ситуации, да при раскольничьих строгостях, осложнения из-за женского пола были бы совершенно ни к чему. На время забыв об этнографии, Фандорин двинулся к своему слуге, чтобы сделать, ему внушение, но вмешательство не понадобилось.

Одна из девок, самая смелая, отважилась спросить:

Только Маса к ней повернулся, только прищурил глаза, взгляд которых почитал неотразимым, как на баб налетел один из стариков – нахохленный, сердитый:

– Пссть, дуры! Кыш! Азият это. Оне в Туркестане проживают. В Господа-Бога не веруют, и зато архангел Гавриил их косорылием покарал. Станете перед им хвостом вертеть – сами такие жа будете!

Женский пол враз словно метлой смело. Раздосадованный Маса прошипел деду:

А тот лишь плюнул, да перекрестился, не стал связываться.

Опасность миновала, можно было возвращаться в «соборную».