Спрессованные эмоции

Мое детство привило мне стойкий иммунитет к проявлению эмоций, особенно положительных. Я росла в больницах и интернатах, где изъявление радости считалось дурью. Да и веселиться среди прикованных к постелям больных совсем неуместно.

В больнице санаторного типа я впервые увидела лес. В окрестностях Баку, где я жила до этого, настоящих лесов не было. Я полюбила природу с такой страстью еще и потому, что в ней я находила отдохновение от тягот больничной жизни.

Я собирала для лежачих в лесу все, что только можно собрать: цветы, ягоды, шишки, грибы, кусочки сосновой коры.

Попав в лес, я всегда что-то судорожно собираю. Как-то мой муж, который терпеть не может этих поборов с леса, спросил меня: «Почему ты не умеешь просто любоваться цветами, листьями, что за потребность все собирать?»

Действительно, почему?

Но это — все тот же импринтинг. Лес для меня навсегда связан с больницей, с лежачими, с той радостью, которую они испытывали, получая из моих рук лесные дары. Собрать и раздать всем — вот истинное счастье.

Интернаты и больницы отучили меня быть ласковой, проявлять эмоции на людях. В юности я гордилась тем, как я владею собой — никому не дознаться, что происходит в моей душе. Наоборот, чем жалостливей был чей-то рассказ, тем с большей строгостью и невозмутимостью я его выслушивала.

Я была холодна с близкими, не терпела родительских нежностей, приходила в бешенство от изъявлений сочувствия.

Так я жила до рождения сына. Ребенок высвободил мои сдавленные, годами спрессованные и утрамбованные эмоции. Наконец я смогла рассмеяться и расплакаться от души. Так я не смеялась и не плакала с десяти лет, с первого интерната. Я начала оттаивать.

Не могу, к сожалению, сказать, что преодолела свои комплек­сы и во взаимоотношениях со взрослыми. Потому-то, наверно, щедрая судьба послала мне детей. Сотни детей, с которыми я занималась и занимаюсь по сей день, раскупорили сотни каналов, связывающих меня с миром. Больнично-интернатский опыт здесь не только не мешает, но и помогает с пониманием относиться к моим подопечным.

Но если бы это было лишь моим личным опытом, не стоило бы об этом распространяться. Увы, это опыт всего поколения, чья юность пала на шестидесятые годы. Мы были воспитаны на том, что жалость унижает человека, что человека надо любить, а не жалеть, забыв о том, что «жалость» в своем первоначальном смысле — синоним «любви». Мы были воспитаны на ироническом отношении к жизни, смеялись над карамзинской сентиментальностью. Нашим идеалом была культура подтекста, когда над поверхностью выступает лишь 1/8 айсберга, в то время как 7/8 его находится под водой.

Мы стыдились проявлять добрые чувства, но зато не стесня­лись критиканствовать.

Большинство родителей детей, с которыми я занимаюсь, принадлежит к этому поколению. В силу самых разных обстоя­тельств они так и не смогли изжить этого комплекса, так и не научились смеяться, когда смешно, и грустить, когда грустно. Поэтому с родителями намного трудней, чем с детьми. Они не в силах преодолеть свою зажатость. Если у музыканта зажата рука, он не может играть, если у родителей зажата душа — они не могут нормально, свободно общаться со своим ребенком.