Soul Kitchen

Лос-Анджелес, 1965

Июньским утром во вторник я гнал машину по Оушен Парк. У Рея там был гараж, на крыше которого имелась комнатка-клетушка, и в ней в то время обитал Джим. Я поднялся по ступенькам и задержался на пороге, чтобы окинуть взглядом пальмовые кроны и викторианские крыши Венеции.

Мама с папой перестали оплачивать мою квартирку в Топанга, после того как я забросил учебу по большинству предметов, так что мне пришлось вернуться домой. Большую часть времени коричневые шторы в моей старой спальне были плотно задернуты. Пол спальни был устлан мягким ковриком из пористой резины в дюйм толщиной, стены увешаны узорчатыми тряпками а-ля Восток. На столике был алтарь, включавший изображение Кришны, портрет Махариши, а так же книжку «Автобиография Йога» Парамахансы Йогананды. Свечи горели постоянно. Я проникал в дом и выскальзывал наружу исключительно через черный ход, в любое время дня и ночи. Если донимал голод, я совершал рейд к холодильнику. Лишь в самом крайнем случае я появлялся за обеденным столом, где молча жевал под напряженными взглядами старших. У меня был свой тайный мир, и семейные ритуалы моих родителей казались тоской зеленой по сравнению с тем, что я видел в Топанга Каньоне.

Как бы мне снова сбежать из-под их крыла и подыскать себе такое местечко, как у Рея? В Вествуде делать нечего. Единственное развлечение – в полночь пробраться в Башню Мормонов и там помедитировать. Зато, живи я в Венеции, можно было бы тусоваться вместе с Джимом. Он прикольный. Столько всего знает – и все подвергает сомнению. Черт, Рей снимает двухкомнатный викторианский особнячок с видом на океан всего за семьдесят пять баксов!

Венеция, чувак… Это тебе не серферская попсня. Здесь дух битников, здесь артисты и музыканты. Здесь кайфово!

- Вот, послушай, как люди играют, - сказал Джим, пропуская меня в комнату. Его волосы были еще влажные после душа. Он небрежно прочесал их пальцами и встряхнул головой. Львиная грива легла точно на место.

- Как у тебе получается делать такую прическу? - спросил я, пока он возился с проигрывателем.

- Мою голову и потом не расчесываю, - ответил Джим, опуская иголку на пластинку Джона Ли Хукера из коллекции Рея. Он уже прилично продвинулся по части вхождения в образ рок-звезды. Я не видел его пару недель, и перемены в нем были заметны. Может, он рисуется?

Блюз заполнил комнату. Джим подошел к окну и распахнул его. Солнце плеснуло вовнутрь. Мы оба восторженно уставились на океанский пейзаж.

- Поставь «Crawling King Snake», - попросил я. – Обожаю эту вещь, там такой грув. Когда будем работать над нашим вторым или третьим альбомом, думаю, обязательно ее запишем. После того, как сделаем много своих вещей. Ясное дело, надо вначале с каким-то лейблом контракт подписать.

Меня распирало от предвкушения будущего. Эти люди – Рей, его подружка Дороти, Джим, их друзья из кино-школы – были независимыми, творческими студентами, и я хотел быть среди них. Пару недель назад мы все вместе сходили в UCLA посмотреть “Фантом Индия» Луи Малле, и Рей с Джимом без конца говорили о французской «Новой волне» в киноискусстве.

- Обязательно посмотри «400 ударов», - порекомендовал мне Рей. Я знал, что это фильм французского режиссера (Трюффо), и название меня возбуждало. Я думал, имеется в виду «400 минетов». (Игра слов. Название фильма Трюффо по-английски – «400 Blows». Blow job – минет, прим. пер.)

Обстановка в жилище Рея тоже приводила меня в восторг. Студенческая атмосфера с восточным привкусом. Книги, киножурналы, восточные ковры, индийские покрывала, эротические фото. Целые новые миры открывались для меня в этой комнате.

Мне было двадцать и все казалось возможным.

- Все будет, - резкий тон Джима исключал любые сомнения. – Ты лучше послушай, какие у чуваков трубы.

В последней фразе слышалось благоговение. Вполне обоснованное, учитывая южное происхождение Джима. Он был одержим манерой пения черных блюзменов. Неприкрытая боль, звучавшая в их голосах, как будто резонировала в нем. Он слушал напряженно, полностью отключившись от внешнего мира.

Когда пластинка закончилась, Джим предложил сходить к Оливии пообедать.

Я подскочил. У меня потекли слюнки от мысли о южной домашней кухне. Тушеные помидорчики под острым мясным соусом.

- Окей, но ужинать будем где-нибудь в другом месте, - поддразнил я Джима поглаживая себе живот.

- Не доставай. Несколько блюд подряд, и обожрешься до срачки. Но мне это напоминает о том, как кормят у нас во Флориде!

- Ну да, тем более, что все так дешево! – воскликнул я.

Джим скривился в своей медленной улыбке, которая столь редко появлялась на его лице.

***

«У Оливии». Маленький душевный ресторанчик на углу Оушен Парк и Мэйн. Придорожная харчевня, словно перенесенная в L.A. откуда-нибудь из Билокси, штат Миссисипи. Народу было полно, как обычно. Ресторанчик, который Джим позднее увековечил в своей «Soul Kitchen», был забит студентами кино-факультета и чем-то напоминал вагон-ресторан, увязший в песке посреди пляжа.

Молодая девушка с большими карими глазами и длинными черными волосами плавно проплыла мимо нас.

- Смотри, Джим, это же та певица, Линда Ронстадт, которая живет на Харт Стрит.

- Ага. Как ее группа называется?

- «Stone Poneys».

- Ненавижу флок-музыку, но она ничего, - он дважды окинул ее оценивающим взглядом.

Прибыла еда, и мы принялись за дело, по ходу судача насчет местной музыкальной сцены со ртами, набитыми жареной курятиной. Говорил, впрочем, больше Джим, а я поддакивал и шнырял глазами вокруг. Мне еле слышал его из-за шума и гама, стоявшего в помещении.

Спустя полчаса Оливия скомандовала, перекрывая общий гомон: «Ланч окончен!» Она носила традиционный вышитый передник поверх обширной юбки и слегка прихрамывала на правую ногу. От нее исходила волна теплоты, но эта большая черная женщина, чье имя было для нас синонимом слова «душа», никогда не позволяла никому из посетителей задерживаться после закрытия и немедленно выставляла всех вон. Ей было плевать на несколько лишних долларов, если ей требовалось немного покоя. Никто не обижался.

Ее ресторанчика давно нет, но легенда продолжает жить в словах Джима:

Что ж, часы говорят, пора закрываться

И мне уходить, понимаю, пора

А я хотел бы здесь остаться, до утра

Оставь меня заночевать в твоей душевной кухне,

Отогрей мое сердце у своей нежной плиты,

Выставь вон и я уйду бродить, бейби,

Спотыкаясь в неоновой роще.

- Давай сходим в вечером в «Venice West Cafe», - предложил Моррисон, когда мы собрались уходить. Он одним долгим глотком допил остатки черного кофе, пока я глазел через окно на проходящих мимо девушек.

- Давай, - согласился я, не отрываясь от окна. – Еще ни разу там не был.

Когда девушки скрылись из виду, я продолжил:

- А поэты у них там еще выступают?

- Понятия не имею. Сходим, узнаем.

ресторанчик Оливии, фото 60-х

***

В первых числах июля мы катались с Джимом по Венеции на моей Singer Gazelle, европейской машине, на которую я сменил свой Форд-кабриолет. Смотрелась «Газель» отлично и при этом жрала намного меньше бензина. Бензин продавался по тридцать пять центов за галлон, так что за доллар я мог объехать пол-города. Папа отправился со мной покупать машину, чтобы меня не надули, как в прошлый раз. Когда мы выезжали с парковки, он спросил, не хочу ли я уступить ему руль.

Я раскошелился еще на тридцать пять баксов за перекраску. Мне хотелось, чтобы моя тачка была черной – в честь песни «Роллингов» «Paint It Black». Покрасили кое-как, даже шины позаливали, но я был в восторге от черного глянцевого лоска.

Джим машины не имел, зато имел интересных друзей. Все они были на год-два старше меня и я смотрел на них снизу вверх. Для начала мы отправились домой к Феликсу Венейблу на Каналах – неряшливой копии каналов Венеции итальянской, видавшей свои лучшие дни еще в 20-х и превратившихся со временем в болото, полное уток. Их и теперь там полно. Феликс выглядел, как стареющий серфер, который слишком много времени провел в Мексике. Но он был искренне дружелюбным, любил повеселиться, и женщина, с которой он жил, меня возбуждала. Она была старше меня – милое лицо и отличная фигура.

Несколько часов спустя мы нанесли визит Деннису Джейкобсу – еще одному студенту с кино-факультета. Деннис жил в мансарде на Брукс Стрит, в полквартале от океана. Он любил поговорить о Ницше, немецком философе. Я раскрыл одну из книг Ницше, «Рождение трагедии», которую обсуждали Джим с Деннисом, и прочитал пару абзацев. Я не мог взять в толк, как у кого-то может хватать терпения одолеть до конца целую книгу такой тарабарщины. Деннис казался чокнутым, но его вкус к жизни был заразительным.

Что касается Джима, то снаружи он производил впечатление сравнительно нормального студента колледжа. Изнутри его наполняла агрессивная страсть к познанию жизни и женщин. Так же, он хотел выяснить все что можно на тему того, как запустить карьеру нашей группы и как записывать пластинки.

Под конец дня, на протяжении которого непрерывно курилась трава и велись философские беседы, обратная сторона начала проявляться снаружи. Порой на меня находил испуг. Я спрашивал себя, Господи Боже мой, до каких глубин хочет докопаться этот парень? Моррисон знал о жизни нечто такое, о чем я и понятия не имел. Его любопытство было ненасытным, а круг чтения необозримым. Я не понимал и половины цитат, которыми он сыпал, но это ничуть не умаляло его пыла.

- Джон, а ты когда-нибудь задумывался по-настоящему, что там, с другой стороны? – спрашивал он со странным блеском в глазах.

- Что ты имеешь в виду конкретно, какая «другая сторона»?

- Ну, ты понимаешь… пустота, бездна.

- Думал, конечно, но я таким не заморачиваюсь, - я робко попробовал рассмеяться, пытаясь разрядить обстановку.

Джим снова углубился в смутный монолог, цитируя поэтов типа Рембо и Блейка.

- Дорога эксцессов ведет во дворец мудрости, - вновь и вновь повторял он, как эхо.

Встреча с Джимом стала смертью моей наивности.

К счастью, музыка была великим уравнивающим фактором для нас обоих. Скажем так, его восхищали мои возможности, как музыканта, а меня – его ум и образованность.

- Что ты имел в виду, когда говорил, на том концерте, что гитарист играет запредельно? – спросил Джим, когда мы, уже ближе к ночи, ехали в Голивуд.

- Он забирался так далеко, насколько возможно, в пределах структуры аккорда. Другими словами, он реально отрывался. Ты хочешь как можно дальше отклониться от темы, чтобы звучать по-настоящему свободно, но не настолько, чтобы выпасть из общей гармонии. Ты можешь немного поплясать на краю. Как Колтрейн или Майлз. У них есть право забираться в дебри, потому что они заплатили все долги, сделали массу прекрасных мейнстримовских записей.

Я был уверен, что он меня понимает. Когда я говорил о музыке Колтрейна как о потоке сознания в виде «звуковых полотен», Джим слушал очень внимательно, по ходу вставляя свои литературные ассоциации.

- Ну да, все верно. Как у Рембо, «разрушение смыслов». Слушай, а поехали в «Trip»? говорят, Аллен Гинзберг должен выступать.

- Хорошо. Знаешь… если джаз и поэзию можно как-то соединить… Я думаю, это мы и есть.

- Поспорим? – перебил меня Джим.

- Что?

Джим вытащил из кармана монетку в четверть доллара, подбросил в воздух и на лету поймал ее ртом.

- Ты что, проглотил ее?

- Угу.

- Ты псих.

-Угу. Ха-ха.