Нападение на женщину в Блакеберге 1 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

В ночь с четверга на пятницу в пригороде Стокгольма Блакеберге произошло разбойное нападение на пятидесятилетнюю женщину. Ей были нанесены телесные повреждения. К счастью, один из прохожих вмешался, но преступнице, оказавшейся молодой женщиной, удалось скрыться с места преступления. Мотив преступления остается неизвестен. Полиция расследует возможную связь с другими случаями насилия, происшедшими в западном направлении за последние несколько недель. Нанесенные жертве ранения признаны незначительными.

Виржиния опустила газету. Так странно читать о себе в подобном духе: «пятидесятилетняя женщина», «прохожий», «незначительные». А сколько всего стоит за этими словами.

«Возможная связь». Да, Лакке был уверен, что на нее напала та же девочка, что прикончила Юкке. Ему даже пришлось прикусить себе язык, чтобы не проговориться, когда женщина из полиции и врач в очередной раз осматривали ее раны в больнице утром пятницы.

Он уже решил все рассказать, но сначала хотел сообщить об этом Гёсте, надеясь, что после всего происшедшего с Виржинией он изменит свое мнение на этот счет.

Она услышала какое-то шуршание, и только через несколько секунд осознала, что это шуршит газета в ее руках. Она положила газеты на полку над крюками с копчеными окороками и вышла к Берит.

– А, понимаю. Ну, можешь расфасовать креветки. По полкило. Но ты точно не хочешь?..

Виржиния покачала головой и вернулась на склад. Здесь она надела белый халат и шапочку, вытащила из рефрижератора коробку с креветками, сунула руку в полиэтиленовый пакет и начала развешивать креветки. Зачерпнула рукой в полиэтилене креветки, положила в пакет, взвесила. Скучная механическая работа, да и рука мерзнет уже после четвертого захода. Зато она что-то делала, а так было легче собраться с мыслями.

Ночью в больнице Лакке сказал странную вещь: что напавшая на нее девочка не была похожа на человека, что у нее были клыки и когти.

Само собой, Виржиния отмахнулась от его слов, сочтя это пьяным видением или галлюцинацией.

Она лишь смутно помнила подробности того вечера, но одно она знала точно: напавшее на нее существо было слишком легким для взрослого, да и для ребенка, пожалуй, тоже. Разве что для очень маленького, пяти-шести лет. Она припомнила, как поднялась на ноги с ношей на спине. Дальше – темнота до тех пор, пока она не открыла глаза в своей квартире в окружении всей компании, не считая Гёсты.

Она запечатала очередной пакет, взяла следующий, насыпала в него пару пригоршней креветок, взвесила. Четыреста тридцать грамм. Еще семь креветок. Пятьсот десять.

Виржиния взглянула на свои руки, механически исполняющие работу, не нуждаясь в какой-либо мозговой деятельности. Руки. Длинные когти. Острые зубы. Что же это было? Лакке так и сказал: вампир. Виржиния усмехнулась – осторожно, чтобы не разошлись швы на щеке. Лакке даже не улыбнулся.

– Ага, и когти отрастила? Зубы заточила? Хотел бы я посмотреть на того зубного врача…

– Было темно. Я был пьян. Но я знаю, что видел.

Рана под пластырем ныла и горела. Виржиния сняла пакет с правой руки, приложила ладонь к шее. Холод руки приятно остужал кожу, но Виржиния чувствовала себя совершенно обессиленной, ноги подкашивались.

Ладно, закончит коробку – и домой. Это никуда не годится. Отдохнет дома на выходных, к понедельнику наверняка станет лучше.

Она снова надела пакет на руку и с остервенением принялась за работу. Она ненавидела болеть.

Резкая боль в указательном пальце. Черт! Не надо было отвлекаться. Укололась о замороженную креветку. Виржиния сняла пакет с руки и посмотрела на палец – из небольшой ранки сочилась кровь.

Теплое, целительное, приятное на вкус пятно разлилось там, где кончик пальца соприкоснулся с языком, обволакивая нёбо. Она пососала палец. Букет самых ярких вкусов наполнил рот. По телу пробежала судорога удовольствия. Она сосала и сосала палец, всецело отдавшись наслаждению, пока вдруг не осознала, что делает.

Она выдернула палец изо рта и уставилась на него. Он был весь в слюне, и капли крови, сочившейся из ранки, мгновенно расплывались, как разбавленная акварель. Она посмотрела на креветки в коробке – розовые заиндевевшие тельца. И глаза. Черные булавочные головки на фоне белой и розовой плоти, звездное небо наоборот. Узоры, созвездия заплясали у нее перед глазами.

Мир накренился, и кто-то стукнул ее по голове. Перед глазами возникла белая поверхность с паутиной по углам. Она поняла, что лежит на полу, но сил подняться у нее не было.

Йонни любил тусоваться со старшим братом. По крайней мере, когда с ним не было его стремных друзей. Джимми водился с парой-тройкой парней из Роксты, которых Йонни всерьез побаивался. Как-то вечером пару лет назад они пришли к ним во двор, разыскивая Джимми, но позвонить в дверь или подняться почему-то не захотели. Йонни сказал, что брата нет дома, и тогда они попросили его кое-что передать:

– Скажи своему братцу, что, если не принесет бабло до понедельника, мы ему зажмем башку струбциной. Знаешь, что это такое?.. вот и хорошо. И будем затягивать, пока у него бабки из глаз не посыплются. Передашь? Ну вот и отлично. Как, говоришь, там тебя? Йонни? Ну, бывай, Йонни.

Йонни все передал, и Джимми только кивнул в ответ, сказав, что знает. После этого из маминого кошелька пропали деньги, и дома разразился страшный скандал.

В последнее время Джимми не слишком часто бывал дома. С тех пор как появилась еще одна младшая сестра, ему там не было места. У них в семье и так было четверо детей и больше вроде как не планировалось. Но потом их мать познакомилась с каким-то мужиком, ну и… короче, так вышло.

По крайней мере, у Йонни с Джимми был общий отец. Он недавно устроился работать на нефтяную вышку в Норвегии и теперь присылал не только алименты, но и немного сверху. Мать на него просто молилась, спьяну пару раз даже всплакнув, что такого мужика ей больше не встретить. Впервые за всю жизнь Йонни хроническая нехватка денег перестала быть постоянной темой для разговора в их доме.

Сейчас они сидели в пиццерии на центральной площади Блакеберга. Джимми с утра забежал домой, немного поскандалил с матерью и ушел, прихватив с собой Йонни. Джимми высыпал салат на свою пиццу, скатал ее в большую трубочку и начал жевать, зажав в кулаке. Йонни ел пиццу обычным способом и думал, что в следующий раз, когда будет один, тоже так попробует.

Продолжая жевать, Джимми кивнул на повязку на ухе брата:

– Мать говорит: все, кранты. Оглохнешь на одно ухо.

– Да ну, они и сами пока толком не знают. Может, еще обойдется.

– Гм. То есть я правильно понимаю: тот придурок просто взял здоровую ветку – и херак тебе по башке?

– А то смотри, я парней позову – отделаем его по полной программе…

Йонни оторвал четвертинку пиццы с креветками, его любимую часть, запихнул в рот и пожевал. Нет. Втягивать приятелей Джимми в эту историю точно не стоило: черт его знает, чем это могло закончиться. И все же он не мог сдержать улыбку при мысли, как обоссался бы Оскар, увидев его в компании Джимми и его дружков из Роксты. Он покачал головой.

Джимми положил свернутую в трубочку пиццу на тарелку и серьезно посмотрел ему в глаза:

– Ну ладно, мое дело предложить. Но ты имей в виду – еще раз, и…

– Ты мне брат, и я не допущу, чтобы какое-то чмо… Еще один раз – и можешь меня даже не уговаривать. Он мой. Договорились?

Джимми протянул ему через стол сжатый кулак. Йонни тоже сжал руку в кулак, и они соприкоснулись костяшками пальцев. Ему было приятно, что хоть кому-то до него есть дело. Джимми кивнул:

– Ну вот и хорошо. У меня тут для тебя есть кое-что.

Он наклонился под стол и вытащил пакет, с которым таскался все утро. Он вытащил из него тонкий фотоальбом.

– Ко мне тут отец заезжал на прошлой неделе. Бороду отрастил, еле его узнал. Смотри, что привез.

Джимми протянул альбом брату. Йонни вытер пальцы о салфетку и открыл его.

Детские фотографии. Мама. Лет на десять моложе, чем сейчас. И мужчина, в котором он узнал отца. Мужчина качал детей на качелях. На одной из фотографий он был в ковбойской шляпе, которая явно была ему мала. Джимми, лет десяти, не больше, стоял радом, с мрачным выражением лица и с игрушечным ружьем. Маленький мальчик – судя по всему, Йонни, – сидел на земле и смотрел на них круглыми глазами.

– Выпросил у него до следующего приезда. Он велел вернуть, сказал, что это – черт, как же он выразился? – «все его богатство», ну или типа того. Я подумал, что тебе тоже будет интересно.

Йонни кивнул, не отрываясь от альбома. Он виделся с отцом всего два раза в жизни с тех пор, как от них ушел, когда Йонни было четыре года. Дома хранилась одна-единственная его фотография, да и та довольно паршивая: он там сидел с какими-то незнакомыми людьми. Но этот альбом – совсем другое дело. Из него, по крайней мере, можно было сложить нормальное представление об отце.

– Ах да, и еще. Матери не показывай. Отец вроде как стырил его, когда они разошлись, и если она увидит… Короче, ему хочется его сохранить. Дай слово, что не покажешь матери.

По-прежнему уткнувшись носом в альбом, Йонни снова протянул через стол кулак. Джимми рассмеялся, и мгновение спустя Йонни почувствовал прикосновение костяшек брата к его кулаку. Слово.

Джимми протянул ему пакет, и Йонни неохотно закрыл альбом и убрал его. Джимми доел свою пиццу, откинулся на спинку стула и похлопал себя по животу.

Поселок проносился мимо. Снег взметался из-под колес мопеда, осыпая щеки Оскара ледяной крошкой. Он обеими руками вцепился в ручку троса и чуть наклонился в сторону, спасаясь от снежного вихря. Хруст наста под лыжами. Одна лыжа задела оранжевую сигнальную веху, и Оскар покачнулся, но сумел удержать равновесие.

Дорога к поселку Логарё с его летними домиками была не расчищена. Мопед оставлял за собой три глубокие колеи на чистом снегу, а за Оскаром, катившимся метрах в пяти позади, тянулась свежая лыжня. Он зигзагом перечеркивал следы мопеда, ехал на одной лыже, как настоящий мастер, садился на корточки, превращаясь в комок абсолютной скорости.

К тому времени, как папа слегка сбросил скорость на длинном склоне, ведущем к старому причалу, Оскар уже разогнался быстрее мопеда, и ему пришлось осторожно притормозить, чтобы избежать рывка, когда мопед съедет с горы и снова прибавит газу.

Доехав до пристани, папа переключился на нейтралку и нажал на тормоза. Оскар все еще несся на всех парах, и его вдруг охватило мимолетное желание отпустить трос и катиться дальше… с края причала прямо в черную воду. Но он все же расставил лыжи и затормозил в нескольких метрах от воды.

Какое-то мгновение он стоял, переводя дух и глядя на воду с тонкими льдинами, колыхавшимися у самого берега. Может, в этом году и правда случится настоящий лед. Тогда можно будет ходить пешком на ту сторону, в Вэтё. Или пролив в Норртелье расчищают ото льда? Он уже и не помнил – так давно здесь не замерзала вода.

Летом Оскар любил с этого причала ловить сельдь – на спиннинг с крючками и блесной. Если попадался большой косяк, можно было, набравшись терпения, наловить пару килограммов, но чаще всего ему удавалось поймать штук десять-пятнадцать. Этого хватало на ужин, а самые мелкие рыбешки, негодные для жарки, доставались коту.

– Да, снег слишком рыхлый. Его бы как-нибудь утрамбовать. К примеру, взять кусок фанеры, чем-нибудь придавить сверху и так протащить. Ну или тебя на него усадить…

– Не, теперь уж завтра. Того и гляди стемнеет. Поехали-ка домой, птичкой займемся, чтоб без ужина не остаться.

Ну начинается. Мама сказала Оскару, что крепко-накрепко наказала отцу с ним поговорить про ту историю с Йонни. Вообще-то Оскару и самому хотелось поговорить об этом. Они с папой общались как бы на безопасном расстоянии – он все равно не мог вмешаться в происходящее. Папа прокашлялся, напрягся. Выдохнул. Посмотрел на воду. Потом сказал:

– Короче, я что подумал… У тебя коньки есть?

– А-а-а… Нет? Ну ладно, а то, раз в этом году будет лед – а похоже, все к тому идет, – было бы неплохо иметь коньки. У меня есть.

– Да я понимаю. Спрошу у Эстена – его пацан небось уже из своих вырос. У него тридцать девятый. А у тебя?

– Ну, с шерстяными носками пойдет. Короче, спрошу его, не отдаст ли.

Оскар кивнул. Видимо, разговор о Йонни откладывался на потом. А коньки ему совсем не помешают. Если отец раздобудет их завтра, он мог бы забрать их домой.

Он подкатил на своих коротких лыжах к ручке троса, отошел назад, натягивая его, и махнул рукой отцу. Тот сразу дал по газам. В гору им пришлось ехать на первой передаче. Мопед ревел так, что перепуганные вороны срывались с верхушек сосен.

Оскар медленно скользил вверх по склону, как на фуникулере, стоя на прямых ногах. Он ни о чем не думал, стараясь держаться своей лыжни, чтобы не пришлось прокладывать новую. Пока они ехали домой, спустились сумерки.

Лакке шел по лестнице, ведущей от центральной площади. За поясом штанов у него была коробка конфет. Воровать он не любил, но денег у него не было, а ему хотелось сделать Виржинии подарок. Вот бы еще раздобыть букет роз – да только поди попробуй что-нибудь прикарманить в цветочном магазине.

Уже стемнело, и, спустившись к зданию школы, он заколебался. Оглядевшись, он разгреб снег ногой и нашел под ним камень размером с кулак. Лакке выковырял его и положил в карман, зажав камень в руке. Не то чтобы он надеялся, что это спасет его от оборотня, но тяжесть и прохлада камня в кармане несколько успокаивали.

Он опрашивал жильцов по дворам, но это не принесло никаких результатов, только вызвало подозрения у родителей, лепивших снеговиков со своими детьми, – что за пьяный мужик?

Когда он открыл рот, чтобы заговорить с женщиной, выбивавшей ковры на улице, он вдруг понял, как странно его поведение должно смотреться со стороны. Женщина приостановила работу и обернулась к нему, выставив выбивалку перед собой, как оружие.

– Простите, – начал Лакке. – Я только хотел спросить… Я разыскиваю девочку…

М-да. Теперь он и сам услышал, как это звучит, и от этого еще больше смутился.

– Дело в том, что она… пропала. Может, ее здесь видели?

Не считая пары подростков, он больше не пытался заговаривать с людьми на улице. По крайней мере, с теми, кого не знал в лицо. Он встретил несколько знакомых, но они ничего не видели. Ищите да обрящете, ага. Только неплохо бы как минимум знать, чего ищешь.

Он спустился к аллее возле школы, бросил взгляд на мост Юкке.

Вчерашние газеты раздули из этого дела целую шумиху, в основном, конечно, из-за кошмарной истории с телом. Убитый алкаш сам по себе большого интереса не представлял, но столпившиеся вокруг дети, пожарные, вырубавшие тело из льда, и прочие смачные подробности были лакомым кусочком для прессы. Рядом с текстом красовалась паспортная фотография Юкке, на которой он смахивал по меньшей мере на серийного убийцу.

Лакке миновал мрачный кирпичный фасад школы Блакеберга с его крутой широкой лестницей, напоминавшей вход в министерство юстиции или в ад. Снизу на стене кто-то вывел краской «Iron Maiden», уж что бы это ни значило. Может, группа какая.

Пройдя мимо автостоянки, он вышел на Бьёрнсонсгатан. Обычно он срезал путь за школой, но там было… темно. Он мог легко представить себе нечисть, затаившуюся в темноте. Он взглянул на кроны высоких сосен, выстроившихся вдоль дороги. Что-то чернело в листве. Наверное, птичьи гнезда.

Дело было не только в том, как это существо выглядело, – но в самом нападении. Возможно – возможно, – он мог бы допустить, что клыки и когти имели какое-то рациональное объяснение, если бы не тот прыжок с дерева. Прежде чем отнести Виржинию домой, он поднял голову и изучил дерево. Ветка, откуда, по всей видимости, спрыгнула эта дрянь, располагалась метрах в пяти над землей.

Сигануть с пятиметровой высоты кому-то на спину! Что ж, если ко всем прочим «рациональным» объяснениям добавить еще «цирковой артист», тогда пожалуй. Но все вместе не лезло ни в какие ворота, как и его слова, брошенные Виржинии, о которых он теперь сожалел.

Он вытащил конфеты из штанов. А вдруг они растаяли? Он потряс коробку, прислушался. Вроде нет. Конфеты постукивали внутри, значит, шоколад не слипся. Лакке продолжил путь по Бьёрнсонсгатан, мимо магазина «ИКА», держа коробку в руке.

Лакке по-прежнему сжимал камень в кармане. Он посмотрел на вывеску, представил себе, как рука Виржинии выводит крупные ровные буквы. Ну хоть сегодня-то она должна остаться дома? Впрочем, притащиться на работу, не дожидаясь, пока свернется кровь, – это вполне в ее духе.

Подойдя к нужному подъезду, он посмотрел на ее окна. Темно. Может, она у дочери? Ладно, если ее нет, он оставит конфеты на дверной ручке. В подъезде стояла темнота – хоть глаз выколи. Волосы на загривке встали дыбом.

Он застыл на несколько секунд, затем бросился к светящейся красным кнопке выключателя, нажал ее тыльной стороной руки, сжимавшей коробку конфет. Второй рукой он лихорадочно стискивал камень.

Послышался щелчок реле в подвале, и в доме зажегся свет. Пусто. Подъезд как подъезд. Желтая бетонная лестница в разводах, похожих на следы блевотины. Деревянные двери. Он сделал пару глубоких вдохов и начал подниматься по лестнице.

Только сейчас Лакке почувствовал, как же он устал. Виржиния жила на последнем этаже трехэтажного дома, и он еле волок ноги, будто вместо ног у него были две бесчувственные деревяшки на шарнирах. Он надеялся, что Виржиния дома, что с ней все в порядке и что он сможет опуститься в кожаное кресло и просто отдохнуть там, где ему сейчас хотелось быть больше всего на свете. Он выпустил из рук камень и нажал кнопку звонка. Подождал. Позвонил еще раз.

Он уже начал пристраивать коробку на дверной ручке, как вдруг из квартиры донеслись тихие шаги. Он отошел от двери. Шаги прекратились. Она стояла по ту сторону двери.

Никогда, никогда раньше она не спрашивала, кто там. Он звонил в дверь, топ-топ – слышались ее шаги, и дверь распахивалась. Входи, входи! Он прокашлялся:

Пауза. Он действительно слышит ее дыхание или это только кажется?

Он ждал, держа коробку конфет прямо перед собой, как дурак. Послышался щелчок, позвякивание ключа во втором замке.

Он невольно отшатнулся, сделав полшага назад и ударившись спиной о лестничные перила. Виржиния стояла в дверях. Вид у нее был как у мертвеца.

Помимо опухшей щеки, все лицо ее покрывала мелкая сыпь, глаза – как с чудовищного похмелья. Сетка тонких красных линий покрывала белки, а зрачки почти исчезли. Она кивнула:

– Да нет. Я просто… Я думал, может… Можно мне войти?

Он протянул ей коробку конфет, которую так и держал, выставив перед собой, будто щит. Виржиния приняла подарок:

– Нет. Все будет хорошо. Мне просто нужно отдохнуть. Я пойду, а то тяжело стоять. Увидимся!

И снова щелчок замка и звон цепочки. Он стоял, опустив руки. Потом подошел ближе и приложил ухо к двери. Звук открывающегося шкафа, медленные шаги по квартире.

Лакке, конечно, не мог ее заставить, но была бы его воля – он сию же секунду отвез бы ее в больницу. Ну да ладно. Завтра утром он еще раз навестит ее и, если ей не станет лучше, отвезет в больницу, хочет она того или нет.

Лакке спустился по лестнице, осторожно переставляя ноги. Он так устал. Дойдя до пролета второго этажа, он сел на верхнюю ступеньку, погрузив лицо в ладони.

Свет погас. Горло свело, и он лихорадочно схватил ртом воздух. Ах да, реле. Он и забыл, что свет выключается автоматически. Он какое-то время посидел в темноте, осторожно вытащил камень из кармана пальто, взвесил его в ладонях, уставившись в пустоту.

Виржиния захлопнула дверь перед просящей физиономией Лакке, заперла замок и накинула цепочку. Ей не хотелось, чтобы он ее видел. Ни он, ни кто бы то ни было. Ей стоило нечеловеческих усилий выдавить из себя слова, которые она только что произнесла, создать видимость нормальности.

С тех пор как она вернулась домой, ее состояние стремительно ухудшалось. Лоттен помогла ей добраться до дому, и Виржинии в полуобморочном состоянии пришлось молча перетерпеть боль от солнечного света, бившего в лицо. Уже дома она посмотрела на себя в зеркало и обнаружила сотни крошечных пузырей на лице и тыльной стороне ладоней. Ожоги.

Она поспала пару часов и проснулась, когда уже стемнело. Природа голода изменилась, теперь ее трясло, будто косяк мелких, отчаянно трепыхающихся рыбешек бился в ее венах. Она не могла ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Она наматывала круги по квартире, чесалась, принимала холодный душ, пытаясь предпринять все возможное, чтобы заглушить эту зудящую дрожь. Но ничего не помогало.

Описать это чувство было невозможно. Как тогда, в двадцать два года, когда ей сообщили, что отец упал с крыши летнего дома и сломал шею. Тогда она тоже ходила кругами, и не было на земле места, где бы она могла найти покой, забыться, не чувствуя боли.

Вот и сейчас было то же самое, только хуже. Чувство тревоги, беспокойство не отпускало ее ни на минуту. Она металась по квартире, пока совсем не обессилела и не упала на стул, уронив голову на кухонный стол. В отчаянии она приняла две таблетки снотворного, запив его глотком белого вина, отдававшего канализацией.

Обычно от такой дозы она мгновенно отрубалась, но сейчас лишь почувствовала страшную тошноту, и пять минут спустя ее вырвало зеленой жижей с остатками таблеток.

Она мерила комнату шагами, рвала газету на мелкие, мелкие клочки, ползала по полу, скуля от отчаяния. Доползла до кухни, дотянулась до бутылки вина, стоявшей на столе и опрокинула ее, так что та упала на пол и разбилась у нее на глазах.

Не задумываясь вжала острие в ладонь. Боль принесла облегчение, чувство реальности. Рыбешки в ее крови устремились к болевой точке. Выступила кровь. Она поднесла ладонь к губам, лизнула, пососала, и беспокойство улеглось. Она заплакала от облегчения, ткнула осколком в другое место и принялась сосать. Вкус крови смешивался со вкусом слез.

Свернувшись на кухонном полу, прижав ладонь ко рту, она жадно сосала, как новорожденный младенец, впервые отыскавший материнскую грудь, и во второй раз за этот ужасный день она чувствовала облегчение.

Не прошло и получаса после того, как она поднялась с пола, подмела осколки и заклеила ладонь пластырем, как внутри снова зашевелилось беспокойство. Тут-то и заявился Лакке.

Проводив его и закрыв дверь, Виржиния вошла в кухню и положила конфеты в шкаф. Затем она села на стул и задумалась, пытаясь отыскать во всем этот какой-нибудь смысл. Растущее беспокойство мешало думать. Еще немного – и она снова начнет метаться по комнате. Она знала одно – в этот момент с ней никого не должно быть рядом.

Тем более Лакке. Она могла причинить ему боль, с этим своим лихорадочным беспокойством.

Видимо, она подцепила какую-то болезнь. От любой болезни есть лекарства.

Завтра она пойдет к врачу, он обследует ее и скажет: «Все ясно, у вас приступ того-то и того-то. Придется вас полечить тем-то и тем-то пару недель». И все наладится.

Она снова принялась ходить по квартире. Беспокойство становилось невыносимым.

Она колотила себя по рукам и ногам, но рыбешки снова проснулись и ничего не помогало. Она знала, что нужно делать. Она всхлипнула от страха боли. Но боль была мимолетна, а облегчение так велико…

Она вошла в кухню, взяла острый ножик для фруктов, вернулась в гостиную и села на диван, приложив лезвие к сгибу локтя.

Лишь бы пережить эту ночь. Завтра она обратится за помощью. Понятно, что так дальше продолжаться не может. Пить собственную кровь! Это же очевидно. Нужно что-то делать. Но до тех пор…

Слюна наполнила рот от одного предвкушения. Она полоснула ножом по руке. Глубоко.

Оскар накрывал на стол, а папа мыл посуду. Утка получилась – пальчики оближешь. На этот раз без дроби. Тарелки даже мыть было незачем – доев дичь и почти всю картошку, они начисто подчистили всю подливку хлебным мякишем. Это было самое вкусное – вылить на тарелку соус и макать туда куски пористого белого хлеба, мгновенно впитывающие в себя жижу и тающие во рту.

Папа не особенно кулинарничал, но три блюда – картошку с мясом, жареную селедку и морскую птицу – он готовил так часто, что уже набил руку. Завтра им предстояло готовить картошку с остатками дичи.

Перед ужином Оскар провел целый час в своей комнате. У него здесь была собственная комната – довольно убогая, по сравнению с их городской квартирой, но ему здесь нравилось. В городе у него висели плакаты, фотографии и всякая всячина, которая постоянно менялась.

Здесь же никогда ничего не менялось, за что он и любил эту комнату.

Она выглядела так же, как когда ему было семь лет. Стоило ему сюда войти, втянуть носом хорошо знакомый запах сырости, еще витавший в воздухе после спешной протопки, – как у него возникало ощущение, что время здесь стоит на месте.

Тут по-прежнему хранились комиксы про Дональда Дака и медвежонка Бамсе, собранные за несколько летних каникул. В городе он их больше не читал, но здесь – друroe дело. Он знал все истории наизусть и все равно их перечитывал.

Пока из кухни струились запахи, он лежал на своей кровати и читал старый номер комиксов про Дональда Дака. Дональд Дак, утята и дядюшка Скрудж отправились в далекую страну, где не было денег, и крышечки от успокоительного лекарства дядюшки Скруджа стали твердой валютой.

Дочитав комиксы, Оскар какое-то время провозился со своими блеснами, крючками и грузилами, до сих пор хранившимися в старой коробке для шитья, – подарок отца. Прикрутил новые крючки к донке – целых пять штук – и привязал наживку на салаку на лето.

Потом они поели и, когда папа домыл посуду, сели играть в крестики-нолики.

Оскар любил вот так сидеть с отцом: листок в клеточку на узком столе, их головы, склоненные над бумагой, почти касаются друг друга. Потрескивание огня в печке.

У Оскара, как обычно, были крестики, у папы – нолики. Папа никогда не поддавался и до некоторых пор был непобедим, хотя время от времени Оскару и удавалось выиграть партию. Но теперь они играли на равных. Возможно, благодаря тому, что Оскар так увлекся кубиком Рубика.

Одна партия занимала чуть ли не половину листка, и это было Оскару на руку. Он хорошо просчитывал ходы, запоминая подходящие клеточки, куда при определенной последовательности папиных ходов можно было поставить крестик, и выдавал нападение за защиту.

Три партии подряд были обведены в кружок с буквой «О» посредине, и только одна маленькая, за которой мысли Оскара были заняты другим, была помечена буквой «П». Оскар поставил очередной крестик, получив вилку из двух четверок – очевидное поражение отца, ведь он мог перекрыть ноликом лишь одну из них. Папа вздохнул и покачал головой:

– Да, похоже, нашелся и на меня достойный противник.

Формальности ради папа блокировал ноликом одну четверку, а Оскар поставил пятый крестик в оставшемся ряду, обвел партию в кружок и аккуратно вывел букву «О». Папа почесал щетину и вытащил новый листок. Поднял ручку.