Меня называют Келебек

Увидев толпу, я сразу понял, что эрзурумцы убивают нашего брата, шутников-художников.

Среди наблюдавших за погромом я увидел Кара. В руке у него был кинжал, рядом стояли несколько странных мужчин, знаменитая торговка Эстер, еще несколько торговок с узлами. Я смотрел, как безжалостно крушат кофейню и избивают выходящих из нее. В голове промелькнуло: «Бежать надо отсюда». И в этот момент подоспела другая толпа, наверно янычары; эрзурумцы погасили факелы и сбежали.

Выяснилось, что эрзурумцы убили меддаха.

Кара подошел ко мне, и мы молча пошли по улице. Наконец он произнес:

– Сейчас мы пойдем к тебе. Я хочу обыскать твой дом и успокоиться.

– Уже обыскали, – очень громко сказал я: мы подходили к дому, и я надеялся, что моя красавица жена услышит, что я не один, и не покажется Кара.

Когда мы входили в калитку, мне почудилось, что внутри дома сверкнул дрожащий свет, но сейчас, слава Всевышнему, было темно.

Кара зажег свечу и стал рассматривать мои бумаги и рисунки.

– Я ищу последний рисунок из книги Эниште, – пояснил он, – тот, кто его убил, украл этот рисунок.

– Я рисовал там дерево, в углу, на заднем плане. А на переднем плане должно было быть изображение какой-то личности, скорее всего светлейшего падишаха. Но портрета еще не нарисовали. То, что находилось на заднем плане, должно было быть уменьшено, как у европейцев, поэтому Эниште попросил меня нарисовать маленькое дерево. При взгляде на этот рисунок складывалось ощущение, что смотришь на мир через открытое окно. Я понял тогда, что рисунок с использованием перспективы – это все равно что оконная рама.

– Раскрашивал рисунок Зариф-эфенди.

– Я его не убивал.

– Человек, если и убьет, не скажет, что убил.

Кара поинтересовался, что я делал около кофейни, когда на нее напали.

Свечу он поставил недалеко от коврика, на котором я сидел, между моими рисунками и бумагами, она освещала мне лицо. Сам же Кара в полумраке, как тень, метался по комнате.

– Зачем ты ходил в кофейню к этим неверным?

– Так и быть, признаюсь тебе: не только мастер Осман, но и падишах признают, что я самый талантливый из художников, поэтому я стал бояться зависти остальных, и, чтобы они не навредили мне, я изредка появляюсь там, где они бывают, стараюсь быть на них похожим. Понимаешь?

– Мастер Осман сказал, что ты стесняешься таланта, данного тебе Аллахом, и прилагаешь слишком много усилий, чтобы нравиться окружающим.

– Мастер Осман талантлив, почти как Бехзад, – заметил я. – Что еще он говорил?

– Перечислил твои недостатки.

– И какие же у меня недостатки?

– Несмотря на талант, ты рисуешь не ради искусства, а ради того, чтобы тебя заметили. Когда ты рисуешь, самая большая радость для тебя – представлять, какое удовольствие получат зрители от твоей работы. А следовало бы научиться рисовать ради собственного удовольствия.

Меня задело, что мастер Осман так открыто говорил о моих недостатках не художнику, а человеку, который был секретарем, писал письма, угодничал. А Кара добавил:

– Он сказал, что великие мастера прошлого вырабатывали свой стиль и приемы, чтобы потом никогда не изменять установленным принципам; чтобы не отказываться от них в угоду новому шаху, новому наследнику или вкусам нового времени, они героически ослепляли себя. Вы же под предлогом исполнения желания падишаха с удовольствием и не думая о чести подражали европейским мастерам, рисуя для книги, которую готовил Эниште.

– Великий мастер Осман не сказал тем самым ничего плохого, – возразил я. – Пойду приготовлю тебе липовый чай.

Я пошел в соседнюю комнату, открыл шкаф, стоящий рядом с расстеленной постелью, достал спрятанную среди ароматного постельного белья саблю с эфесом из агата и вынул ее из ножен. Она была такая острая, что рассекала надвое брошенный на нее шелковый носовой платок, а листочек сусального золота разрезала будто по линейке.

Держа саблю за спиной, я вернулся в свою рабочую комнату. Кара был доволен своим допросом и расхаживал вокруг красного коврика с кинжалом в руке. Я положил на коврик незаконченный рисунок. Он наклонился, рассматривая его.

Я толкнул его сзади, он упал на пол, и я навалился сверху. Кинжал выпал из его руки. Я приставил саблю к его шее.

– Режет, – простонал он.

– Кара-эфенди, – сказал я, – ты, вошедший в мой дом, в мое святилище с кинжалом, чтобы допрашивать меня, чувствуешь ли ты теперь мою силу?

– Я чувствую еще и твою правоту.

– Ладно, спрашивай о чем хочешь.

– Мастер Осман тебя часто бил?

– Бил, как бьет отец, по справедливости и как положено мастеру, чтобы наказать и научить. Иногда он с такой силой ударял по уху, что у меня много дней стоял звон в ушах, я ходил, как ненормальный. А иногда влеплял пощечину, и потом щека горела неделями и глаз слезился. Я не забыл этого, но люблю моего мастера.

– Нет, – сказал Кара, – ты всегда злился на него. В душе твоей накопилась злоба, и ты мстил ему, делая подражательные европейским рисунки для книги Эниште.

– Ты не знаешь художников. Совсем наоборот. Побои, полученные художником в период ученичества, идут ему во благо. Художник испытывает любовь и глубокую привязанность к учителю до самой его смерти.

– Пойдем к Зейтину и перевернем его дом, – предложил Кара. – Если последний рисунок у него, мы будем знать, кого надо опасаться. А если нет, возьмем его и втроем явимся к Лейлеку.

Я отпустил его. Он поднялся. Я извинился, что не приготовил ему даже липового чая. Увидев у него на шее чуть заметный след от сабли, я сказал, что это знак нашей дружбы. Саблю мы брать не стали, решили, что достаточно его кинжала.

Мы быстро дошли до дома Зейтина, постучали в дверь, в закрытые ставни: никого. Кара вслух высказал мысль, которая мелькнула у нас обоих:

– Войдем?

Мы сбили кинжалом замок и открыли дверь. На нас пахнуло застоявшимся запахом сырости, грязи и одиночества.

Пока Кара копался в бельевых корзинах, перебирал содержимое сундуков и коробок, я ни к чему не прикасался, а рассматривал комнату: расческа из эбенового дерева, грязное банное полотенце, бутылки из-под розовой воды, забавный индийский набивной передник, халат, старое ферадже^[67] с разрезом, погнутый медный поднос, грязные ковры и другие старые вещи. Странно, ведь он зарабатывал большие деньги. Или он очень скуп, или сразу спускает заработанное…

– Настоящий дом убийцы, – заключил я, – нет даже молитвенного коврика, – но, подумав, добавил, – вещи человека, который не умеет быть счастливым.

Достав со дна сундука, Кара положил передо мной серию рисунков выполненных на грубой самаркандской бумаге. Мы увидели вышедшего из подземелья развеселого шайтана, дерево, собаку и нарисованную мной Смерть: это были рисунки, которые вешал на стену убитый меддах, когда рассказывал свои непристойные истории. Кара показал на рисунок, изображающий Смерть:

– В книге Эниште был точно такой же.

– И меддах, и владелец кофейни каждый вечер просили художников делать рисунки, которые тут же вывешивались на стену. Пока кто-нибудь из нас быстренько рисовал, что заказывали, меддах перебрасывался шутками с посетителями, а когда рисунок был готов, приступал к рассказу.

– Почему ты нарисовал для меддаха тот же рисунок, что и для книги Эниште?

– Для меддаха я рисовал наспех, совсем не так, как для Эниште, когда выписывал каждую черточку. Другие тоже, возможно ради шутки, быстро и упрощенно рисовали меддаху рисунки из тайной книги.

– А кто нарисовал лошадь? – спросил Кара.

Мы поднесли свечу поближе и с восхищением смотрели на изображение лошади с усеченными ноздрями. Она была похожа на лошадь, нарисованную для книги Эниште, но выполнена без старания, для людей непритязательных. Как будто кто-то дал художнику мало денег и заставил его рисовать быстро и грубо.

– Кто нарисовал эту лошадь, лучше всех знает Лейлек, – сказал я. – Этот самовлюбленный дурачок жить не может без сплетен о художниках и потому ходит в кофейню каждый вечер. Я уверен, что это он нарисовал лошадь.