или фрагмент секретной истории революции и шести первых месяцев республики

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Фракция Орлеанского, англо-прусский комитет и шесть первых месяцев республики.

Камиль Демулен, депутат Конвента от Парижа

Стоит ли завидовать тем, кто был избран депутатами Конвента? Можно ли назвать это прекрасной миссией? Наследство 65 деспотов, Юпитер королей. Луи XVI арестован Нацией и предстал перед карающим мечом правосудия; развалины дворцов и замков, развалины всей монархии в целом - перед нами огромный материал, чтобы основать конституцию. 20 тыс. пруссаков или австрийцев остановлены 17-ю тыс. французов, вся нация поднялась, чтобы их истребить; небо помогает нашему оружию и помогает нашей артиллерии уйти; король Пруссии за месяц потерял 40 тыс. человек, преследуемыми и убитыми - часть победоносной армии в 110 тыс.; Бельгия, Голландия, Савойя, Англия, Ирландия, огромная часть Германии движутся навстречу свободе и желают нам успехов: таково было положение к открытию Конвента. Французская республика создает Европу до этого дезорганизованную, низвергает тиранов вулканическими принципами равенства. Париж по размеру менее департамента, но он гостеприимный город и коммуна для всех граждан из всех департаментов, которых он принимает и из которых состоит его население. Париж, в котором больше нет монархии, в котором установлена республика, располагается между Буш-дю-Рейн и Буш-дю-Рон, занимается морской торговлей через каналы и порт. Свобода, демократия – это месть для его клеветников, недовольных его процветанием, искусством, торговлей, его промышленность освобождена от всех препятствий и скоро удивит Англию, например, всеобщим счастьем. Наконец, народ, с которым до сих пор не считались, народ, которого сам Платон в своей республике, которую он представлял, связал с рабством, чтобы восстановить в его примитивных правах и напомнить о равенстве: таково было возвышенное призвание депутатов Конвента. Что, любящее холод и сужение, не могло бы нагреться и расшириться при виде этих великих судеб?

Что помешало нам завершить эту славную карьеру? С какой стороны являются враги Республики, истинные анархисты, заговорщики, соучастники Дюмурье, Питта и Пруссии? Пора положить конец, и представить доклад к правосудию. Я собрал массу фактов: это будет обвинительным актом для департаментов, который я составлю для истории, для суда потомков, о котором я скажу сейчас.

Несколько дней назад Петион сокрушался в своей речи в Конвенте: «Что мы используем, чтобы опровергнуть клевету? Сегодня она опускается на дно, но уже завтра снова всплывает на поверхность. Она опровергается с трибуны, на нее охотятся все умы. На следующий день она появляется в газетах и атакует на улице. Когда она была бы на бумаге, а не в воздухе в форме возмущений мы бы могли ответить статьями на статьи». Вам будет приятно, Петион, вам и вашим. Я представлю эти возмущения, и мне любопытно, как сможете вы ответить на мои вопросы фактами и статьями.

Во-первых, обязательное предварительное наблюдение состоит в том, что мало добросовестно говорить о показательных фактах сговора. Единственные воспоминания, которые остаются известными, чтобы продемонстрировать существование австрийского комитета - это речи Бриссо и Жансонне, в которых они утверждают с полном убеждением, что в деле заговора абсурдно искать демонстративные факты и судебные доказательства, которых у нас никогда не было; даже в таком же заговоре Катилины, заговорщики не действуют столь открыто. Отсюда следуют жестокие признаки. Итак, я собираюсь выступить против Бриссо, Жансонне и Англо-Прусского комитета, набором фактов в сто раз более сильным, чем те, с помощью которых Бриссо и Жансонне поддерживают существование австрийского комитета.

Я добавляю, что представители правой части Конвента, особенно ее лидеры, почти все являются сторонниками королевской власти и пособниками предательств Дюмурье и Бернонвиля, управляемые агентами Питта и Орлеанского и Прусского короля, которые хотели разделить Францию на 28 или 30 федеративных республик или, скорее, вызвать в ней такие потрясения, чтобы Республики не было вовсе. Я утверждаю, что в истории не было ни одного лучше доказанного заговора, и есть множество более яростных презумпций этого заговора, в результате которых я говорю, что Бриссотинцы и Бриссо были всей душой против Республики.

Чтобы вернуться к элементам заговора, не надо отрицать сегодня, что Питт в нашей революции 1789 г. захотел, чтобы Луи XVI заплатил по счетам, тянувшимся со времен Ришелье и Карла I. Мы знаем об участиях этого кардинала в трудностях Долгого парламента, где он награждал наиболее рьяных республиканцев, и о многих других событиях, которые обнаружили гнев Бриссо. Три года назад аристократический журналист нашел красную книгу Ришелье и Мазарини и обнаружил там ливры, су, денарии, суммы, которые были выплачены французскому министру за требования республики. Те, кто читал «Французского патриота», могут вспомнить, с каким жаром Бриссо опасался действий победителей, незаинтересованности английских республиканцев. Питт все еще хочет взять реванш, облегчая действия Верженна в отношении англо-американских инсургентов. Но 10 августа он обнаружил большое недовольство Питтом и Бриссо, они принесли ему свободу, что было не свойственно Англии. Когда генерал Диллон утверждал четыре года назад за трибуной Учредительного собрания, он знает точно, что Бриссо был эмиссаром Питта и призывал к выплатам английскому министерству, мы не обратили достаточно внимания, потому что Диллон был на стороне правых. Но те, кто выступил против Бриссо, против его трудов о колониях чернокожих, о выводе войск из Голландии и Бельгии, могут ли отрицать, что возможно не найдут ни одной страницы в этой массе томов, которая не направлена на выгоду для Англии и ее торговли и на разрушение Франции?

Должны ли мы отрицать то, что я доказал в своей речи, которую общество до сих пор помнит? В той, в которой я говорил о политической ситуации в стране на момент открытия законодательного собрания, о том, что наша революция 1789 г. урегулировала отношения с британским министерством и меньшей частью знати; о подготовке переезда аристократии из Версаля в замки, отели, которых не сосчитать, о других, чтобы обеспечить смену правителя, для того, чтобы дать нам две палаты и конституцию, подобную британской. Когда я произнес эту речь в обществе, 21 октября 1791 г., я показал, что корни революции были аристократическими, я до сих пор помню гнев и колебания Силлери и Войдела, когда я говорил о механизме революции. Я слегка замешкался выше, потому что еще не настало время, нужно было завершить революцию, прежде чем дать историю. Я лишь хотел разглядеть самые тайные замыслы Силлери, которые мы хотели пресечь. Силлери с его наиболее почетными осведомителями обратил все мое внимание зрения и слуха, и смог вызвать восхищение и дать мне время, наблюдая, осмыслить его операции и планы относительно республики.

Мог ли я в это поверить, когда стоял на столе 12 июля и призывал людей к свободе, когда мое красноречие вызвало большое движение полчаса спустя, и толпа пронесла бюсты Неккера и Орлеанского?

Полагают, что в течение 15 дней я жил с Мирабо в Версале, непосредственно перед 6 октября я оставил его, и не был свидетелем событий 5-го и 6-го октября. Полагают, что когда я отправился к Мирабо и сообщил, что Орлеанский уехал в Лондон, он был гневе, его проклятия были достойны Филоктета и его секретаря того времени Сервана и связи с англичанином Дюмоном и женевцом Дюровере, мы не смогли обнаружить их место пребывания в Париже. Разве это не факт, что Бриссо был секретарем мадам Силлери или ее брата Дюкре? Разве это не факт, что Бриссо и Лакло (так как Дантон этому не способствовал вовсе) были редакторами безнаказанной петиции в согласии с Лафайетом, которая кончилась трагедией на Марсовом поле? Бриссо и Лакло! Это то же, что сказать, Лафайет и Орлеанский! Непосвященный читатель удивится, что эти два имени стоят рядом. Терпение, и мне удастся прекратить интригу и вызывать удивление.

Разве не факт, что Петион совершил путешествие в Лондон с мадам Силлери, мадемуазель Орлеанской, Памелой, Серсей, их можно было бы назвать тремя грациями, которые сохраняли его добродетельным и счастливым; и что по возвращению в Париж он был назначен мэром? Почему он путешествует, если он подозреваемый? Переговоры были столь важны, что Жером Петион преодолел море, чтобы договориться с Питтом.

Петион думает, что я не помню мои обеды у Силлери, которые три года назад были почетными, в салоне Аполлон, эти обеды также посещали Петион, Вуадель, Волни, Мирабо, Барер, охранник Памелы, и другие, но там ни разу не был замечен Робеспьера.

Таким образом, это те же члены фракции Орлеанского, в участии в этих обедах меня обвиняет Барбару, но я заметил ему, что это было в первые дни революции, эта коалиция была смешена с друзьями свободы и республики, было бы глупостью нам соединиться с Мори и д’Аржи, чтобы помочь нашим войскам. В Париже не было десятка республиканцев на 12 июля 1789 г. и именно то покрывает славой старых кордельеров, что они начали дело республики с небольшим количеством средств^{^[1]}! Если вспомнить, что Шапелье заложил первый камень Якобинского клуба, мы почувствуем, что на исходе поколения, это - статуя свободы, наш идол, который мы должны построить подобно кюре Сен-Сюплис с его серебряной богородицей с ночным горшком. Нам удивительно хорошо послужило то, что все интриганы, нуждающиеся в народной любви, замечали интенданта Лапорта, а затем, получив веру народа, получали более высокие доходы, гражданский список, начинали атаковать двор с еще большим жаром, желая заставить купить себя подороже; так как новобранцы интриганов выступают против якобинцев, мы выставляем ветеранов вперед в сражении. Таким образом, Шапелье, Бемет, Деменьер, были теми, на кого охотились якобинцы Дюпор и Барнав, и наконец, Бриссо и Ролан. Таким образом, мы победили деспотизм Калонна двумя палатами Неккера, а две палаты Неккера двумя секциями Бриссо, Петиона и Бюзо и гражданскими действиями Сийеса и Кондорсе, пока, наконец, не наступило время санкюлотов. Таким образом, за поворотом следовало поражение и поворот, Мори – роялист двух палат Менье, Менье – двух палат абсолютного вето Мирабо, если Мирабо выступал за абсолютное вето, то Барнав за вето отлагательное, когда Барнав выступил за отлагательное вето, Бриссо не желал другого вето, кроме его собственного и его друзей; все эти мошенники заменяли друг друга, пока, наконец, не уступили место Дантону, Робеспьеру, Линде, тем депутатам всех департаментов, монтаньярам в Конвенте, скале Республики, чьи мысли никогда не были о чем-либо другом, кроме политической и личной свободы граждан, конституции достойной Солона и Ликурга, Республики единой и неделимой, великолепия и процветания Франции, не равенства в собственности, но равенства в правах и счастье. Таким образом, Неккер, Орлеанский, Лафайетт, Шапелье, Мирабо, Байи, Деменьер, Дюпор, Ламет, Пасторе, Герютти, Бриссо, Рамон, Петион, Гаде, Жансонне были грязными вазами Амазиса, который выплавлял в форме Якобинцев золотую статую Республики. Думая, что в наши дни, что невозможно основать республику добродетелей, подобную древнему законодательству, бессмертная слава этого общества создала Республику порочную.

Читатель уже видит, что Неккер, Орлеанский, Лафайетт, Малуе, Шапелье, Дандре, Десменьер, Мирабо, Дюпор, Барнав, Дюмолар, Рамон, Дюмурье, Ролан, Серван, Клавьер, Гаде, Жансонне, Луве, Петион, Питт, Бриссо, Силлери являются звеньями одной цепи. Та же змея разделяет секции, которые постоянно преследует, не прекращая шипеть, и набрасывается на трибуну, якобинцев, народ, равенство и Республику. Я уже показал на пальцах, как связаны Бриссо и Орлеанский^{^[2]}.

Я завершаю убедительную совокупность доказательств, которая будет включать в себя многих людей, которых Бриссо, Петоин и клика сделали последователями Орленского. Когда я стал подозревать Силлери, он меня больше не приглашал, и я не мог продолжать свои наблюдения на месте, но было не сложно догадаться, что Луве, Горса, Карра обедают на моем месте в салоне Аполлона, когда увидел, что Луве, занявший мое место, больше не общается с якобинцами, и сделался самым ревностным победителем; в речи о войне, поддержанной партией Бриссо и Луве, я не мог решить, насколько виноват Силлери в их выступлениях против Робеспьера, или, вернее, насколько они поддерживают выступления Филипа и Силлери против слишком республиканского Робеспьера.

Как бы я не заметил нескромность Карра, не имеющего никакого стыда, посещавшего заседания Якобинцев около года, предлагавшего сделать королем герцога Йоркского или кого-нибудь еще из дома Брауншвейгов, кто бы, видимо, женился на мадемуазель Орлеанской? Как бы я не заметил, сделанный 23 сентября председателем Петионом, выбор, чтобы отправить Силлери в лагерь Люне, чтобы следить за Дюмурье и участвовать в переговорах в Мансфелде, в лагере прусского короля? Я бы узнал, что Амфитрион Силлери не имеет никакого отношения к тому, что наши три журналиста порочат Робеспьера и Дантона, здесь можно сделать существенное замечание.

Одна из уловок наших врагов, которые лучше всего преуспели в революции, состояла в том, чтобы создать себе великолепную репутацию и разрушить репутации других. Аристократия всегда стремилась поддержать их – свой резерв мошенников. Опасаясь в успехе своих ведущих актеров, она заранее продумывала репутацию их дублеров, чтобы иметь возможность совершить замену, когда первый, освистанный, покинет сцену. Поэтому, когда мы разочаровываемся в Мирабо, затем в Барнаве, которые могли долго друг друга поддерживать, то превозносим патриотическую репутацию Бриссо и Петиона, которыми их заменили; мы видели, что английские государственные газеты стали эхом гимнов у Тальма, представляющих Дюмурье как Тюренна, а Ролана как Цицерона; в то время, как один был посредственным авантюристом и палачом, который был в Риме сброшен с Тарпейской скалы за более кровавые победы, чем при Жемаппе, а другой – несчастным писателем. Когда он был членом вашего корреспондентского комитета, вы знаете, что он всегда плохо писал, и, читая его, мы обнаруживаем скудность во многих местах и неправильный стиль. Поэтому когда Питт увидел падение акций во Франции, Бриссо поднял все свои министерские бумаги в воздух, чтобы заставить их подняться в облака, подобно воздушному змею, заставляя известных членов оппозиции посчитать Бриссо мудрым и добродетельным в парламенте, заставляя нас об этом услышать, опираясь, таким образом, на свою патриотическую репутацию, чтобы поддержать кредит, в котором Питт испытывал нужду. Ибо как высказал Кир три тысячи лет назад первую максиму древности и азбуку политики: «Нет никого, кто может проще забыть своих друзей, чем тот, кто пропускает их врагов; никто не сможет больше ослабить партию, чем человек, который кажется другом, не будучи им». Восхваление Ролана в палате общин и принадлежность Ролана и Барера к почетным членам конституционного общества Вигов в то время как четыре года там видели наших врагов; они прилагали все усилия, чтобы выглядеть республиканцами, в тайне исповедуя роялистские идеи, чтобы обнаружить их при нужном случае. Вот почему несколько миллионов было израсходовано на Лафайета, а затем на Ролана, чтобы разрушить репутацию Марата. Вот почему Силлери, обратившись к мэру Петиону, сделал очень многое, делая почти все для орлеанско-англо-прусской коалиции, стоит задать вопрос, является ли он ее элементом, Бриссотинцы Амьенского клуба хотели голов Дантона и Марата, они кричали на улицах: «Да здравствует Петион, Робеспьера на гильотину!».

Война между Филиппом и Лафайетом длилась долгое время, я виню себя за то, что так поздно признал, что Бриссо был стеной между ними, словно стеной между Пирамом и Фисбой, которым они соответствуют. Я начинаю подозревать, что эта война будет не до смерти, но до ссоры жуликов, которые могли бы быть едины, когда я увидел, как мадам Силлери защищает Лафайета с такой большой заинтересованностью, что он предпринял все охранные средства, чтобы я не подумал, что между ними есть соперничество в амбициях и кознях, в их единомыслие, фатальном для Якобинцев. Я не сомневаюсь, что однажды Силлери, на которого я нападал, придет в исследовательский комитет, чтобы, загадывая на будущее, устроить брак его маленькой дочери с Жоржем Лафайетом.

Последнее, что заставило меня убедиться, несмотря на то, что Лафайет в течение года выступал агрессивно по отношению к фракции Орлеанского, то, что семья мошенников и воров оставила свои распри, и сплотились против народа и против общих врагов, при приближении к ужасному расцвету равенства. Я должен был сказать об этом, потому что это открывает широкое поле для предположений и дает объяснение многим последующим событиям. Мы были в салоне на улице Нев-де-Матюрин. Старик Силлери, несмотря на его подагру, натирает свой паркет мелом из-за страха упасть перед очаровательной танцовщицей. Мадам Силлери пела песню под арфу, которую я помню, так как в ней она призывала к непостоянству. Мадемуазели Памела и Серсей исполняли русский танец, название которого я забыл, но он был чувственный и посвящался казни, не думаю, что молодая Иродиада танцевала бы более невинно перед своим дядей, чтобы получить голову, когда дело дошло до получения леттр-де-каше для Иоанна Крестителя. Конечно, не предаваясь стенаниям, я не позволял наслаждаться суровым испытанием и испытал такое же удовольствие, которое, должно быть, испытал Святой Антоний в своих искушениях. Каково было мое удивление в середине моего восторга, когда волшебница экономка завладела моим воображением с еще большей силой, можно ли сказать, что эти двери были закрыты для непосвященных? Адъютант Лафайета пришел специально, чтобы проследить за мной, нет сомнений в том, что Лафайет хотел быть другом в этом доме. В это время Силлери сделал свой доклад о деле Нэнси и попытался очистить Буйе, кузена Лафайета.

Не может быть сомнений, для кого фракция Орлеанского работает в Конвенте. Пособники Орлеанского не могли быть теми кто, как Марат, в двадцати своих номерах, говорил об Орлеанском с огромным презрением, кто, как Робеспьер и Марат, осуждал Силлери; кто, как Мерлен и Робеспьер, противостоял всеми силами избранию Филиппа, кто, как якобинцы, вычеркнул Лакло, Силлери, Филиппа из списка членов клуба; кто, как вся Гора, взывает к Республике единой и неделимой и смертной казни для любого, кто предложил бы короля. Наконец, сообщники Орлеанского не могут быть такими, как все Монтаньяры, напрасно единогласным и всеобщим движением требовали голову генерала Эгалите или устанавливали за нее цену, как Дюмурье, и что Филипп предстал перед революционным трибуналом Марселя.

Но не были ли предполагаемые сообщники Орлеанского сообщниками Бриссо, бывшего секретарем канцелярии Орлеанского, редактором, вместе с Лакло, петиции на Марсовом поле, которая, видимо, была согласована с Лафайеттом? Сообщники Орлеанского не были известны как все те роялисты: Силлери и Ролан, Луве и Горса, непреклонно преследовавшие Паша, коммуну 10 августа, депутацию Парижа, чтобы наказать их столь эффективно за то, что они установили республику. Сообщники Орлеанского не были теми, кто, как Петион, совершил поездку в Лондон с мадам Силлери и мадемуазель Орлеанской; те, кто, как Петион, писал генералу Эгалите, получая письма в момент его предательства и эмиграции; (см. удручающую газету Бассала против Петиона.) те, кто, как Карра, предлагают возвести на престол герцога Йоркского, те, кто как председатель Петион и секретари Бриссо, Рабо, Верньо и Ласурс, отправили в конце сентября Карра и Силлери в лагерь Луны. О! Хороший же контроль был сделан над генералами Дюмурье и Келлерманом, под давлением полнейшего провала пруссаков, препятствовать удержанию Фридриха Вильгельма и позаботиться о том, чтобы у Республики не было преимуществ перед Англией и Пруссией на переговорах в Мансфелде и на встречах, на которых, вероятно, не договорились с Прусским королем^{^[3]}.

Сообщники Орлеанского являются теми, кто как Серван, только назвался министром, не соответствуя реальности, и действовал в министерстве Лакло; явно являются Бриссотинцами, которые захватили все комитеты Конвента, делали в течение долгого времени в министерстве свои дела, ставили на руководящие посты своих друзей, в последнее время отдалившихся от Филиппа, так, что однажды, в конце февраля было обнаружено, что все это время народ управлялся руководством, которое хорошо известно своими тесными связями с этим домом, их общими интересами, где сотрапезниками были Шартре, Валанс, Ферьер, Келлерман, Серван, Латуш, Бирон, Миранда, Дюмурье, Лесюер и т. д.; не прошло еще и двух недель с тех пор, как предательство Дюмурье было открыто, Латуш, прежде чем идти к своей команде, взял отставку в комитете 25, где находились все государственные деятели, Бриссотинцы и Жирондисты, которые обвиняют Гору в существовании фракции Орлеанского. Я был единственным среди тишины всех членов, кто взял слово, чтобы ответить Латушу: «Я могу поверить, что вы хороший человек и патриот, как вы сказали; но теперь ваши старые связи с Орлеанским известны, теперь, когда Дюмурье не скрывает свои дела с этим домом, когда я увидел в руках коллеги перед предательством Дюмурье письма из армии, в которых говорится о том, что видно, что Дюмурье полон горячности к концу трапезы, следуя за мадемуазель Орлеанской в переднюю, где они вслух говорили о том, что позорно, что Республика предана, пожертвовано тысячами людей, все журналы издаются врагами из-за любезностей мадам Силлери со старым развратником; в этих обстоятельствах я удивлен, что министр внутренних дел назначил цену за обязанности, которые вы на него возложили, и я никому не протяну руку, пока я в комитете». Я думаю, что эти факты заставят читателя задуматься.

Разве не было бы высоким искусством Бриссотинцев, если бы, в то время как они усердно трудились для Орлеанского, они бы не послали Горе бюст Филиппа и устройство, правая часть которого была оснащена механизмом, чтобы сидеть и подниматься и смотреть на фракцию Орлеанского, будто бы это было среди нас? Ударом по правой стороне было бы преждевременное требование изгнания Филиппа, пока предательство его детей еще не было раскрыто (будто бы эта государственная измена могла остаться в тайне); это был удар по их политике - беспрестанно возвращаться к тому, чтобы добиться изгнания. К тому времени нас называли альтернативой, чтобы обеспечить слухи, которые они распространяют о том, что мы являемся тайными сторонниками Орлеанского или вершим несправедливость, посылая в Кобленце на эшафот гражданина, который оказывал делу свободы огромные услуги. В то же время я был против его изгнания, о чем сказал в речи, напечатанной и разосланной обществам в качестве афиш три месяца назад, я не скрывал тогда подозрение, что поведение Филиппа извилисто и неоднозначно, его рода нейтралитет, в частности его недостатки и упущения для меня служили выражением истинным, особенно его близость с Силлери и с еще большими негодяями Конвента, с Петионом и Бриссо. Так что хорошо бы сказать, пользуясь случаем, что спустя несколько дней, Эгалите пришел и сел рядом со мной в собрании и поблагодарил меня за его защиту в моей речи, сказал в присутствии нескольких моих коллег: «Только из-за упреков в отношении меня, которые мне высказывали из-за связей с интриганами правой стороны, патриоты правда поверили и стали меня преследовать, но он разоблачил их, признав в них плутов».

Он не использовал бытовые термины, но хорошо демонстрировал свой характер. Иногда обращался к Горе, слушая очень обидные вещи против Силлери, чтобы показать, что Филипп мог бы быть кордельером, которым он и не подумал бы помешать, как считали остальные: было бы очень странно, если бы Филипп Орлеанский не принадлежал к фракции Орлеанского; но это было невозможно. Ничего не было сильнее его голоса на суде Луи XVI, с помощью чего он приговорил к эшафоту всех королей и любую королевскую власть. Но за четыре года в Учредительном собрании, а затем в Конвенте, куда последовал и я, не думаю, что он лишь один раз высказал иное мнение, чем мнение вершины Горы, так что, я назвал бы его поднятым и усаженным Робеспьером. Приятный в обществе, никчемный в политике, распутник, но ленивый, регент, не способный провести заговор, для этой цепи перевоплощений потребовалось четыре года. Благодаря Силлери и его кардиналу Дюбуа он был на борту интриг и амбиций, как на борту воздушного шара. Но в своих интригах, словно в своем шаре, мне кажется, Филипп, едва попадая в бурю, резко падает вниз. Я знаю, что возражений нет, поэтому и существует мое замечание, то есть вся эта часть моей речи. Но какая разница в поведении Петиона с отцом, который был сослан в Марсель и в Америку, потому что он принадлежал к Горе; с сыном, которому он писал каждый день до того как эмигрировал, потому что был в сговоре с Дюмурье и мадам Силлери; Петион советовал Филиппу бежать, Рабо, Гаде, Барбару, Бюзо и Луве предоставили ему время, все еще веря в близость с изменником; я прекращаю свое суждение об этом изменнике, я свидетельствовал, я должен был сообщить, что в данный момент он обвинен, переведен в тюрьму Марселя. Кроме того Филипп, будучи членом фракции, не мог сказать ни «да», ни «нет»; пусть он погрузит «да» или «нет» в предательство своих детей и интриги двух Силлери – мужа и жены; остается доказать, что эта пара была связана с Бриссотинцами, фракцией Орлеанского, что местом этой фракции была правая сторона и болото.

Остается добавить в доказательство этого, что все стороны полны роялистов, предателей, сообщников Дюмурье и Бернонвиля, клеветников, дезорганизаторов; что существует англо-прусский комитет и рассадник контрреволюции.

Нас не просят сформировать более полное представление о Конвенте. Мы прибыли в это собрание с надеждой. Стоит ли убеждаться, что созыв первичных собраний после 10 августа и присутствие австрийцев и пруссаков в Шампани были сделаны во время революции и способствовали рождению республики, что также привело и к неправильному выбору депутаций, состоящих из роялистов? Когда 21 сентября на открытии Конвента все Собрание поддержало предложение Колло д’Эрбуа, и была провозглашена республика, объявленная единой и неделимой, могли ли мы поверить, что мы могли посчитать рабским, австрийским, ослепленным интересом то, чтобы не сложить оружие перед победоносной нацией, а не довольствоваться неэффективными пактами со двором, с Лафайеттом и Питтом, со всеми внутренними фракциями, не стремившимся простить все предыдущие военные неудачи? Как поверить, что в собрании были другие речи, кроме подражаний; другая оппозиция людей, которые заслуживают самого лучшего из республики? Мы без разбора распространились по всему залу, так как тяготели к Горе; хотя это может стоить нам дорого, но, надеюсь, необходимо признать, что были изменники в большей части Конвента.

Я не согласен с теми, кто считает, что большинство правых не были введены в заблуждение. Когда это было невозможно и для ремесленника, который дважды в месяц изощрялся на трибуне Конвента, не видя, с какой стороны сидят патриоты, а с какой аристократы. Как поверить, что депутат, который прибыл в Конвент, не познакомился в своем департаменте с некоторыми данными, не был столь проницательным и был столь глупым, что не заметил, что Салль и Рабо были роялистам; что Ролан был лицемером? Как поверить, что Бернонвиль не окружал себя самыми мерзкими аристократами, контрреволюционерами, деля все войска на три части, одну из которых послал на юг, а другие оставил или отправил на север, что привело к тысяче скандалов офицеров и генералов и втянуло двадцатитысячную армию Кюстина в место, занятое врагом, чтобы отправиться за сто пятьдесят тысяч лье до Бретани; что он был дезорганизатором и предателем? Я думаю, что мало такого избытка жанотизма, и я вижу, что большая часть собрания бестолковые глупцы в противоположность Бруту, готовые вернуть монархию без обвинений в роялизме, скрывая свое истинное лицо за маской.

Можно ли принять другое решение на основе фактов и событий, предложенных Петионом, рассмотрение которых я продолжу?

Анахарсис Клоотц, которого Бриссо и Гаде призывали к гражданским правам в Конвенте, потому что хотели дешево договориться с Пруссией и с легкостью организовать англо-прусский заговор, разве не он первый поднял в октябре тревогу, показывая, что в течение четырех дней он боролся с Роланом за единство республики, против федеративной республики и расчлененной Франции, для чего был открытый заговор; было бы невозможно для Франции выдержать такие обстоятельства; публикации дипломатического комитета, говоря о нашей революции, говорят о Казате и Лафайете, что Гаде плохо скрывал свое благоприятное расположение к Пруссии, однажды он сказал: «Мы вторглись в Голландию, чтобы голландские купцы были свободными или рабами?». Это тот месье Гаде, который за шесть месяцев до этого желал абсолютной войны с правительствами Европы.

Разве я не слышал, что Бриссо, также желавший этой войны, публично радовался катастрофе нашей армии в Бельгии, сказав однажды в бывшем комитете общей обороны: «Освобождение Голландии и Бельгии было бы счастьем, путем к миру».

Когда человек, хоть немного способный предвидеть, замечает частые сообщения Дюмурье с адъютантом в окрестностях Мансфелда под покровительством Карра и Силлери, следует напомнить, что Карра всегда выступал за союз с Пруссией, как не вспомнить золотую табакерку Карра с портретом короля Пруссии?

Не было бы для всех в истории немыслимо и неслыханно, что, как я уже говорил, Дюмурье в самый разгар триумфа появился в Конвенте, генерал, который имел семнадцать тысяч человек и потерял двенадцать тысяч, после чего Дюмурье, Бернонвиль и Келлерман сообщили, что могила прусского короля будет в Шампани. Он бежал, словно Аттила, не в силах сохранить армию, когда была потеряна половина солдат, вместо того, чтобы, обладая армией в сто тысяч человек, победить семнадцать тысяч. Все солдаты нашей армии сказали, что когда арьергард Пруссии остановился, они тоже остановились; когда они пошли вправо, мы шли по левому флангу; одним словом, Дюмурье провожал прусского короля, а не преследовал, не было ни одного солдата в армии, который не был убежден, что была договоренность между пруссаками и Конвентом через Дюмурье. Но никакого договора с прусским королем не было без согласия, по крайней мере, дипломатического комитета и лидеров англо-прусского, которые были очарованы побегом Фридриха Вильгельма. Вместо того чтобы требовать отчет о его поведении, Дюмурье был с честью принят у Тальма.

Разве это не факт, что всем известны конфиденциальные переговоры с лидерами правой стороны? Гаде говорит, что видел Дюмурье в опере с Дантоном. Естественно то, что он постарался показаться рядом с Дантоном; но они не говорили в опере, а просто встретились на выходе. Там же все видели журналиста Миллена, придерживающего дверь мадемуазель Одино, уехавшей вместе с Келлерманом и Бриссо^{^[4]}. Кто не знает, что Дюмурье не послал ни одного курьера, который бы не принес письма конфиденциально для Жансонне; что он встречался с Бриссотинцами во время своего второго пребывания в Париже во время суда над королем; что между ними было единство чувств и страстей; что в то время как Бриссо и Жиронда исчерпали свое красноречие в Конвенте, чтобы спасти тирана, Дюмурье вел себя вызывающе на своей улице Клиши, что он как сумасшедший выступал против Конвента, что он плакал, когда узнал приговор Луи XVI-му; после такого злодеяния не стоит ли гильотинировать Дюмурье? Не известно, что он написал письмо в Конвент полное дерзости, чтобы поддержать отсрочку, которую просил Жансонне, что это письмо было в канцелярии при помощи его друзей, так как боялись, что чтение вызовет их удаление.

Если я, кто никогда не видел Дюмурье, кто не связан с ним, после данных, которые известны о нем, угадал всю его политику, и напечатал в четвертом номере «Трибуны патриотов» портрет этого изменника, то мне нечего добавить сегодня; какие жестокие подозрения в отношении тех, кто видел его каждый день, кто участвовал во всех его увеселительных прогулках, и кто последовательно душил правду в отношении него. Письма Талону и Сен-Фуа и преследование батальона ломбардцев, наиболее сильные диспозиции записаны на листах Марата и в газете Пельтье, который эмигрировал в Лондре и живет в истории на заглавиях листов «Последнего Таблоида Парижа», убедив всех в Англии предательстве Дюмурье, в то же время в Париже он пел ему гимны у Тальма и в Конвенте^{^[5]}.

Разве это не факт, что Дюмурье провозглашен его наставником и руководителем? И если бы он не был соучастником в этом, вся нация не была бы свидетельницей криминальных манифестов и прокламаций Дюмурье, лишь небольших отрывков плакатов, речей и газет Бриссотинцев и попыток Ролана, Бюзо, Гаде, Луве, пришлось бы повторить с отвращением. Не было ничего более непоследовательного и скандального, какова цена головы Дюмурье и в то же время имени председателя Ласурса, который говорил о тех же вещах с еще большим пафосом?

Питт не имеет признания в Палате общин (как я показал в своей речи об обращении к народу), с таким отношением он назвал честными людьми в Конвенте Бриссотинцев и правую сторону? И когда Питт не допускал бы, чтобы Бриссо, Верньо, Гаде, все неофициальные защитники Авиньона, каждый день повторяли бы трагедию 2 сентября; является ли противоречивым все то, о чем плакался Горса в своем журнале 3 сентября: Они погибают^{^[6]}! Это что-то, что повторялось вечно, чтобы опорочить нашу революцию и сделать ее ужасной в глазах народа; это соответствовало языку правой стороны и английскому министерству на процессе Луи XVI, упрямству и игнорированию, призывам к апелляции к народу, когда Бриссотинцы были объединены после заговора сентября заговорщика Рокрье, когда он знал, что для большого пожара в Вандее нужна лишь искра, и крестьяне запада собирались на первичные собрания с белыми кокардами; это постоянное противопоставление двух комитетов дипломатического и общей защиты, наглость речей Ролана, бездействие Лебруна, на фоне столь благоприятных волнений в Ирландии и Польше, этот апоплексический удар, который наносит министр иностранных дел, вместо того, чтобы проводить легкие диверсии, поддерживая патриотов Данцига, Кракова, Белфаста; и неполитичность двух комитетов, и постановление открыть двери Швеции, без открытия их Голландии, и их поспешная декларация о войне с Англией, Голландией, Испанией и всей Европой, и их небрежность в организации нашего флот, и защита наших корсаров и принитие мудрые меры, которые мы им предложили, и их привязанность к Дюмурье^{^[7]}. Блестящей защитой они открывают свои атаки, и их неистовство против Паша, против Марата, которые смотрели на Дюмурье и на его возрастающие амбиции сквозь прицел; наши торговые склады и сокровища в Бельгии; огромные склады Льежа без защиты специально, чтобы выразить, что Дюмурье предоставлял ресурсы для противника; наконец эта ложная оппозиция правой стороны назначила Бернонвиля, ибо была в нем уверена, так как его ценили и монтаньяры; тогда, когда с него сорвали маску, путем остановки работы мануфактур, работающих на армию, когда они признали хорошего компаньона и брата в деле контрреволюции, видя, что он окружил себя мошенниками и роялистами, переизбрание этого министра Бриссотинцами; не являются ли эти факты, и можно ли желать найти более убедительные доказательства существования Англо-Прусского комитета в Конвенте?

Не этот ли факт отмечает Филиппо, казначей Прусского короля, отчитываясь ему о расходах прошлого года, в том, что шесть миллионов экю были расходованы на подкуп французов.

Разве не факт, что Шабо публично критиковал Гаде, говоря: я не уверен, но я слышал позавчера, что Гаде требовал отставки для министра Нарбонна и делал то же самое предложение мне накануне, предложив двадцать две тысячи франков. Гаде уверяет, что он ест плохой хлеб, и Ролан, в своем министерстве, притворялся, что носил поношенную одежду и самые старые камзолы. Помните, что это бедность Октавия, чтобы предотвратить зависть Юпитера, как говорят историки, он делал вид, что беден, с каждым годом все более свыкаясь с привычками нищего.

Разве не факт, что когда Петион был мэром, министры иностранных дел получали тридцать тысяч франков в месяц? Что Дюмурье, наиболее преданный слуга короля, не давал ему сомнений, бросаясь на установление республики? Тысяча франков в год! Я больше не удивляюсь, что Петион был настолько обходителен с правой стороной генерального совета коммуны; я больше не удивляюсь, что он так решительно возражал против публикации речи, которую я произнес за две недели до 10 августа; я больше не удивляюсь, что он не бывал в павильоне Водрель, у него не было с этого дня ни одного дня, свободного от долгов, в черном пальто, как знак постоянного представительства и великого пансионера.

Следовательно, не является фактом, что с его стороны боролись ярко выраженные роялисты, и Рузе, и ревизор Рабо устали от участия в жизни королевской семьи и отдалились от Луи Капета; и Бирото, который апеллировал ко мнениями квакающих болотных лягушек, которые осуждали Луи XVI просто потому, что он был королем; и Салль, который был настолько подлым, чтобы нанести удар, напечатав на следующий день, что Франция была без короля? Что нужно, чтобы правая сторона посчитала нацией французов пятнадцать-двадцать зевак, так как Салль отчаянно пытался убедить всех в том, что он республиканец, а Марат – роялист!

Это ли не факт, что в сентябре было очевидно, что большая часть Конвента – роялисты? Декрет об отмене монархии не изменил ничего. Смертный приговор в отношении преступника был вынесен спустя шесть недель после того, как он был казнен. Большинство наших законодателей и избирателей плохо скрывали свою досаду от того, что республиканцы в Конвенте превосходят их в своих трудах. Их роялизм проявляется в выступлениях против Парижа. Изначально слева было меньше коррумпированных, тогда как они пировали справа, но они выступили против Робеспьера, провозгласив 14 сентября с трибуны: Я опасаюсь этих мерзких, подлых людей, не столько людей Парижа, сколько людей Брауншвейга. Все будет потеряно, так как департаменты не смотрят на Париж; согласно Ласурсу, древний Рим давал провинциям трибунов; согласно Бюзо, голову Медузы. Мы не могли знать, что еще записал Бюзо, создавая конституцию, в городе, опороченном преступлениями. Именно на их скамьях можно было услышать их постановления, а с трибуны – их торжественные речи. В Буйе была та же ярость, когда поклялись не оставить камня на камне от Парижа. В первые дни, они еще не признавали в себе роялистов; но обретя уверенность в себе, выступили против Парижа. И слова агитаторов, дезорганизаторов были благодарной аристократической лексикой, отчеканенной, на обедах у Ролана или Венуа. Чтобы не путать события, вернемся к первым дням работы Конвента, все наши роялисты не смели сказать: Война этим негодяям республиканцам, они дезориентированы: война этим негодяям дезорганизаторам, которыми скорее был нарушен слаженный аппарат, чем пересмотрена конституция Рабо.

Если бы они были честны, если бы у них были завязаны глаза, а не связаны руки, они бы безостановочно препятствовали тому, чтобы было видно; нельзя поверить, что они могли поживиться на своей клевете, оратор, который, как Нил, не способен ни на что лучшее, чем всплески энергии, Дантон, завершая энергичную речь, предложения и указы, принятые единогласно, по которым все земли и предприятия будут сохранены в неприкосновенности; когда 24 сентября за войну с жаром выступил Ласурс, боясь диктатуры, Дантон предложил указ, принятый единогласно - предложение о смерти для тех, кто предложит триумвират, трибунат, диктатуру. Разумеется, это была демонстрация того, что мы не являемся амбициозными сторонниками аграрного закона. Это было с силой аргументировано Маратом на другой день; пока обвинение от Салля было слишком близко к Орлеанскому, он им отвечал: «Ах! Вы говорите, что я был доверенным Филиппа и что моя работа является стержнем, вокруг которого вращается фракция Орлеанского; что же: я заявляю, что голова генерала Эгалите, сына, который является предателем, как Дюмурье, ценна также, как и голова его отца, который находится в трибунале Марселя». Каким образом правое крыло решительно ответило на этот вызов? Один ответ, полный ужаса человеческого отчаяния который однажды пролил свет на их недобросовестность, путем повторения ярости Дюперре. На следующий день Салль распространил в Конвенте шестнадцать напечатанных листов, где он указывает, что вся Гора назначила цену за голову сына Эгалите, чей отец находится в Марселе, что было изменено на последнем собрании Якобинцев, ему, Силлери и Лакло, было известно местонахождение фракции Орлеанского; что было намного сильнее, чем то, что слышал Марат о Дюмурье. Таким образом, голова Салля, чтобы избежать попадания в корзину, решила показать себя слабоумной.

Но давайте обратимся к той стороне заседаний, которая не находит освещения в Монитере или Логоташиграфе. Разве это не факт, что в первые дни работы Конвента сила тактики услужила нам постоянными атаками, обдумывая нашу собственную защиту, создаваемую нашими комитетами нашими ведущими трибунами, изучая то, что может парализовать республиканцев и нас поставить в бессилие сделать что-то для народа? Разве не факт, что в течение первых четырех месяцев главным образом председатели, все преданные заговорщикам, никогда не давали нам слово; и что люди, которые двадцать раз жаловались, что они не могут быть свободными, которые постоянно прерывались, предложили, чтобы вербальный процесс был направлен на департаменты, используя доверие они господствовали на трибунах, одни и те же, что выступали за жестокость, угрожая обрушить удары сабель на Гору, и которые всегда сидели за тройной изгородью вокруг белой трибуны, не позволяя нам приблизиться, поднимая крик до такой степени, что, казалось, что им нужны были мощные доспехи, чтобы прикрыть их оскорбление?

Это ли не факт, мне не стоит тут говорить, оставляя другим заботу самопрославления, которое всегда имеет цену лучшего для себя (что Дойен, что Якобинцы, с начала революции, заманивая во все интриги и конфликты, никогда не делали ложные движения, правые в сторону левых; и я не боюсь, что может быть ошибка в восьми революционных томах, которые я опубликовал), за эти шесть месяцев или республика не прекратила совершать зло, я сделал лишнее, вписав себя в списки кандидатов во все комитеты, или я мог бы быть полезным или везде получить отказ, словно больной, которого донимают множество врачей, одни умело исцеляют, другие умело убивают. Этого не было, пока мы не начали войну со всей Европой, после того, как вокруг собирается народ, желающий объединить нас, и формирующийся внутри в течение шести месяцев гражданской войны и пожара в Вандее, первый комитет общей защиты был распущен только тогда, когда его недееспособность была установлена, я был призван, наконец, на совещание и назван членом комитета двадцати пяти, комитета так плохо составленного и организованного, что единственная услуга, которую мы могли оказать – это самороспуск и замена комитетом девяти, которому даже, по общему признанию, и по сей день высказывают восхищение и признание.

Должен ли я отрицать, что члены Конвента выступили против главных основателей республики, излагая отвратительную клевету устами Луве, что в их оппозиции на трибуне выступали абсолютные роялисты Салль и Рабо; что были освистаны отступники, такие как Манюэль и Горса; что Горе угрожали, тряся кулаками, как Керзен, что были турецкие подписи в нижней части ходатайства двадцати пяти, сделанные Камю и Лантена или памятными комиссарами, как Карра вел переговоры с Дюмурье; или что 48 секций предъявили более ста тысяч подписей, требуя изгнания некоторых депутатов, как признанными виновными в переговорах в направлении Дюмурье и Кобурга, такие как Ласурс и Понтекулан, Лиарди, Шамбон; одним словом, как только вы получили помощь аристократии, то в следующий четверг с легкостью можете стать председателем Конвента?

Наконец, подойдя к Сократу, как Фокион с правой стороны, Ролан: не является ли это фактом, а это доказанный факт, что в письмах, найденных под печатью справедливости, что добродетельный министр республики был зачинщиком эмиграции и создателем лиги, направленной против республики, со всей бывшей знатью и фельянами?

«Как вас благодарить, писала ему Монтаньяк, за то, что ваши услуги помогли мне соединиться с моим мужем в Берлине. Подпись: Ноаелль Лафайет».

Или другое письмо: «Я понял, что ваш премьер-министр, добродетельный Ролан, послужит нашим принципам. Подпись: Монтескье, генерал армии Альп».

Или вот это: «Не думайте, мой дорогой Ролан, писали ему из Лиона бывшие дворяне, у них не хватит решительности. Подпись: Вите, мэр Лиона».

Я думаю, эти факты говорят сами за себя; все бриллианты и богатства не спасут нечестного человека от национальной бритвы.

Жером Петион подтвердил Дантону оппозицию в печати: то, что печалит бедного Ролана, это то, что скоро станут известны его домашние неприятности, старик испил из чаши супружеской измены, что нарушило спокойствие его великой души. Мы не нашли эти доказательства его боли, он должен был быть во временном лагере ораторов, чтобы выдержать сражения в кафе Прокоп и других, и везде, где они находились, они называли победителем Робеспьера. Мы видели счета Ролана в 1200 ливров в рамках тайных расходов. Единственное замечание состоит в том, чтобы заставить его прочитать одну из двух петиций предместья Сент-Антуан, эта записка превышает 2 тыс. франков. Тем не менее, рекрутер Гадол, добавлял «что он теряет ассигнаты», но на следующий день вышла новая якобинская петиция. Он даже не уверен, что это были настоящие деньги. Гоншон был деликатен, он предложил войти в предместье Сент-Антуан, поддержать петицию и движение Бюзо, но это предложение не стоило ничего, и с Бюзо было уже невозможно поговорить. Многие другие любопытные открытия были сделаны после снятия печатей. Пока мы арестовали их по приказу комитета двадцати пяти, толпа депутатов бросилась на улицу Арп в дом месье и мадам Ролан, у них было более шести часов, чтобы заранее спасти секретаря.

Нужны ли письменные доказательства, чтобы обнаружить связи Ролана с бывшей знатью? Факты требуют; но никого не существует, кто один будет вечным пятном большинства Конвента, есть доказательства его причастности, он был далек от республиканских идей, чувство собственного достоинства ему неведомо. Что же! Ролан посмел захватить все тайны государства и заговоры в течение четырех лет. Он в одиночку имел доступ к железному ящику, и большая часть Конвента подозревала, что там можно найти обвинение и против Ролана; когда стало известно, что его друзья Гаде, Верньо, Жансонне имели дело с королем 9 августа; соглашение между ними не было найдено среди документов; при условии, что в этой истории интриг контрреволюционеров можно заметить неточности в обвинении Бриссотинцев и наших правых в связях со двором. Большинство Конвента, которое постоянно боится химерической диктатуры, не восстало, не возмутилось, чтобы выпустить обвинительный декрет против самого диктаторского акта, который только можно представить. И когда я с трибуны хотел выступить против Ролана, и нельзя получить слово, я был вынужден довольствоваться тем, чтобы сказать ему, сидя на скамейке среди министров: мне ответили свысока: Мне важно ваше доверие! Высокомерие было по отношению к представителю народа в человеке, который обманывает суд и имеет связи со двором, говоря так, старик не понимал последствий, был пьян или глуп, чтобы не признавать измены. Но оправдание столь великого безумия допустимо для гражданина, но не для министра. Поэтому законы Солона уравнивали преступления и пьянство архонтов.

Но если мы вспомним, что на следующий день после 10 августа, все добродетельные граждане прочитали газету, озаглавленную «опасность и победа», и автору угрожали все роялисты, все фельяны и все, кто был с Роланом, один из экземпляров был найден в офисе Ролана, исправленный рукой его жены. Если вспомнить «Стража», контрассигнованный вид песнопений задиры, его точку зрения на Афины, его настенную газету розового цвета и письмо Англичанам и Парижанам, в котором министр внутренних дел, как это было доказано на законных основаниях от имени англичанина, близкого к Питту, призывал народ к аресту основателей республики. Он назначал тиранов народа и призывал французов вернуть свой легкий характер и вернуться к своей комедии. Они применяли силу; я считаю, что Конвент окружил себя внушительной армией, войска которой предоставлены департаментами. Открываю обсуждение следующего вопроса; если вспомнить, что неоднократно департаменты угрожали федерализмом и ненавистью к Парижу, о Дюмурье писались крамольные газеты, это подтверждается заявлением двух депутатов Лакруа и Дантона о том, что они прочитали в письме: Мы должны объединиться против Парижа; когда толпа депутатов свидетельствовала о том, что речи, найденные на столе Ролана, вызывали в них гнев, в этих речах было предложение составить коалицию против этого города и его трибунов, его народных обществ, его администрации, его депутатов, слишком республиканских. Если вспомнить, что ему были подчинены два лжесвидетеля против Робеспьера, Барбару и Ребекки, которые утверждали, ударяя себя в грудь обеими руками, что Панис предложил сделать Робеспьера диктатором. Если вспомнить его постоянные исследования искусства свержения республик и следование политики Августа. Если вспомнить, что используя миллионы, которыми был набит законодательный корпус, Ролан начиная со следующего дня после 10 августа, создал свою большую машину формирования общественного мнения и получил назначение в избирательный корпус, получив медаль депутата, как короли Рима колпаки кардиналов; таким образом, он назначил Луве от Орлеана, Силлери от Амьена и Рабо от Труа. Одним словом, если вспомнить его поведение с бывшей знатью, с церковью и возлюбленными Пенелопы, опьяняя их лестью, ободренный своей старостью, он забрал в свои шестидесятилетние руки бразды, брошенные Монмореном и Лессаром, и он был руководителем контрреволюции с двумя своими слугами Клавьером и Брюном. Одно из наиболее тайных нарушений в назначениях – назначение Бриссо заведовать финансами, другое, что касается слуги, как свидетельствуют его письма к Иосифу II, это бремя содержания, сборов с нации, ежедневный костюм Бриссотинца, такой как Каррье в Лионе, Горса на Юге; кто не видит, что все эти воспоминания можно собрать воедино, но это был великолепный удар сторонников Бриссо во всех направлениях, сторонников, которые не могли не произвести в середине сентября с первой попытки добродетельное дело в Гард-Мебл.

Когда Барренгтон узнал о краже в Гард-Мебл, он должен был воскликнуть, что он побежден добродетельным министром республики. Хотя я слышал Бриссо в комитете общей обороны, что Ролан также ел хлеб бедных, и что в конце своего второго министерства, на всю его оставшуюся жизнь, разве, Бриссо не установил с помощью исполнительного совета пенсию в тысячу экю как бывшему министру, в качестве оплаты его трудов. Тем не менее, для меня очевидно, и это будет доказано потомками, что именно этот добродетельный устроил кражу в Гард-Мебл. Воры были арестованы и выдали своих пособников. Почти все они были несдержанны, и у них было найдено более 4 миллионов, но не нашли бриллиантов. Так что было легко догадаться, что этих воров внедрили в Гард-Мебл для того, чтобы создать видимость ограбления. Они получили остатки, и под этим прикрытием была проделана финансовая операция. Вы слышали Фабра д’Эглантина, который проследил за этим мероприятием с проницательностью, мы делаем демонстрацию для того, чтобы заранее показать воров из Гард-Мебл, которые являются лишь тенью великих мошенников. Они всегда одни и те же, мы не обнаружили ни Питта, ни регента, ни Санси, это подразумевает воровство внешнее, можно подозревать только министра Ролана. Наблюдатель подтверждает эти предположения и вещественные доказательства, предоставленные д‘Эглантином. Ролан прилагал усилия для того, чтобы вызвать волнения во Франции против депутатов-республиканцев, использовал для этого печать в течении 3 месяцев, чтобы вызвать жалось к судьбе Луи XVI, в то время, когда он второй раз был министром внутренних дел; мы можем видеть, что на следующий день после 10 августа, он постарался сплотить вокруг себя конституционалистов и обломки королевской армии. Размышляя, я говорю, что все это, несомненно, войдет в историю, которая опишет Питта и Санси и их последователей. Несомненно, также, что роялисты, контрреволюционеры, Калонн и австрийцы 10 августа испытали отчаяние, Ролан предоставил право начать контрреволюцию Австрии и Пруссии, Бриссо делал контрреволюции уступки. Они согласились пленить Луи XVI, быстро опустошили Гард-Мебл, как богатое дополнение гражданского списка для подкупа депутатов конвента, заплатив 60 тыс. ливров Дюпра, 80 тыс. ливров Барбару, чтобы спасти умирающую королевскую власть и задушить республику в колыбели^{^[8]}.

Я опускаю множество фактов. Что добавить к тому ужасному впечатлению, которое производят два последних против лицемерия добродетели и мудрости? Они называли друг друга, словно самозванцы и поклонялись друг другу как пасторы. Что касается нас, они называют нас роялистами, в то время как они были связаны с бывшей знатью; агитаторами, в то время как они проповедовали крестовый поход против Парижа и пытались оживить дряхлую королевскую власть; дезорганизаторами, в то время как их ставленники, Дюмурье и Бернонвиль, дезорганизовывали армию, и в то же время они замышляли дезорганизовать республику, требуя созвать первичные собрания в Бретани и Вандее; тайными сообщниками Орлеанского, в то время когда они сами составляли фракцию Дюмурье и Орлеанского; убийцами, тогда как они уничтожили несколько тысяч человек в Авиньоне во время этой войны, которую они объявили, несмотря на наши протесты; наконец, грабителями, тогда как в то же время именно они ограбили Гард-Мебл. В истории нет примера более наглой и лицемерной фракции.

Но несмотря на их клевету и вопли, этих и других дурных граждан, этих роялистов, ложных патриотов, которые говорят, что Конвент много обещает и ничего не дает; которые упрекают нас в раздорах и с удивлением по вечерам требуют, чтобы утром обе партии вцепились в волосы друг друга, как если бы собаки пытались примириться с волками; на этих замаскированных роялистов, я повторю, что нельзя осуждать только правую сторону, виновных можно увидеть в обеих партиях Конвента, они хотели дать нам Луи XVI вместо национального собрания. Вопреки всему этому шуму потомство узнает больше и выгравирует имена смелых людей во главе большинства и скрепит кровью тирана указ о признании республики во Франции. Некоторые схватки предателей и негодяев в Конвенте были настолько отвратительны, что я не боюсь утверждать, что не было никогда во всей вселенной собрания, которое приносило в жертву нации такие большие надежды. Рассмотрим, из какой степени коррупции мы исходили. Считается, что если повторить многое из того, что я в последнее время говорил, «что человек, который путешествовал много лет назад, он хотел исправить город, но он не смог найти власть или получить доверие хороших людей». Каждый маленький человек был между молотом и наковальней. Как говорили древние: я не вижу города, я не думаю, что иду в зараженную страну, где вороны пожирают трупы. Национальное представительство меняется каждый год. Чуть более 1200 было в Учредительном собрании, в Конвенте меньше. Законодательное собрание, менее многочисленное, отличалось большим количеством депутатов, верных народу. Несомненно, что четверть избирателей дало собранию неизменное большинство друзей свободы и равенства, в то время, когда готовилась кража в Гард-Мебл, а Клавьер стал хранителем государственной казны. Невозможно, чтобы руководители мятежей в течение четырех лет революции и гражданской войны в такой стране как Франция не создали народ и граждан, политиков и героев. В Конвенте толпа граждан отмечала характер, но вскоре мы признали заслуги. Организация наших национальных собраний не может быть более благоприятным явлением для развития болтовни, чем талант, размышления со слабостью человеческого понимания могут обеспечить проведение заседаний без принятия каких-либо решений, не меняя при этом состав законодательного корпуса. Эти таланты прокололись в великих вопросах о безотлагательных декретах, об обращении к народу на суде Луи XVI и т.д., и т.д. Достаточно было единственного обсуждения на процессе тирана, чтобы недоброжелатели отомстили Конвенту. Тот, кто разрушил престиж монархии и послал на эшафот короля Франции, потому что он был королем, не может быть униженным в глазах народа. Мы получили возвышенный опыт, в котором мы бы никогда не поддались славе сделать человечество счастливым и свободным. Но мы не погибнем, и этот новый шторм, который угрожает Французской республике, не будет иметь никакого эффекта, так как ветры, сгибая могучее дерево, лишь укрепляют его корни в то время, когда оно борется с еще большим давлением. Порок был в крови. Извержение яда, вызванное эмиграцией Дюмурье и его лейтенантов, уже сохранило более половины политического корпуса; революционный трибунал ампутирует головы не слуг, которых должно отправить в больницу, но генералов и министров-предателей; изрыгания Бриссотинцев вне Конвента позволит ему дать полезную конституцию. Уже 365 членов изображали всех королей в персоне Луи XVI, более 250 честных человек было на стороне Горы. Назовите мне государство или нацию, которые когда-либо имели столько возвышенных представителей. 600 лет уже у англичан есть парламент, только раз случилось с ним в Долгом парламенте, что была масса истинных патриотов и Монтаньяров; и эта масса, которая сделала такие великие дела, не составляла более 100 человек. И в Риме Катон; в Голландии в Барневельде боролись почти в одиночку против гения и побед Диктатора и штатгальтера.

Нам препятствуют в открытии начальных школы; это одно из преступлений Конвента, которые еще не были раскрыты. Есть ли хоть в одной деревни священник, который комментирует права человека или сочинение отца Жерара. Уже упали головы Нижней Бретани, в которых человеческий разум был покрыт наростом суеверий. И мы не будем в середине огней столетия и нации феноменом мрака Вандеи и Кемпера, края Ланжюине, где крестьяне общаются с вашими комиссарами. Позвольте мне быстро быть гильотинированным, чтобы воскреснуть через 3 дня. Такие люди позорят гильотину, как когда-то виселица была опозорена теми собаками, которые выступили против своих банд и которые были повешены своими хозяевами. Я не могу себе представить, как кто-то может серьезно осудить на смерть этих животных с человеческими лицами. Мы можем воспринимать это не как войну, а как ловлю. Что касается тех, кто был в заключении и испытывал недостаток в продовольствии, от которого мы страдаем, их можно было бы обменять на быков в Пуату.

Вместо колледжей с латинским и греческим языками во всех кантонах есть колледжи свободных искусств и профессий.

Давайте проведем море к Парижу, чтобы показать народам и королям, что республиканское правительство, далекое от уничтожения городов, является благоприятным для торговли, с учетом пропорций в свободе наций и порабощении соседей, как Тир, Афины, Карфаген, Родос, Сиракузы, Лондон и Амстердам.

Мы обратились ко всем философам Европы, чтобы способствовать освещению нашего законодательства их огнями; есть один, у которого мы должны перенять его мудрость; это Солон, законодатель Афин, который основал целый ряд институтов, мы перенесли их на французскую почву и создали ряд законов на французском языке. Монтескье чувствует восхищение перед фискальными законами Афин. Там то, кто не уплатил налог государству, был просто человеком, не мог состоять в секциях и в армии; но любой гражданин, чье состояние составляло десять талантов, должен был обеспечить один военный корабль; два, если у него было двадцать талантов, три, если тридцать. Вместе с тем, чтобы стимулировать развитие торговли, мы можем приобрести огромное богатство. В качестве компенсации за выплаты, богатые пользовались пропорциональным вниманием в своем племени и имели больший объем работ в муниципалитете и получали почести. Тот, чей департамент был обложен дополнительным налогом, мог обменять свое состояние с тем, кто имел меньше в этом высоком налогообложении. Там при театрах были ящики для того, чтобы оплачивать места для бедных граждан. Там были начальные школы, которые не стоят наших колледжей искусств, которые собирается создать Конвент.

Там не был освобожден от войны каждый, кто имел коня и вооружение, кто избавлял лагерь от богатых граждан, которые могли навредить, и заменял их отличной кавалерией.

Там роды контролировали кантоны и их гарнизоны. Они сражались вместе со своими родителями, друзьями, соседями, соперниками; нужно быть уверенным, что никто не испытает трусость в присутствии опасности.

Мы могли легко подражать, создав великолепный Версальский дворец и все дворцы деспотов для героев свободы, которые потерпели поражение.

Там были самые лучшие учреждения, которые когда-либо создавались любыми людьми. В последний день фестиваля Вакха, после последней трагедии в присутствии сената, армии и множества людей, глашатаев и молодых сирот, приемных сынов нации, были сказаны слова: Здесь молодые люди, отцы которых погибли на войне, доблестно сражаясь. Люди, которые их усыновили, заботились о них до 20 лет. И теперь они достигли того возраста, когда могут стать воинами, отправиться домой и занять ведущие места в обществе.

Я согласен, что мы еще не создали такие великие институты; я согласен, что наши дела пока не свободны от беспорядка, грабежей и анархии. Но можем ли мы очистить столь большую империю от пыли и мусора? Нация пострадала, но разве может она воздержаться от излечения? Она платит непомерную цену, но именно она выплачивает выкуп, и она никогда не будет предана. Мы уже имели удовольствие исполнить самую дорогую сердцу гражданина клятву, которую в храме приносил каждый молодой человек Афин при достижении 18 лет: «Клянусь оставить свою родину более процветающей, чем она была, когда я появился». Мы появились, когда Франция была монархией и оставим ее республикой.

Давайте позволим сказать дуракам, которые каждый день твердят устаревшие речи: что республика не подходит для Франции. Красные каблуки и красные одежды, куртизанки Пале-Рояля и других мест, проститутки, агитаторы, финансовые мошенники, плуты, позорящие со всех сторон и, наконец, священники, которые прощают абсолютно все преступления, которые совершала монархия. Но все-таки было бы верно, что республика и демократия никогда бы не прижились во Франции восемнадцатого века, но стали ее огнями по сравнению со всеми прошедшими веками. И если художник предложил глазам женщину, чья красота превзошла все ваши идеи, ему говорит Платон, насколько они не совершенны. Что касается меня, я утверждаю, что достаточно здравого смысла, чтобы увидеть, что только республика может быть во Франции, монархия двести лет была напрасной.

Этот фрагмент не содержит, возможно, и десятой части истории членов правой стороны, большинство из этих фактов окутано мраком и покрыто непроницаемой тайной или находилось слишком далеко от моего лорнета. Все это вне досягаемости в данный момент, но это может остаться на будущее. Я сказал в четвертом номере «Трибуны патриотов» о смерти Фавра. Время покажет, как бывший принц де Пуа сбежал на следующий день после 10-го августа, что его охранник вышел к мэру Петиону чудесным образом, как святой Петр. Его камердинер без сомнения знал бы эту историю, если бы он не получил сто тысяч экю, как уже говорилось, есть истинное объяснение этому феномену. Кроме того, всем известно, как хорошо развита эта тема в седьмом письме комментариев Робеспьера (письмо, надо сказать, сравнительно с лучшим провинциальным красивым слогом и меткими шутками). Жером Петион не хотел 10-го августа, и старался помешать изо всех сил, он не только посещал замки, а также уважал швейцарцев и дворянство шпаги. Он был в здании Коммуны, когда командующий был наказан за преступления. За то, что подписал приказ стрелять по людям. Есть приказ о спасении Филиппа Ноайля, подписанный Петионом. Принц де Пуа просил об этом Петиона. Как мэру ему было трудно, несмотря на риск и охранников, он подписывал этот документ под угрозой. Он не спас своего узника от гильотины, так называемой, смертельной бритвы, даже этим письмом. Тогда утверждали, что Жером Петион знал тайную дверь, через которую помог бежать капитану гвардии.

Я также опускаю некоторые известные факты, Меле однажды озвучил с трибуны, что ему было известно, что лидеры правой стороны стремились покончить с Горой. Тогда один из них, Барбару, вызвал из Марселя второй батальон, чтобы осадить Национальное Собрание накануне процесса короля. Но как раз то, что я ра