Молитва и походы

Когда душа напрямую постигает значение сказанного, что че­ловек создан по образу Божию, она мгновенно покидает клетку телесности, превосходя ограниченность тела, дабы соединиться с безмятежностью Святого Духа. Первое открытие, которое соверша­ется в душе по милости Божией, это то, что она глубоко осознает достоверность и самоочевидность своего постижения и то, что лже- знание, создаваемое догадками и умозаключениями, полностью обманчиво и недостоверно. Не устремляясь за изменениями мира, душа учится открывать в самой себе нечто неизменное, именуемое духом, постигая, что изменчивый мир не может быть самоцелью.

Неудовлетворенная жажда познания безконечно разнообразно­го мира увлекала меня время от времени в далекие поездки. Мне хотелось сравнить климат Таджикистана, доводящий своей летней жарой до изнеможения, с другими прославленными местами Со­ветского Союза. С большим интересом я бродил по берегам величе­ственного Иссык-Куля в Киргизии, добравшись даже до Пржевальска. Несмотря на все красоты этого края, душа не откликнулась на киргизские просторы. Поездка поездом на Байкал открыла без- предельные дали Сибири, когда гудок нашего электровоза несся по таежным сопкам и распадкам на сотни километров туда, где не было ни дорог, ни жилья. Покоренный красотой Сибири, я стоял в тамбуре, открыв дверь и любуясь тайгой.

Где-то под Иркутском поезд остановился на разъезде. Я сошел со ступенек: мне приглянулись трогательные и нежные пионы с синими склоненными головками. Сорвав небольшой букетик, я поставил его в стакан с водой. Тогда мне впервые открылась кра­сота цветов. Сердце распахнулось навстречу этой нежной чистой красоте и словно соединилось с ней. Ошеломленный, я чувствовал, как оно постигает в цветах незримую Божественную суть творе­ния, улавливая невыразимо тонкий и неуловимо прекрасный язык этой красоты.

Что, пионы понравились, молодой человек? - обратился ко мне пассажир напротив.

Да, понравились... - смущенно ответил я.

Это заметно. Даже завидно... - усмехнулся он.

Синее безмятежие байкальских горизонтов вдохновило меня на поиски жилья. В одной глухой деревне мне приглянулась рубленая изба за смехотворную цену. Местные девчата прозвали меня “па­рень из Баку” и всегда шутливо кричали: “Эй, парень из Баку, вы­ходи гулять! ”, когда проходили мимо избы, в которой я поселился.

Для чего вы так говорите?

Мой вопрос смешил их до слез.

Для залетна молодца и для красного словца! Понимай как хо­чешь! - хохотали они.

Я вовсе не из Баку, а из Душанбе! - поправлял я.

Нет, из Баку! - настаивали сибирячки, подмигивая друг другу.

Но когда в колодце летом я обнаружил на стенах полуметровый слой льда, - как объяснили мне местные жители: “Ну, это вечная мерзлота, однако! ”, - желание поселиться на Байкале пропало со­вершенно. Из любопытства я доехал даже до Читы, но угрюмые нравы глухих старообрядческих деревень с высокими заборами, где, как говорят, зимой снега не выпросишь, побудили меня взять билет обратно в Душанбе.

В Забайкалье я познакомился с таким же путешественником (он был постарше) из Москвы, который искал себе более тихое ме­сто среди необъятных увалов и займищ Сибири. Устав от долгих переходов по нарзанным источникам, я издали заметил в одной из глухих деревень несколько пожилых женщин сурового вида, за­кутанных в темные платки по самые глаза, стоявших у калитки с высоким, выше головы, забором, и намерился купить у них какой- нибудь еды.

Брось, Федор, безполезно! Никаких продуктов здесь не выпро­сишь... - вполголоса сказал мой спутник.

Здравствуйте, бабушки! Мы вот мимо идем, устали. Нельзя ли купить у вас немного молока и хлеба? - как можно доброжелатель­нее сказал я.

Ответом было настороженное молчание. Во дворе рвалась с цепи собака, судя по внушительному лаю, не из маленьких. После неко­торого молчания одна из старух неприязненно произнесла:

Идёте мимо, ну и идите себе! Нечего тут...

Пойдем, Федор, - потянул меня за руку голодный товарищ. - Ничего у них не добьешься, говорил же тебе!

И вдогонку услышали:

Выйдут из тюрем и бродят здесь, окаянные...

“Да, Сибирь - все же сложная штука! - подвел я итог своим по­искам в этом завораживающем душу крае. - Но зато такой земли нигде на свете нет! ”

В долгом утомительном движении по степям Западной Сибири сердце мое так жаждало снова увидеть родные горы в мерцающем мареве горячей дымки, что сами собой сложились слова, в которые осязаемо вошла энергия внутреннего переживания.

* * *

В хоралах камня - лейтмотив высот.

На кручах пиков - взлет зубцов и башен.

И туч опаловых стремительный полет

Над необъятностью земных полей и пашен.

Им не подвластен ваш крутой изгиб

И гребней удивительные всплески.

В провалах каменных - движенье птиц иль рыб,

Рождающих причудливые фрески?

Пытаюсь удержать неудержимый дух.

Впиваюсь слухом в облачные гаммы.

И удивляюсь - Он ли или это слух

Творит в душе органные программы?

Тихие радости и открытия горной жизни выпадали на нашу долю с Авлиекулом в Пештове словно теплые майские дожди вес­ной. Как-то в мае мы с ним попали на большую поляну цветущих нарциссов. Такого количества цветов я вообще не встречал: поляна сплошь была покрыта золотисто-белыми чашечками сладко пах­нувших цветов. Густой нежный аромат плыл над землей. Под лег­ким ветерком он становился таким сильным, что кружилась голо­ва. Чудесный запах нарциссов то усиливался, то слегка ослабевал. Мы переглянулись с геологом и молча сели на пригорок, закрыв глаза. В этом неземном благоухании не хотелось ни говорить, ни куда-то идти. Мой друг в благоговении снял шляпу с головы и по­ложил на землю. Прошло часа два нашего сидения и нужно было возвращаться на станцию, потому что подошло время смены сейс­молент. Мы с большой неохотой поднялись и ушли, позабыв среди цветов шляпу Авлиекула. На следующий день мы вернулись к сво­ей поляне, чтобы забрать шляпу. Я накопал там целую корзину лу­ковиц этих горных цветов и рассадил их на станции и у родителей в Душанбе. С тех пор нарциссы стали для меня чистым и прекрас­ным символом горного уединения. Еще я любил бродить по горам во время цветения дикой розы - шиповника, когда в лугах стоял тонкий аромат и все склоны были покрыты нежными цветами, как будто весенние дали открыли свои прекрасные глаза, смотрящие прямо в душу. Обычно цветение розы совпадало с цветением тама­риска и все долины густо благоухали, разнося розовый дым пыль­цы тамариска и белые облака лепестков дикой розы.

Весной мне удалось увидеть “поющее” дерево цветущей череш­ни. Цикад становилось все больше и звон их начал походить на звук работающей бензопилы, только более музыкальный. В одном углу нашего сада этот пронзительный звук был более оглушительным, особенно там, где стояла цветущая черешня. Подойдя поближе, я не поверил глазам: она вся была покрыта цикадами, каждая ветка и веточка издавали оглушительный звон. Присмотревшись, я заме­тил, что кора дерева полностью усеяна оставшимися хитиновыми коконами от выбравшихся из них цикад. До поры хитиновые гусе­ницы сидят неподвижно, уцепившись жвалами за кору растения, а когда приходит жара, эта ужасная оболочка трескается и из нее выползает удивительно красивое создание с жемчужными кры­лышками. Обсохнув, эти создания взрываются целым каскадом оглушительных трелей, являя нам чудесное преображение, проис­ходящее в природе.

Когда в конце мая в горы потянулись отары пастухов, мне довелось ночевать в ущелье соловьев, куда нас с геологом привезла лесхозная машина после возвращения с водопада. У костра пастухи готовили чай, а мы с Авлиекулом прилегли на подстилку из толстого грубо­го войлока. Стемнело... Над хребтом, выбираясь из зарослей леса, медленно всходила полная луна, заливая горы призрачным светом. Только пастухи настроились на долгую неспешную беседу с гостя­ми, как море соловьиных трелей обрушилось на нас со всех сторон. Тысячи или даже несколько тысяч соловьев во все свои соловьиные голоса объединились в один громадный неумолчный хор. Свист сто­ял такой, что не было слышно голоса собеседника. Беседа не полу­чилась и пастухи с досадой ушли в свою палатку. У догорающего ко­стра остались только мы вдвоем с Авлиекулом и молча, до глубокой ночи, слушали с упоением величественную симфонию леса.

Принимать гостей для Авлиекула являлось священной обязан­ностью. Кто бы ни постучался в наш дом, он усаживал гостя в про­сторной комнате, расстилал шелковые курпачи - узкие ватные ков­рики, обшитые шелком, и новый дастархан - цветастую скатерть, ставил лучшее угощение и развлекал приезжего до тех пор, пока того не клонило в сон. Однажды он играл на дутаре и пел до трех часов ночи. Когда гости уехали, я спросил своего друга:

Устал, Авлиекул?

Сильно устал, даже охрип!

Так пошел бы спать!

Ну что ты! Никак нельзя! Гостя оставить - это грех... Его еще нужно спать уложить!

Такое самоотверженное гостеприимство вызывало уважение. Порой Авлиекулу хотелось разобраться в религии и он спрашивал:

Федор, я часто слышу, люди говорят - “надо спасаться, надо всем спасаться! ” А от чего спасаться? Живем хорошо, не воруем, не убиваем... Не понимаю!

От греха нужно спасаться, Авлиекул!

Так мы особо и не грешим!

Если мы говорим, что не грешим, то этим себя обманываем... Разве не бывает, что мы, к примеру, на девушек засматриваемся или на близких людей сердимся?

Бывает, конечно. Ведь я еще иногда вино пью и от сала не от­казываюсь...

Значит тот, кто любит все это, тот Бога не любит, верно?

Верно.

Вот так нас обманывает дьявол. Поэтому от дьявола и нужно спасаться!

Ну, это мне понятно. От шайтана, значит...

Примерно так, Авлиекул!

Знаешь, прошу тебя, учи моих детей, а то мне все некогда им об этом говорить

Так они же еще маленькие.

Ну, когда подрастут!

Когда подрастут, тогда посмотрим! Я сам пока еще Бога ищу... - отвечал я и задумывался: годы идут, а мне все еще не ясно, удастся ли душе моей стяжать спасение, о котором я говорю другим?

Будучи невоцерковленным, я был слепым по отношению к Церк­ви и усиленно искал в горах то что скрыто - святую благодать вне церковных Таинств. Я все еще больше находился вне стен Церкви, чем в ее ограде. Очарованные моими повествованиями об Оби-Хингоу Виктор и Геннадий присоединились ко мне в большом походе в верховья этой удивительной реки. К этому времени между нами, особенно между архитектором и мной, происходило все более тес­ное сближение. Он мне нравился своей нравственной чистотой и художественной одаренностью, как талантливый художник и пре­красный фотограф, который тонко чувствовал красоту природы. Инженер тоже подружился со мной, будучи добрым и отзывчивым парнем, но шел своими путями, закрытыми для других людей. Це­ня мое тактичное отношение к его жизни и к его спортивным ув­лечениям, он не посягал, в свою очередь, на свободу других самим определять свою жизнь.

Мои восторги о Памирском тракте увлекли их обоих в наше со­вместное путешествие. Радостные и счастливые мы выехали на двух ЗИЛах, везущих груз на далекий Памир. Первая ночевка со­стоялась у нас возле небольшого кишлака, где дорога на Памир уходила на Хабуробадский перевал. Рядом с чьим-то плетеным забором мы устроили ночлег и только поставили на огонь коте­лок, как нас окружили местные ребятишки, держа поднос с миской кислого молока, лепешками и сладостями: “Это папа и мама вам прислали! ” - прокричали они хором и убежали. Я сильно по­досадовал на самого себя, что не догадался захватить небольшие подарки для детей. Потом мы всегда брали в любой поход “про запас” школьные авторучки, резинки, цветные карандаши и, ко­нечно, конфеты.

К вечеру мы подошли к кишлаку, расположенному возле краси­вых полей, ярко выделяющихся среди долины своими желтыми цветами рапса. На них зелеными шатрами раскинулись деревья грецкого ореха. Сидя под орехом у небольшого костра, на котором закипала вода в котелке для чая, мы готовили себе в кружках дет­скую кашу, которую, для экономии времени, просто заливали горя­чей водой. Только мы приготовились к нашему горному ужину, как снова увидели бегущих к нам ребятишек с угощениями. Запыхав­шись, они протянули нам поднос с кислым молоком, лепешками и медом: “Мама и папа увидели вас и просят прийти ночевать к нам домой! ” Эти дети совсем смутили нас. Такое гостеприимство к не­знакомым людям запоминается на всю жизнь! В другой раз, ког­да мы снова оказались в этом месте, мы отблагодарили подарками этих простых безхитростных людей.

Начинало темнеть. Геннадий и я легли под этим же огромным деревом, среди переплетения его корней, решив терпеть неудоб­ства, а Виктор все ходил и искал для ночлега место получше. На­конец, он нашел подходящий участок земли, лег на него для про­бы и порадовался тому, как удобно было лежать. Это было дно небольшого сухого арыка. Там он и устроился. Наступила теплая ночь с мерцающими огромными звездами и ярким Млечным пу­тем, пересекающим небо, от которого на поля лился мягкий рас­сеянный свет. Среди ночи Виктор вдруг издал возглас: “Да что же это делается? Специально что ли? ” Он вскочил с мокрой спиной: по дну арыка шумела вода для полива рапса. Вскоре наш друг, крях­тя, улегся между ореховых корней, рядом с нами. Мы еще немного посмеялись над этим забавным приключением, но усталость взяла свое, и все уснули.

Чем больше привыкаешь к весу рюкзака, тем меньше ощущаешь его тяжесть. Попутных машин не было, но мы бодро уходили все дальше и дальше в верховья реки. Там, где Оби-Хингоу, разделя­ясь, уходила влево, мы перешли клокочущую реку по длинному раскачивающемуся подвесному мосту и пошли вверх по прито­ку, берущему свое начало в ледниках Дарвазского хребта. Ущелье стало уже, а горные пики - более высокими, удивляя своими остро­конечными вершинами, похожими на небесные золотистые знаме­на, стоящие на постаментах могучих горных кряжей.

На каждом привале мы доставали четки и молились, наслаж­даясь горным безмолвием, нарушаемым лишь посвистом синиц. Река сделалась тихой, словной ручной, и перекатывалась по кам­ням с ласковым плеском. Вдоль песчаных берегов, по колено в во­де, стояли кусты бледно-зеленого ивняка, окуная свои длинные спутанные пряди в светлые волны реки. Я сидел с четками, при­слонившись спиной к большому камню. Мои друзья сидели рядом, тихо молясь. Солнце светило из-за спины. Перед глазами огненны­ми языками каменного пламени сияли вершины. Постепенно это прекрасное зрелище начало как будто отодвигаться и меркнуть, словно не осталось ни одного предмета, который бы привлек взор. Не было ни света, ни темноты, но только непередаваемый покой источался откуда-то из глубины души, все превращая в живое и дышащее покоем безбрежное пространство невыразимого счастья. Но даже оно отошло, и осталось нечто неведомое, не имеющее ни конца, ни начала, но в этом несказанном “нечто” была жизнь и оно само было истинной жизнью, безусловной, не требующей ничего, что могло бы дополнить ее или умалить. Теперь уже ум не желал возвращаться из этой безграничной жизни в маленькое скорчив­шееся у камня существо, в котором ему нужно было снова жить, двигаться и говорить.

Меня привели в чувство попытки друзей расшевелить мое те­ло. Они дергали меня за руки, дули в лицо, а Виктор щекотал мне нос травинкой, надеясь щекотаньем вернуть меня к действитель­ности. Еле разомкнув губы, я с усилием произнес: “Подождите...”, пытаясь сказать, что скоро я поднимусь, и мы пойдем дальше, но ум снова начал входить в безбрежность, наполненную Богом. Мои доброжелатели пытались поднять меня с земли за руки и тормо­шили за плечи. В конце концов их усилия увенчались успехом. Я с трудом открыл глаза и попытался встать. Они помогли поднять­ся, и я пошел, слегка пошатываясь, следом за своими спутниками. Мы прожили на высокогорных полянах у реки два или три дня. Все это время я лежал в палатке и молился. Мои друзья молились тоже, пока наша еда не подошла к концу. Тогда мы поспешили в обратный путь.

В этом походе мы крепко сдружились с Виктором. Он сделал много отличных фотографий и было видно, что красота горной природы и величие Памирских вершин тронули его душу. Киев­лянин был более сдержан, но доволен своими впечатлениями. Они спешили вернуться на свою метеостанцию, которую оставили на попечение редактора. Но этот поход с молитвой по горным тропам и ущельям настолько впечатлил Виктора, что он тут же уволился с метеостанции, чтобы иметь свободное время на путешествия по горам. Он начал сотрудничать с местным издательством как пре­красный иллюстратор детских книг. Что касается Петра, то его же­на все больше становилась недовольна религиозными поисками мужа. Их скорый разрыв уже был предрешен. В несколько дней он рассчитался на работе и устроился на гидрометеостанцию, став ее безсменным начальником.

Ранней весной вместе с художником мы совершили поездку в Гарм, где он хотел сфотографировать виды хребта Петра Перво­го, а для меня эти места были воспоминанием о хороших людях, встречу с которыми подарила мне жизнь. Любуясь величавой па­норамой огромной реки, омывающей подножие передового хреб­та Памира, я не смог удержаться от стихотворного вдохновения при виде бледного диска луны, выплывающего из застывшего на­громождения мощных ледников, лежащих на плечах заоблачных горных великанов.

* * *

Горечь слов на ветру прозвенит.

Станет звук их невнятен и груб.

Ты простишься, а сердце щемит,

И дыханье, сорвавшись, летит,

Повторяя движение губ.

Тебя обнял дорог поворот,

Чтоб с собою увлечь навсегда.

Та река, что в пространство течет,

В нем конец и начало берет

И уходит в него без следа.

И сквозь утра горячую плоть

Ты дороги почувствуешь дрожь.

Даль откроет глаза и вздохнет,

И безмолвно тебя позовет,

И в нее ты навеки уйдешь...

Содрогнется во сне и наклонится ветвь,

Изогнется излука, реки преломляя поток.

Час приходит, и ласковый свет,

Обезсилев, ложится у ног.

Вновь очертится круг над обличьями дня,

Безконечной дугою охватит молчанье долин.

Ночь отступит и вечность проникнет в меня

И заполнит до самых глубин.

Вновь исчезнут границы привычных вещей,

Если в них устремлю я внимательный взор.

И предстанет их суть, и душа содрогнется пред ней,

И полюбит ее с этих пор.

В Душанбе я уговорил родителей отдать мне маленький флигель во дворе, где устроил себе жизнь по Пештовинскому образцу: стал жить без всякой мебели. Постелив курпачу, тонкий азиатский ков­рик, я спал, молился, читал и даже печатал на пишущей машинке, сидя на полу. Мама была шокирована моим восточным аскетиз­мом, но для меня это было самым простым и привычным образом жизни. Сидя на полу с книгой, у раскрытого настежь окна, слыша распевающих на все голоса скворцов, я любовался нежными мо­лодыми листьями винограда, насквозь просвеченными весенним солнцем, словно детские ладошки на свету, и мне казалось, что я чувствую биение каждой жилки на нем и каждое дыхание легкого ветра в бездонном небе, скользящем сквозь листву. Поэтому сочи­нять стихи не требовалось, они писались сами.

* * *

Откроем окна: жизнь ярка!

Скворец на ветке суетится!

О, в этот день наверняка

Все невозможное случится!

С душой заговорят ветра

На языке необъяснимом,

И ни сегодня, ни вчера,

И ничего неповторимо!

Растений тонкая рука

Махнет приветливо с разбега,

И сад стряхнет, как облака,

Остатки мартовского снега!

Все эти стихотворения появились в журнале “Памир”, а некото­рые другие стихи периодически печатались в газете “Комсомолец Таджикистана”, где художественным редактором в отделе поэзии работала талантливая молодая поэтесса, уже издавшая несколько поэтических сборников. Когда я принес домой только что вышед­ший из печати журнал и несколько газет со стихами, мама, про­читав их, прослезилась, а отец, водрузив на нос старенькие очки, внимательно прочел все стихотворения:

Стихи - это хорошо. Главное - сказать кратко. Пиши дальше. Мне нравится.

Этот всплеск поэтического творчества каким-то образом повли­ял на нового начальника гидрометеостанции и на художника. Оба написали по несколько стихотворений, и на этом их поэтический пыл угас. Но зато у архитектора этот творческий порыв талантливо проявился в другом направлении - он создал серию интересных графических работ о горах, которые были отобраны на столичную художественную выставку в Душанбе. Пока я продолжал жить в Пештове, наблюдая как подрастает сын Авлиекула, который стал уже слишком тяжелым, чтобы носить его на руках, жена родила еще одного сына и дом наполнился детским плачем.

Как-то раз весной Авлиекул уехал в Институт и задержался на месяц на курсах переподготовки специалистов. Его жена с детьми и я остались на станции. Отношения у нас были простые и друже­ские, и у меня даже в мыслях не было причинять моему другу не­приятности. По-видимому, подозрение не давало бедному парню покоя, потому что когда он появился на станции, то очень внима­тельно посмотрел на лицо жены, потом мне прямо в глаза. Не за­метив ничего подозрительного, мой друг успокоился:

Знаешь, у нас говорят, что раз в жизни любая женщина за себя не отвечает... Спасибо тебе, что хранишь мою семью! Верно сказа­но - коня проверяй расстоянием, а дружбу - временем.

После этого геолог уже не посматривал на нее и на меня с тревогой.

В марте снега выпало очень много, но на солнце было очень теп­ло. Расчистив площадку перед крыльцом, я колол дрова. Устав от рубки поленьев, я распрямил спину и посмотрел на противополож­ную сторону. Там, на скалах, было заметно какое-то движение. В бинокль стало хорошо видно, как на теплых протаявших скалах лежала, греясь, медвежья семья. Огромная бурая медведица за­бавлялась с двумя медвежатами. Она ласково лизала их, позволяя детенышам творить с ней что угодно. Они вскарабкивались ей на голову и, кувыркаясь, съезжали с ее широкой спины. Во всех их действиях было очень много любви и ласки.

Чувство того, что все в мире движется только любовью и суще­ствует ради любви, переполняло мое сердце. Оно ощутимо жило единством со всяким существом в мире, ощущая живущую во всем любовь, и само посылало всему живому ответные волны любви. Это чувство всеобщности с природой длилось всю зиму. Мне на­чало казаться, что я сроднился с этим чувством навеки и никакой город не украдет никогда у меня эту любовь. Увы, приехав в Ду­шанбе, я растерял это ощущение в первые же несколько дней так же, как терял прежде. Это заставило меня задуматься о стяжании настоящей некрадомой любви, которую ничто бы не смогло отнять. Такая любовь хранилась в Небесной Церкви, уча душу искать ее через Церковь земную, но на стяжание этой любви понадобились долгие-предолгие годы многих усилий и страданий.

Что ищешь ты в миру, сердце мое? Череду дней, превращаю­щихся в паутину, называемую жизнью? Паутину, улавливающую соблазнами доверчивую душу? Близость людей, безполезно старе­ющих в безжалостных объятиях мирской суеты и в конце встреча­ющих ледяные объятия мерзлой глины? Смех и веселость челове­ческую, мгновенно обращающихся в печаль и горькие слезы? По­моги мне, Боже, обрести в Божественной благодати необходимые силы и навечно отрешиться от пустого кружения в насквозь фаль­шивом мире, чтобы ощутить в сердечных глубинах струящуюся Твою безконечность.

ПАМИР

Бог не может стать менее добрым, чем Он есть, поэтому Бог - Свят. Мы сотворены Им как Его подобие, но склонны изменяться на худшее состояние, поэтому мы- грешные люди. Если нам удается с помощью Бога преодолеть изменение в нас на худшее и обратиться к святости, то наше истинное богоподобие восстанавливается в нас во всей полноте добра, вложенного в нас Богом. Неизменяемость в нас добра обретается через безстрастие, а восстановление в до­бре совершается через покаяние. Неизменяемость благодатного со­стояния духа и безстрастие приводят нас к истокам Божественной жизни - к Божественной любви, начинаясь с откровения благодати внутри нашего сердца.

Душа ищет безконечную усладу в мире вещей, где нет Бога, недо­умевая, почему ей не удается ухватить эту воображаемую сладость, а Бог ищет для души спасения, зная, что ее блуждания и поиски в конечном мире полностью тщетны. Пустое “счастье” тщеславия, богатства и похоти полностью лживо по сравнению с простой радо­стью, которая естественно приходит к простому сердцу, хотя и не сравнима с подлинной истинной радостью спасения в Боге. Наука существует для угождения амбициям политиков и маньяков для достижения безграничной власти над людьми. Мудрость же дается Богом в помощь людям для достижения истинной власти над сво­им умом и обретения вечной жизни в Царстве Небесном. Духовная свобода не является безсмысленным бродяжничеством. Она есть совершенная независимость от всех обстоятельств. Но для того, чтобы прийти к ней, необходимо убедиться в простой истине - под лежачий камень вода не течет.

Возвращение в самого себя возможно в любом месте: в пусты­нях, в лесах, в горах и монастырях, а при особых условиях - да­же в городе. Жизнь на этом этапе предоставила для моих поис­ков удивительные и своеобразные безкрайние хребты и просторы Средней Азии. В период жизни на Пештове мне удалось совершить невероятную в то время поездку, которую долго Бог не благослов­лял. Это был Памир, цель всех моих мечтаний, который мне даже снился. Он влек меня неудержимо какой-то своей загадочностью, где, как мне казалось, я найду ответ на свои вопросы и поиски. Во снах мне грезились встречи с таинственными святыми старцами и беседы с ними, полные глубокого смысла. Но чем больше я меч­тал об этом высокогорном крае, тем дальше он отодвигался. Два года я обивал пороги разных организаций и даже побывал в Гео­логическом управлении, где мне предложили работу откатчика вагонеток в штольне по добыче полудрагоценных камней. Когда я в душе уже с горечью отказался от Памира, считая, что обойдусь и без него, Бог подарил мне весь этот уникальный край целиком, вплоть до самых заповедных его уголков, чтобы душа на опыте по­стигла всю тщетность земных исканий и решительно отважилась устремиться вглубь сокровенных душевных глубин, где обитает Христос. Но для этого Господь еще долго воспитывал и переплав­лял мое непокорное сердце.

На третий год кто-то из знакомых сказал, что в Институте геоло­гии формируется картографическая экспедиция на Памир. С чьей- то рекомендации я отправился к начальнику экспедиции, и когда увидел его в кабинете, он мне сразу понравился. Не лукавя, этот человек открыто сказал, что в такие поездки берут только сотруд­ников и близких людей, но когда я ему признался, что уже третий год пытаюсь увидеть Памир, он посочувствовал мне и зачислил на август в экспедицию рабочим.

Кстати, со мной едет и моя шестнадцатилетняя дочь. Она учит­ся в Питере, а на лето едет в горы со мной. Остальные - это мои со­трудники, - добавил он, давая понять, какая у него будет группа.

Но к этому времени обстановка на границе сильно осложнилась. Весной над Пештовой несколько ночей подряд стоял сильный гул тяжелых самолетов, летевших в сторону Афганистана. По радио открытым текстом работали военные радиостанции, где кто-то кричал военные позывные и докладывал: “Мы в Афганистане со­ветскую власть устанавливаем! ” Потом радио и телевидение офи­циально сообщили о военной помощи правительству Афганиста­на со стороны Советского Союза. Некоторые сотрудники нашего Института несколько раз бывали в этой стране в командировках, и даже водитель рассказывал о необыкновенном уважении к бело­му человеку - “сахибу” - местного населения. Когда простой ин­ститутский шофер входил в чайхану, все вставали и отдавали ему честь. В Душанбинском университете учились афганские студенты и с некоторыми из них у меня были дружеские отношения. Теперь все это рухнуло навсегда.

Мне удалось присоединиться к небольшой группе геологов на самый дальний маршрут, в которую ее руководитель включил и меня, - в юго-восточный угол Памира на границу с Афганистаном, где находится грандиозный горный узел планеты: Каракорум, Гин­дукуш и Гималаи. “Вот это удача, слава Тебе, Боже! ” - радовался я, укладывая наше снаряжение в грузовик. Получив на погранзаста­ве дополнительный пропуск в запретную зону Памира, мы все со­брались у машины, чтобы проверить наш груз еще раз. Уже много дней я замечал на востоке, на территории Китая, гигантское белое облако, которое не меняло очертаний, словно застыло над землей.

Что это за огромное облако, которое не двигается? - спросил я у начальника. Он протянул мне бинокль:

Это не облако, это пик Музтаг-Ата, семь тысяч шестьсот метров.

В бинокль я увидел необозримые ледяные поля с гигантскими трещинами и провалами, сама вершина уходила в стратосферу, где начиналась неестественно черная синева. У меня перехватило дыхание - такой величественной красоты в созданном Богом мире мне встречать не доводилось. От такого зрелища душа испытала настоящий шок, созерцая запредельное творение Божие. Эту кос­мическую панораму можно было рассматривать часами, но пора уже было лезть в кузов, где сидели дети геологов - молодые ребя­та, записанные рабочими. Среди них сидела на спальных мешках девочка, дочь старшего геолога, которая удивительно легко пере­носила высоту.

К вечеру машина прибыла к границе с Афганистаном на высоко­горную заставу. Рядом с заставой из земли били минеральные го­рячие источники, над которыми клубился пар. Поблизости от них мы разбили наш лагерь. Над одним из источников пограничники устроили баню, внутри находился бассейн с горячей водой. В нем по очереди мылись все - от начальника до рабочих. В горячих ис­точниках можно было сидеть даже на улице по горло в воде. Од­но было трудно - вылезать из нее на холодный воздух. После чая все разошлись по палаткам. Я остался снаружи, очарованный не­обыкновенным закатом на самом краю Памирского высокогорья. Необычные золотисто-алые полотнища вечернего света полыхали по необъятному куполу неба. Предельная чистота и прозрачность воздуха усиливали красочность гор. Каждая гора и каждый хребет имели свой цвет - серебристый, сиреневый, черный, зеленый, фио­летовый, и вся эта цветная палитра разноцветных горных хребтов уходила к горизонту, где возвышались поднебесные пики Карако­рума и Гиндукуша.

От чистого и разреженного воздуха все внутри - в душе, уме и сердце постепенно успокаивалось и обретало невыразимый покой. Помыслы перестали тревожить сердце и оно само устремилось к молитве и благодарности Творцу за потрясающую красоту мира, в котором мы находились, и за которую можно, наверное, непре­станно славить Бога. Даже в палатке я долго не мог заснуть, боясь утратить это молитвенное чувство благодарности и восхищения творением Бога.

Несколько дней прошли в совместных маршрутах с начальни­ком экспедиции, кандидатом наук. Он до того стал близок мне, что казался старым знакомым или добрым искренним другом. Этот удивительный человек прямо сказал мне, что давно заметил, что я верующий, но из деликатности не хотел говорить об этом. Он при­знался, что всегда носил в себе эту невысказанную жажду веры, но, связанный работой, не сумел сблизиться с Церковью. Горы, как он считал, заменили ему Церковь. О них он тосковал всю зиму и уезжал в летние геологические маршруты с чувством отречения от городской суеты. У многих геологов и альпинистов, как я потом уз­нал, есть это стремление бежать из суеты и многочисленных забот, чтобы остаться наедине с самим собой и чистой природой.

Дочь начальника экспедиции серьезно занималась плаванием в Питере и уже имела спортивный разряд. Спорт сформировал из нее больше мальчика-подростка, чем девочку. Отца удручало то, что его замкнутая дочь часто становилась объектом шуток моло­дых парней. После этого разговора я, как мог, старался утешать де­вочку различными забавными историями, и она счастливо смея­лась, слушая их. Тогда ее лицо преображалось и снова становилось беззаботным и детским.

На последней неделе меня определили в помощники молодой худенькой женщине - геологу спортивного вида с короткой стриж­кой. Ее муж трудился старшим геологом в другой геологической партии, но иногда, если позволяли обстоятельства, приезжал в наш лагерь. Эта женщина ловко ходила по горам и умела находить лучший подъем по скальным кручам. С ней я впервые поднялся на пятитысячную вершину и чувствовал себя отлично. Там я впервые увидел эдельвейсы, и маленький букетик положил себе на память в записную книжку. Для геологов, как заметила моя начальница, пять тысяч метров - это рядовая вершина. Им приходилось под­ниматься и на шесть тысяч, так что рекорд высоты остался за ней. Только на Памире мне довелось увидеть высокогорных уларов - крупных птиц, которых мы вспугивали на большой высоте, и кра- савцев-архаров, с рогами, закрученными почти к спине.

На этих маршрутах мы все получили предупреждение от на­чальника заставы, что иногда, в связи с военным положением в Афганистане, границу переходят китайские диверсанты. Поэтому, если из нас кто-либо заметит незнакомого человека, то в контакт с ним не вступать, а самое лучшее - вообще не высовываться. По­этому моя спутница, замечая вдали какой-либо каменный столб- останец или вертикально стоящую скалу, испуганно вскрикивала: “Китаец! ” - и пряталась за камень. То же самое приходилось делать и мне, хотя на китайца эти каменные изваяния совсем не походили.

Вместе с моей руководительницей мы набрели на залежи мумие; она проявила смекалку, точно определив скрытый от глаз выход этого целебного вещества из скальных пород на поверхность. Мы шли по гребню горы. Внезапно моя спутница остановилась:

- Пахнет мумие! Оно должно быть где-то здесь. Но его призна­ком могут служить только определенные породы, а их пока не вид­но. Будем искать дальше!

По мелким обломкам, как специалист, геолог профессионально проследила эту скальную жилу до выхода на поверхность. Мы уви­дели узкую расщелину в скалах. Заглянув в нее, обнаружили выте­кающую из скалы стеклообразную желтую массу, похожую на ка­нифоль, но отличающуюся своеобразным запахом. Как ни пытался я сколоть часть этой массы, мой нож лишь тщетно скользил по ней, не оставляя следа, а ширина щели не позволяла орудовать геоло­гическим молотком. Тогда мы набрали вторичное мумие черного цвета, скопившееся перед щелью и смешанное с песком. Вечером, под присмотром моей наставницы, я долго выпаривал найденное лекарство. У меня получилась полулитровая банка превосходного мумие, которым, спустя многие годы, мне приходилось заклеивать раны и порезы у себя и друзей. Даже несмотря на вездесущие грязь и пыль во время походов, раны быстро затягивались от мумие, не оставляя воспалений.

В течение этих дней, возвращаясь с маршрута, я начал замечать улыбки, многозначительные подмигивания молодых геологов и, наконец, откровенные подшучивания. Я не обращал на них вни­мания, потому что шутки были беззлобны и добродушны: “А наша геологиня, кажется, влюбилась! ” Но молодая женщина краснела и смущалась. Скоро все эти шутки закончились, когда наша работа приобрела по своей серьезности совсем иной характер.

В один из дней наш руководитель долго говорил с начальни­ком погранзаставы. Затем они созвали нашу группу. Старший гео­лог объявил, что для завершения картографической съемки этого района нам предстоит выехать на территорию Афганистана, в так называемый Афганский коридор, поэтому всем нужно быстро и со­бранно, в течение последней недели, закончить работу. Лейтенант добавил свои замечания, предупредив, что на границе расставле­ны скрытые системы оповещения и нам следует быть осторожны­ми. Заодно он предостерег нас, чтобы мы внимательно следили за всеми передвижениями вооруженных групп и боевой техники, по­тому что за нашу группу на той стороне он уже не отвечает. Мы молча переглянулись.

С первого же дня, когда мы подъезжали к Афганской границе, шофер нашего грузовика, особенно после объявления лейтенанта, начал сильно опасаться за свою жизнь. Мы ехали по широкой до­лине, полого спускающейся в сторону Афганистана. Внезапно мне бросилось в глаза, что мы тянем за собой целый моток тонкой се­ребристой проволоки со стальными колышками. Постучав по ка­бине водителя, я попросил его остановиться. Наш руководитель высказал догадку, что по всей видимости мы вырвали крепления секретной системы оповещения, о которой говорил начальник по­гранзаставы. Шофер от волнения не заметил сигнализацию и на­ехал на нее. Но этим дело не закончилось. Посмотрев еще раз кар­ту, начальник объявил, что мы вообще давно нарушили границу в неположенном месте и едем по чужой территории, а наш маршрут находится совершенно в другом месте. Пришлось разворачиваться и ехать обратно.

На второй день, когда я сидел в кабине рядом с геологом и моей начальницей, слепящий блик резкого света ударил по глазам, от­разившись от ослепительно белого кряжа, сложенного из серебри­стого сланца. Я мгновенно получил сильный ожог сетчатки и как ни завязывал глаза носовым платком, резь в глазах не проходила и слезы заливали лицо. Все это закончилось тем, что геологиня достала из рюкзака свое полотенце и посоветовала мне обмотать им всю голову, чтобы исключить попадание света на глаза. Целый день я просидел с полотенцем на голове рядом с машиной, а бедная женщина сама прошла весь маршрут и отобрала образцы.

На следующее утро я был здоров и смог как следует осмотреться. Мы въезжали в Афганский коридор всегда в одном и том же месте, а потом исследовали различные участки горного кряжа, южные склоны которого находились в Афганистане. Посередине широкой долины большими рукавами текла река Памир. На противополож­ной стороне громоздились угрюмые склоны шеститысячного хреб­та Гиндукуш. В высоких седловинах тускло поблескивали громад­ные пласты висячих ледников, наглухо перекрывая все перевалы. Лишь в одном месте оставался узкий проход. Старый геолог рас­сказывал мне, что в пятидесятые годы геологи спокойно ездили на лошадях по этому проходу в Индию поохотиться, здесь всего сорок километров. Охотились они и в Китае. Тогда границы здесь были чисто условными.

Когда мы подъехали к началу маршрута, машина заглохла на крутом подъеме. Шофер, оставив нас с геологиней в кабине и по­ставив грузовик на ручной тормоз, вышел из машины, открыл ка­пот и начал возиться в моторе, тревожно поглядывая по сторонам. Внезапно автомобиль тронулся сместа и, быстро набирая скорость, покатился назад. Водитель пытался бежать рядом с катящейся под уклон машиной и прилагал отчаянные усилия, чтобы вскочить на подножку. Не знаю, как получилось, но что-то сработало во мне и в одно мгновение я схватил рычаг ручного тормоза и стал тормозить им скатывающийся в обрыв грузовик. Со скрежетом машина оста­новилась и перепуганный водитель вскочил в кабину.

Как здорово у вас получилось! - переведя дух, обратилась ко мне геологиня. - Спасибо вам за быструю реакцию! Вы, наверное, хорошо разбираетесь в автомобилях и тормозах...

Да я этот тормоз первый раз вижу! - с полной искренностью ответил я ошарашенным спутникам.

В Афганистане полыхала война. Вечером на западе Афганской долины стала слышна орудийная канонада и ночную темноту про­резали вспышки выстрелов. Нам оставался еще один день работы, но шофер-таджик заметно нервничал и наотрез отказывался вы­езжать на маршрут. Начальник экспедиции долгими уговорами и угрозами лишить его дополнительной надбавки за высоту и опас­ность убедил перепуганного водителя поработать еще один день. Полдня мы с женщиной ползали по кручам и отбирали образцы, поглядывая в ту сторону, откуда ночью доносилась орудийная пальба. К обеду мы спустились к машине, чтобы перекусить вбли­зи нее. Только мы достали свои свертки с продуктами, как шофер испуганно указал пальцем за наши спины: “Кто-то едет! ” Мы огля­нулись: на большой скорости по долине мчались два танка желто­песчаной окраски без каких-либо опознавательных знаков, подни­мая клубы пыли.

Вдруг первый танк сделал выстрел - сначала из орудийного ствола показался дымок, потом до нас докатился звук выстрела. Куда он стрелял, не знаю, но явно не в нашу сторону. Также не знаю, чьи это были танки, так как я не разбирался в их моделях. Пока мы с геологиней, замерев, наблюдали за развитием событий, наш бедняга-шофер прыгнул в кабину, завел мотор и рванул с ме­ста, намереваясь бросить нас. Но моя спутница не растерялась и грозно закричала ему: “Стой, стрелять буду! ”, хотя никакого пи­столета у нее не было. Водитель испуганно остановился. Мы влез­ли вмашину и с облегчением покинули негостеприимный Афган­ский коридор. Стоит заметить, что даже на погранзаставе еще чув­ствовался дух чего-то родного и знакомого, но когда мы выезжали за пределы нашей границы, чувство враждебности и чуждости всего окружающего охватывало душу, и от этого все дни нам было как-то не по себе.

Подошла пора прощаться с геологами - хорошими честными людьми, любящими работу, природу и горы. На Памире я снова на­чал писать стихи и посвятил их моим друзьям: старичку-геологу, который учил меня ходить в высокогорье, начальнику экспедиции, открывшему мне свою душу, его застенчивой дочери и моей спут­нице, с которой совместно покоряли пятитысячник. К сожалению, в памяти не осталось ни одной строчки от Памирского периода, но стихи были приняты со снисходительной благодарностью за вни­мание и с добрым расположением.

Тепло попрощавшись с моими друзьями, упаковав в рюкзак му­мие, корни родиолы розовой, собранной в походах со старичком- геологом, подальше запрятав образцы агата, яшмы и лазурита, подаренные им, а также букетик эдельвейсов, которые мы добы­ли с геологиней, я на попутной автомашине отправился по трассе Памир-Ош в Киргизию, чтобы оттуда улететь самолетом в Душан­бе. Слева синее холодное озеро Каракуль огромным зеркалом отра­жало облака, стоявшие над гигантским заснеженным Заалайским хребтом. Несмотря на ровную голую местность, по которой лете­ли, вращаясь, пыльные смерчи, мотор надрывно завывал, словно мы взбирались на крутую гору. Шофер, заметив мое недоумение, пояснил: “Это самый высокий перевал на Памире, больше четы­рех тысяч метров! На глаз даже подъема никакого нет, а машина с трудом его берет. Очень опасное место! Одним словом, - «Долина смерти», Маркан-Су! ” Это он сказал точно. Более безотрадного и безжизненного места я не видел. Вправо, в сторону Китая, уходила покрытая мелким щебнем пустынная холодная долина, по которой со свистом дул ледяной ветер, занося песком киргизское кладби­ще - каменные гробницы с рогами архаров, “мазары”.

- Несколько лет назад тут одна история с шофером приключи­лась, - рассказывал словоохотливый водитель. - Обычно мы на Северный Памир колонной ездим, случись поломка - замерзнуть можно! Один паренек на ЗИЛе отстал немного, мотор стал барах­лить. Он колонне крикнул, - трогайте, мол, скоро догоню! Ну, те и уехали. А машина совсем заглохла. Дело к осени шло, холод стоял собачий, к тому же ночь подошла. Он смекнул, что дело дрянь, снял запасное колесо с машины и жег его до утра вот в такой могиле! - водитель кивнул головой на мазар. - Утром слышит, машины идут! Выскочил на дорогу, - а люди шарахаются от него, так никто и не взял... Наконец, кто-то сжалился, остановился. Тот залез в маши­ну, еле живой, чуть, говорит, не помер в мазаре... Народ жалости не имеет, голосую - никто не берет! А шофер ему отвечает: “Да кто же тебя такого возьмет? Ты же весь черный от сажи! И голосуешь воз­ле могилы! Люди думают - шайтан! ”

К вечеру мы спустились в Алайскую долину, которая обрадовала глаза первой травой и обширными пастбищами, по которым броди­ли отары овец. Из крутых ущелий с грохотом летящего железнодо­рожного состава пенным буруном вылетали свирепые реки, волоча валуны размером с легковой автомобиль. Заходящее солнце зали­ло безпредельные снеговые поля гигантских вершин алым светом. Среди этих пиков выделялся огромный купол семитысячника, на который мне пришлось смотреть из кабины чуть ли не запрокинув голову. В надзвездной высоте Заалайский хребет словно навсегда расставался со мной, подарив на прощание последние отблески космических высот. Из города Ош я улетел в Душанбе, любуясь в окно безконечностью высочайших горных хребтов, протянувшихся от горизонта до горизонта. В этих горах я увидел не только перво­зданную красоту созданного Творцом прекрасного мира, но и об­наружил еще более удивительную трогательную красоту человече­ских душ, которую мы не замечаем на улицах городов.

И все же я остался разочарован. Памир, со всеми его необыкно­венными впечатлениями, не принес мне чего-то главного, того, что я тщетно искал во всех походах и путешествиях, - определенной устойчивости молитвы и молитвенного духа, которые я не хотел утрачивать снова и снова, несмотря на все свои усилия. “Прощайте, восторженные мечты и нелепые сны о встречах с загадочными свя­тыми людьми! Все это не то, что мне нужно. Хватит мечтать! Это правило нужно зарубить себе на носу! ” - укорял и стыдил я себя, летя в самолете.

В Душанбе, утешив родителей своим возвращением и рассказа­ми о Памире, я стал собирать рюкзак, готовясь к отъезду в Пешто- ву. Ни матери, ни отцу не хотелось расставаться со мной, но пока они сдерживали свои просьбы. Им очень хотелось, чтобы я остался с ними. Когда я находился в горах, мой напарник Авлиекул, позна­комившись с моими родителями, иногда ночевал у них дома, найдя у старичков ласковый прием и заботу. Правда, отец наладился уго­щать Авлиекула вином своего изготовления и на закуску по кубан­скому обычаю ставил на стол яичницу с салом.

Папа, - бывало упрашивал я его, - Авлиекул не пьет вино и не ест сало, ему нельзя этого делать по своим законам!

Знаю, что нельзя, — отвечал отец, - но когда я угощаю его, он не отказывается!

Не отказывается, потому что очень тактичен и не хочет тебя обижать!

Ну вот, сам видишь, как не угостить хорошего человека? - отвечал отец.

Ладно, ваше дело... - махал я рукой.

Дружба с геологами вернулась ко мне неожиданной встречей. До отъезда в Пештову я обнаружил в почтовом ящике письмо. В нем женщина-геолог, у которой я состоял в помощниках на памирских маршрутах, убедительно просила меня встретиться с ее мужем-геологом. Он, по ее словам, крайне нуждался в поддержке. Мы встре­тились в городском саду. Рослый крепкий парень, волнуясь, сильно пожал мне руку и представился:

Георгий. Спасибо, что вы нашли время. Можно на “ты”? Жена мне рассказывала, что ты верующий, это правда?

Правда!

А ты видел Бога?

Заметив такую прямоту, я не стал уклоняться от ответа.

Видел!

Тогда, может, возьмем пивка, и ты расскажешь мне о Нем?

За пивом говорить не буду, а за чаем согласен!

Мы уселись в городской чайхане.

Бог - это невыразимая совершенная красота, красота любви! Только не той, как ее понимают люди... Об этом вообще трудно го­ворить... - попытался я подыскать нужные слова.

Ничего, я понимаю, - серьезно ответил геолог. - А как Он выглядит?

Ну, как Свет, только гораздо ярче солнечного...

Ага. Вот про красоту я лучше понимаю, - задумчиво начал говорить мой собеседник. - Мне кажется, что Бог - это что-то очень прекрасное и доброе... Однажды утром, на Памире, я любо­вался восходом в горах. Знаешь, как красивы эти горные хребты в утренней дымке... И тут у меня сердце как-то сильно защемило, даже слезы из глаз полились... - голос геолога задрожал. -И я внезапно понял, что Бог есть! И доказывать это мне не нужно... Это со мной приключилось два года назад, а поговорить не с кем. У нас геологи - народ ушлый, сразу на смех поднимут! Ты как счи­таешь, то, о чем я тебе рассказал, нормально? Или это у меня с головой не в порядке?

Не то, что нормально, а удивительно! Все то, что ты почувство­вал и понял - это твое личное настоящее чудо! - успокоил я взвол­нованного парня. - Только нужно знать одно: Бог - это Христос! Иначе легко запутаться...

Вот именно! Я и сам так начал догадываться. Наверно, нужно что-нибудь почитать. С чего начать, не знаю...

Начни с Евангелия! Если хочешь, я тебе достану эту книгу.

Отлично! Только у меня есть проблема: в основном, моя жизнь проходит на Памире. Я занимаюсь добычей полудрагоценных кам­ней и завтра улетаю. Давай встретимся месяца через два, сможешь?

Постараюсь. Напиши мне письмо, когда прилетишь.

Договорились!

Мы еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, веря, что расстаемся не навсегда. К сожалению, весной я нашел в почто­вом ящике письмо от Георгия, в котором он писал, что управление отправляет его с женой на Алтай, - и больше мы не виделись.

Осенью ко мне на станцию заглянули двое русских геологов- охотников с собакой, восторженно рассказывая о своей находке. Их пес в одном месте на скале лапами начал сдирать мох. Они об­ратили на это внимание и, когда расчистили участок скалы, то об­наружили, что большой камень закрывает вход в скальный грот. Отвалив камень, внутри они нашли обитый железом старинный сундук со старыми вещами и множество рукописных книг на араб­ском языке, написанных золотом. Геологи спрашивали меня, не помогу ли я незаметно вывезти их клад на институтской маши­не, обещая мне некоторое вознаграждение за помощь. Книги они намеревались продать в Институт востоковедения, зная, что там принимают редкие рукописи. Я посоветовал любителям кладов не трогать эти книги, потому что у них, возможно, есть хозяин. Гео­логи ушли, о чем-то совещаясь друг с другом. По-видимому, они оставили пещеру в покое, потому что через несколько дней ко мне заглянули местные охотники и спросили, слышал ли я, что рус­ские нашли в горах книги?

Слышал, - сказал я. - Но посоветовал не трогать их.

Если бы они посмели взять наши книги, то живыми бы не вышли из этих гор... - мрачно заявили охотники.

Как с этими найденными книгами, так и с многочисленными кладами Сари-Хосора, связан целый трагический период в жизни таджиков. Сюда, в глухой удаленный край, бежали остатки раз­громленных басмачей, уходя в Афганистан. То, что они не могли унести с собой, прятали в горах. Некоторые старики, которых я встречал в кишлаках, были теми самыми состарившимися бас­мачами. Неподалеку от Пештовы, рядом с водопадом, находилось местечко “Муллоконы”, по-арабски “Муллоконья”, что значит - “Училище мулл”. Советская власть выселила всех жителей этого края вниз, в жаркие долины, на хлопок, где все они умерли от тя­желого климата. Всю долину Сари-Хосора объявили заповедником и закрыли для поселения. Вот почему повсюду по берегам реки

Сурхоб и по боковым долинам старые тополя указывают места быв­ших кишлаков, от которых остались одичавшие сады - приволье для пиршества медведей и кабанов. Старики говорили, что в пя­тидесятые годы сюда даже забредали тигры из поймы Пянджа и из Афганистана. В связи с вторжением Союза в Афганистан, зверь кинулся в дикие места Дарваза, меняя места своего обитания. На­строение населения тоже стало меняться в худшую сторону по от­ношению к России.

Радость от славы, получаемой от людей, - мимолетна, а отчаяние, при ее потере - убийственно. Радость от прославления Бога в сло­вах и делах - неизменна и спасительна и приводит к молитвенному благодарению Премудрости Божией, все устрояющей во спасение.

Земное счастье улетучивается раньше, чем удается его достичь. Небесное счастье не покидает нашу душу, даже если мы оставляем эту землю. На путях вне Христа всякая добродетель имеет только вид добродетели, по сути - мнимой и ложной, только благодать Христова - истинна и неподдельна, проясняет ум, очищает сердце и спасает душу.