Бесконечное счастье в бесконечности 3 страница

-

– Может быть, тебе это пригодится…

Я рассмеялся:

– Мне же теперь известно о Цветке! Как я смогу им воспользоваться?

– А тебе и не нужно, – ты обойдёшься и без него. Но, возможно, Цветок понадобится кому-то из тобой опекаемых.

– Каких ещё опекаемых?

– Ну, это что-то вроде учеников…

– Миша, у меня нет учеников! И – ну их! С собой бы разобраться.

– Ну их… Появятся! И довольно скоро. …Ишь, расхихикался… Запомни: следующий год цветения Цветка – двухтысячный.

– Ты сегодня озверевший какой-то. То пророчишь мне духовные катаклизмы, то – учеников… Ещё чаю принести?

– Давай.

Я сбегал за чаем. Пока он грелся – заглянул на сцену. Всё оставалось по-прежнему: бегающий режиссёр, скучающие полусонные актёры, панки в уголке… Не было только того, кто елозил шпагой кулису, но зато в самой кулисе имела место изрядная дыра.

Вернулся.

Черноярцев рассматривал мятый обрывок прошлогоднего календаря с репродукцией картины Бубнова «утро на Куликовом Поле».

– Вот чего я не знаю, – вздохнув, сказал он, – так это с какого ума им вздумалось устроить побоище именно на Куликовом Поле…

– Кому – «им»?..

Я поставил бокалы с чаем на асфальт и подсел к Мише.

– Историкам… Это ж надо: побоище на Куликовом Поле! Да там отродясь никто не воевал: это священное поле; на нём никто не осмелился бы не то что – массовую резню устроить, а и обыкновенную драку до первой крови!

– Расскажи, – попросил я.

- Да что рассказывать… Старое место, очень старое. Ещё лет триста-четыреста назад помнили об этом, теперь – забыли… Когда-то Куликово Поле было почитаемо всеми окрестными народами, – всегда, – ещё до того, как к здешним местам прибились люди из северной земли. Здесь собирались мудрейшие-и-сильнейшие, здесь проводились мистерии в каждое равноденствие и солнцестояние. …Кстати: под Куликовым Полем – глубоко под землёй – до сих пор сохранились галереи и залы для Лунных Мистерий. Да…

– Сходим?

– Можно и сходить… Только – зачем?

– А то что в камне? – преобразующее…? – оно же должно было сохраниться! Или – фрагменты, кусочки, капельки…

– Вот ты о чём… Ладно, сходим. Чем бы дитя ни тешилось…

– Ты это брось! Знаешь, как туда попасть?

– Знаю. Но имей в виду: эти самые «фрагменты» есть и на поверхности. Вовсе не обязательно тревожить змей и чёрный народец.

– О чёрном народце я слышал… Познакомь!

Миша расхохотался:

– Маэстро, ты неугомонен! Я тебе что – экскурсовод?

– Миша, не вредничай.

– Да ты можешь и сам – сходить, познакомиться… и пятое, и десятое… Поменьше разновсяковой ерундой занимайся, навроде этого замшелого театрального заведения, и – всё что угодно! Я подскажу – как, а дальше ты сам.

– Ладно… Но чем тебе так театральная студия не угодила? Ну – не Камерный, не МХАТ… но люди получают свою порцию удовольствия, тусуются в экзотическом ракурсе.

– А искусство?

– Да, здесь его нет… Но при чём тут «гадюшник»?

– Голубчик, ты присмотрись повнимательнее! Конечно, по большей части сюда приходят люди, которым скучно жить. Но – хоть и редко – приходят и такие, кто ищет здесь ИСКУССТВО, в ком затрепетало, позвало! И что?.. Вместо стартовой площадки для взлёта – они попадают яму ароматной полубогемной клоаки… и – гибнут. Ладно, кто-то почувствует опасность – уйдёт, а кто-то – погибнет. Понимаешь?

– Ну, я-то здесь по своим делам. Скоро закончу – уйду.

– Ты-то по своим, а – они? Те два молодых человека, которых мы встретили у выхода…

–?

– Волосатенькие такие, худенькие…

– А! Валера и Игорь.

– Так вот: они уже с печатью. С печатью, если и не физического, то – а это страшнее! – духовного разрушения. И не они одни. Нет, маэстро, здесь гнилое местечко. …Пойдём, кстати, отсюда; отнеси кружки и пойдём.

Черноярцев повёл меня через частные дома к пустырю; я ещё не знал тогда, что этот пустырь – Долина Тёплых Туманов. Он повёл меня берегом реки…

Мы шли, никуда не спеша, разговаривая обо всём, что попадалось взгляду: об ивах, облаках, пустых консервных банках, жучках… Шли себе и шли. Шли, пока не уткнулись в небольшой пригорок, над которым поднимались две небольшие липы с переплётшимися ветвями. Черноярцев остановился.

– Ты свободен сегодня ночью?

– Да… Да, конечно.

– Приходи сюда. К трём часам.

– Именно к трём?

– Именно.

– Хорошо.

– Тогда – до ночи. Сейчас мне нужно идти.

– Ладно. Пока.

Я повернулся и ушёл.

По дороге – то и дело – лезли в голову мысли о театральной студии. Мне там было не то что бы уютно, но – без явного напряжения. Повстречались среди студийцев и люди, к которым протянулась искренняя симпатия. …Да, это была, скорее, пародия на искусство, но – не унылая, без надрыва. …А может быть, всё проще: я слишком увлёкся своими расчетами и маленькими экспериментами? – не заметил? Или – Черноярцев сгустил краски?..

-

(Из студии я ушёл через несколько месяцев, уже убедившись, что Миша прав. Но, помимо того, мне довелось – через определённые отрезки времени – ещё дважды побывать там.

Студия стала уже бюджетной организацией, с громким названием «Муниципальный Театр Русской Драмы», и я оказался в этой драме на должности завлита. Кошмар! Без преувеличений: жадная до чужой энергии ароматная клоака, наотмашь калечившая и тупившая! Несмотря на некоторую привязанность к зарплате – продержаться утерпелось только три месяца.

Во второй раз – пригласили поставить спектакль. Это было интересно! Подумалось: вдруг встряхну всю эту пакостную жижицу, отмою от неё, приведу в чувство. …Нет, не отмыл и не привёл. Куда там…)

-

В три часа я был у пригорка. Накрапывал дождик. Миша появился со стороны… (Да не знаю я, откуда он появился! – как всегда: невесть откуда…)

– Пошли.

– Куда?

– Вон под те деревца.

И мы вошли под сросшиеся деревца…

… ГОРОД. Это был тот же самый город – город Тула, только совсем безлюдный, совсем-совсем.

Непонятно какое время года… По сухим холодным улицам, мерцая, неспешно прокувыркивались обрывки газет, окурки, рваные пакеты, разномастные причудливые куски непонятных тряпок. Ночное небо – ясное, спокойное, но – совершенно беззвёздное. Фасады домов накренились, изогнулись… от них – переливами – исходило свечение: мягкое, многоцветное, наполняющее дома до последнего пятнышка, до последнего штриха… выступающее из каждой прощелины… Фонари, запрокинутые лампами в небо, отливали сиреневым…

– Где мы, Миша?

– Ты что, не узнаёшь свой город? – …улыбнулся, посмотрев на меня с подчёркнутым удивлением.

– А где люди?..

– А что им тут делать? Нечего им тут делать! Это пространство твоего города без людей. Пошли, пройдёмся, пока есть время; нас сюда пустили совсем на немножко…

Я шагал по ворсистому, словно ковёр, асфальту и – от шага к шагу – нарастало ощущение, что город оборачивается вокруг меня, закутывает собою, поднимает – рассматривая и вглядываясь – на ладонях. Отовсюду – сверху, снизу, со всех сторон – слышался шёпот. Обрывки бумаги, веющиеся нитки, паутина – порхая – прилипали к лицу и одежде, планировали в руки… Возникало понимание: с тобой знакомятся.

Из арки выскочила кошка. Остановилась, уставившись на нас с тревожным, как мне показалось, возмущением. Потом – мявкнула, подбежала к Черноярцеву и прыгнула – с разбега – к нему на руки. Зажмурилась.

– Это пространство, – сказал Миша, поглаживая кошку, – существует уже давно. Здесь перебывало много всего: городов, морей, пустынь… грохочущей ерундени… и вновь – городов… На этом месте. С очень-очень далёких времён. Со всегда. …Всё собралось, всё запомнилось здесь. Ты закрой глаза, обеззвучься…

Я закрыл глаза, расслабился, глубоко вдохнул и – выдохнул…

…То, что наплыло, то, что накатило, что пронеслось, взмётывая и ероша сознание, сквозь меня – описывать не берусь: не получится ничего… Будто бы проглотил я миллион лет разом! – а то и миллион миллионов…: вся история этого места – от начала и до конца – всеми своими углами, округлостями, запахами, красками, бедами, надеждами, изкричанием, тишиной – прошла сквозь меня навылет; прошла, но и – не ушла: пригласилась, озарилась вхождением, привнеслась. …Как опишешь такое?

Меня закрутило… Понесло… понесло…

Крик кошки. Резкая боль. Я открыл глаза.

– Эк она… – Миша с любопытством разглядывал моё лицо. Кошка, по-прежнему восседавшая на его руках, вид имела – сердитый и была несколько вздыбленна.

– По морд а м она тебя съездила, – Миша достал из кармана грязноватую тряпицу и отёр с моей щеки кровь. – Так нельзя, маэстро. Надо контролировать происходящее; вспышка неконтролируемого соединения может и в порошок стереть.

Мы стояли у пригорка, рядом со сплетёнными липами.

– …Нас выбросило, или это ты меня уволок?

– Мы, – сказал Черноярцев.

– Пошли обратно!

Я шагнул к липам.

– Сейчас нельзя, маэстро. Успокойся. Отложи на потом.

– Так тропка же закроется!

– Ну зачем тропка? К чему?.. Ты теперь всегда, в любое время, когда захочешь, сможешь почувствовать и услышать ГОРОД. …Но лучше – на рассвете.

Я присел на ржавое жестяное ведро и закурил. Миша сел рядом; прижал поплотнее кошку, прижался к ней щекой.

– А кошку-то зачем уволок? Как она обратно…

– У-у… Кошка – не мячик на ножках; кошка гуляет, где вздумается и пролезет всюду. Ты за неё не беспокойся.

Миша вдруг расхохотался и боднул меня легонько головой в плечо:

– Маэстро, ты похож сейчас на одурелого с после дождичка воробья! Умылся бы, что ли… Пойдём, тут недалеко колонка.

Кошка спрыгнула с рук; потянулась, зевнула.

– Спасибо, – сказал я ей. – Спасибо, милая...

Кошка зевнула ещё раз.

-

Дома матушка повозмущалась некоторое время по поводу изрядных царапин, но – недолго. День был будний, и она спешила, спешила, спешила…

– Смажь как следует йодом! – крикнула от дверей.

– Непременно!.. – ответил я и плюхнулся на постель.

Стоило закрыть глаза – город сразу пришёл: такой, какой он есть… такой, какой он есть на самом деле…: ГОРОД.

-

Мишина песенка:

надо мной качнулась ветка

ветка с тёплыми листками

надо мной качнулась ветка

закачалась подо мной

я иду по этой ветке

ветке с тёплыми листками

очень быстро очень просто

и – конечно – далеко

всё что может быть на свете

под землёй и над волною –

подо мной и надо мною

и – конечно же – во мне

кто-то кружится и пляшет…

кто-то вьюжится и ищет…

кто-то пища…. кто-то мячик…

кто-то облако в траве…

я – иду

и я – качаюсь

над собой и под собою

веткой с тёплыми листками

без начала и конца

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

ПЕТУШОК

С Петушком я познакомился в Туле, в девяностом году.

-

…Зима. Ночь. Я расположился в заброшенном двухэтажном доме – на окраине, под снос; разложил костёр, вскипятил воды под чай, испёк картошки. И только, понимаете ли, разлакомился приступить к позднему ужину, как от оконного проёма послышался тонкий хрипловатый голосок:

– Не могли бы вы меня покормить? Кушать хочется… холодно… Извините, пожалуйста.

От костра я не видел в темноте говорившего, но никакой угрозы или, хотя бы, напряжения в возникшей ситуации не почувствовал. Ты сидишь у огня, у тебя есть пища… у другого – нет ни огня ни пищи… надо делиться. Разве не так?

Я махнул рукой, приглашая, – и в окно влез здоровенный лохматый мужчина, при изрядной бородище. Одет он был явно не по сезону: неутеплённое пальтецо, короткая зелёная шапчонка, явно летние брюки и явно не зимние ботинки.

– Я вижу, тридцатиградусный мороз вас не смущает?

Предложил чаю.

– Да по-разному… – тоненько прохрипел мой гость, облапив большущими ручищами кружку с кипятком.

– Ну, по-разному, так по-разному… – я выложил на газетный лист картошку, лук, насыпал соли. – Давайте есть. Приятного аппетита!

Мужчина взял картошину, посыпал солюшкой и, не счищая обугленной корки, целиком отправил в рот.

– …Пётр. Меня Пётр зовут, – чавкнул он, улыбаясь.

– Всеволод…

– А вы тут живёте, Всеволод?

Не переставая жевать, Пётр с интересом поогляделся.

– Нет. У меня есть более комфортное обиталище.

– А-а… Выгнали?

Я рассмеялся:

– Да никто меня не выгонял. Всё гораздо проще: брожу ночами по городу, часто брожу, – разговариваю, общаюсь с ним. Понимаете? Иногда – останавливаюсь там, где позовёт, куда потянет, откуда пахнёт уютом. Вот и теперь…

– Понимаю!

Я присмотрелся к выражению его лица, и мне понравилось подвижное, будто бы – переливающееся, сочетание простодушия и глубины.

– Это приятно. – Это действительно было приятно: понимание – редкость. Слишком часто, пообщавшись, поговорив с кем-то, мне доводилось ловить за спиной упоминание о дурдоме. – За психа не посчитали?..

– Да что вы! Ну! Вот ещё!

– Приятно, приятно… Чайку?

– Ага… Вы мне его покажете?

– Кого – его…?

– ГОРОД. Я здесь уже два дня, и – ну никак! – не могу нащупать перехода. Не слышу… Прямо барьер какой-то!..

– Вы что – серьёзно? Вы действительно этого хотите? Зачем?..

В первый раз я встретил в Туле человека, который знал, что есть город и ГОРОД. Это вызвало во мне немалое ошеломление.

– Нужно. Очень нужно.

– Нет, я могу показать вам тропинку, Пётр… но сумеете ли вы по ней пройти… Вы – умеете?

– Да. Меня мой Наставник учил. Миша.

– Кто?!

– Миша… Ткач…

– Черноярцев?

– Да… Вы что, знаете Мишу?.. Вот зд о рово!

– Да уж куда здоровее. Это он вас в Тулу отправил?

– Погодите… Вы – маэстро? Миша говорил, что я обязательно встречу вас здесь! Ну, просто чудесно!

Мы перешли на «ты», подложили в костёр несколько старых досок и углубились в подробную беседу. Выяснилось, что месяца два назад, где-то на задворках Ненецкой автономии, Миша – сурово и решительно – развернул Петра в Тулу. Зачем – не объяснил; тот должен был сам узнать – зачем… Пётр добирался почти два месяца: на электричках, на попутках, пешком; намёрзся и наголодался досыта, два раза попадал под какие-то облавы с перестрелками… И, наконец, добрался, – по-прежнему не зная: зачем…

– Погоди! Я видел Черноярцева три дня назад. Этот старый обормот ни словом о тебе не обмолвился.

«Старый обормот» несколько смутил Петра: к Черноярцеву он относился с благоговейно-трепетным почтением. И с робостью. Миша для него – Ткач, Мастер, Наставник, потустороннее явление и, вместе с тем, отец родной, – всё в одной куче. …Ну, а для меня – букетик... солнышко… и – конечно же! – брат, старший брат.

– Ты не напрягайся, мы с Мишей при встречах ещё и не так обзываемся! Это вовсе не проявление неуважения, а – наоборот...

– Я его люблю очень… Но знаешь, Сева, иногда – боюсь… Почему так? Почему? Нечего мне его бояться! – никого нет ближе!.. А вот поди ж ты – проскакивает… Вот ведь как…

Мне Пётр понравился. Представьте себе двухметрового, с пышной смоляной бородой сорокалетнего мужчину; несмотря на частое недоедание, сквозь демисезонное пальто прямо-таки пропирались бугры мышц, и при этом – тоненький голосок и нежные-нежные, мечтательные глаза очень доброго и искреннего человека.

– Может быть, он потому тебя сюда и отправил? Боязнь – неважное подспорье для взаимного понимания… да и вообще – для близких людей. Мишу многие боятся: он непонятен, он странен, иногда – оглушительно непонятен и ослепляющее странен. Но для тебя-то он – Наставник! – так? А в страхе, в ворошении извилистом – какой в наставлениях толк?

– Ох, да я это понимаю! Но вот ведь – никак…

-

В ту же ночь я показал Петру тропинку в ГОРОД, и пошёл с ним. А в следующую ночь – он уже отправился один. И в следующую…

Петушок, – так называл Петра Черноярцев, – пробыл в Туле почти неделю. Я поселил его у своих знакомых. Знакомые приняли Петушка вначале с некоторой натугой, не очень охотно: «Сева, он бомж, да? Сева, а вши у него есть?» Но вот потом, – особенно после того, как он избавил их дочку от астмы, – души в Петушке не чаяли! Расставались с долгими поцелуями и сборами «вкусненького, домашнего» в дорогу.

…Он нашёл в ГОРОДЕ всё, что ему было необходимо, и даже – более того… Но я совсем не собираюсь рассказывать о том, о чём может – и имеет право – рассказать только сам Петушок.

А вот о его первой встрече с Черноярцевым – да, об этом – пожалуйста:

-

– В деревушке, в которой мы мимоходом останавливались, идти к Лысой Поляне нам не советовали. Мол, места там действительно – хорошие, но если молнией шарахнет, так чего тут хорошего?.. Дедок, который нас уговаривал, весь был какой-то мятый… в соре, в крошках, и вроде бы даже – в курином помёте! Да ещё – драные валенки, несмотря на летнее время… Как уговариватель – никакого авторитетного отношения к себе он у нас не вызвал. А остальные, – бабка, у которой покупали молоко, и молодая женщина (очень симпатичная! очень! глаза – зелёные, спокойные… чудо!), – так они вообще в разговор не встревали. Хотя, заприметилось: наше любопытство к Лысой Поляне воспринимается ими как дурная и вредная блажь. Ну да мы были молодые, и пугания всякие – только в пущий розжиг! Надели рюкзаки и…

-

– Ты погоди, Петруш, как вы вообще в тайге-то очутились? И кто – вы? Ты уж по порядку давай, что ли…

– Да неинтересно это, неважно! Ну – молодые, вольные; через несколько месяцев в армию… Взяли палатку напрокат, – отправились ноги топтать, на тайгу поглядеть. Недели две по буреломам дурака валяли, а на третью – наткнулись на другую компанию, вроде нашей, только народ там постарше был. Они-то и рассказали о Лысой Поляне: мол, есть такая поляна недалеко отсюда, вся как сковородка – голая и ровная, – молнии по ней часто лупцуют. А вокруг – благодать; ягод, грибов – навалом, лес – чистый, и – тишина… Вот мы туда и отправились – за грибками да молниями! Любопытно было…

– Понятно…

-

– Вышли на поляну под вечер. Нагребли сушняка, развели костёр, палатку поставили… метрах в пятидесяти от поляны. А места кругом и впрямь разлеглись душевные, спокойные. Тихо так…

Поужинали. Легли спать.

Разбудил нас – на рассвете, часа в четыре – удар грома. Тряхнуло так здорово, что сон слетел, как и не было! Мы выползли из палатки, и – ошалели…

Над поляной зависло несколько багровых, с желтоватыми прожилками туч. И то ли сквозь них, то ли из них – выплясывались, долбаясь о землю, жёсткие шнуры молний. Воздух вокруг стал какой-то заледеневший. Мы так уставились на всё на это, что не сразу заметили на поляне человека…

Человек плясал. Его движения были энергичны, резки, коротки; он запрокидывал голову топал ногами, пел. Молнии били прямо по нему: одна за другой, одна за другой…! Я заметил, что от ладоней, живота и лба этого человека тоже исходили молнии; он их будто бы бросал, и они уходили вверх, ввинчиваясь в тучи. Его молнии отличались от тех, что сыпались сверху: синие, более тонкие и, как чувствовалось, более жёсткие, сильные.

А ещё я заметил, что всё вокруг – деревья, трава… всё! – как бы замерло… или – нет: замедлилось… И ведь что удивительно: ничего не горело, никакая травиночка не обуглилась, хотя сама Лысая Поляна чуть ли не дымилась! (Правда, когда я позже попытался узнать время, выяснилось: все части механизма моих наручных часов – слиплись… расплавились и слиплись… Но никакого ожога на руке не было.)

Все мы перепугались. До жути перепугались! Но – ни двинуться, ни шевельнуться: столбняк накатил… Ощущение провала в гулкую гигантскую паузу.

…И вдруг синие молнии полыхнули из человека особенно сильно; он весь выгнулся, вытянулся в струночку, казалось: вот-вот, ещё немного, и – порвётся! Тучи съёжились, сбились в комок, а потом – …взорвались! Совершенно бесшумно, мгновенно и целиком, – даже мелких клочков не осталось!

Человек вскрикнул – жалобно, тонко – и упал.

А только весь этот бред закончился – столбняка как не бывало.

Приятели мои кинулись собирать вещи. Я сказал им, что там человек, что он лежит, – может быть, ему надо помочь… На меня посмотрели, как на безнадёжно спятившего. Ничего не сказали – быстрее стали собирать вещи, а я пошёл на поляну.

Человек лежал неподвижно; как-то всё в нём было скрюченно, неестественно. А глаза… – широко распахнутые, остановившиеся, и из них – слёзы… крупные… прозрачные… Я это так запомнил!.. так…

Встал перед ним на колени, приподнял, – обмякший он был, расплёснутый какой-то; пригляделся: лицо в морщинах глубоких, усталое, измятое, – старик-стариком. Потряс его немного, пытаясь привести в чувство… да куда там: захолоделый, застывший будто…

Оглянулся я на своих, а уж никого и нету! Сгинули со всем барахлом: с палаткой, с харчами…; только рюкзак мой валялся траве.

Ну что ж, они – домашние, я – детдомовский; у нас не принято в беде бросать. Страх я понимаю, он и во мне тогда сидел… а какими-то кусочками, знаешь, и по сей день остался. Ну и что? На то и жизнь дана, чтобы от всякой пакости в душе да в разуме избавиться, а если не выходит – так хоть не набрать пакости ещё больше!

Взвалил я старика на одно плечо, рюкзак – на другое и потопал в ту деревню, где мы про поляну расспрашивали, где молоко брали. Там километров десять-то всего и было, а старик – лёгкий.

Пришёл. Крикнул людей, – никто не высунулся. А деревня хоть и маленькая, домов десять, не больше, но – широкая: дом от дома далеко стоит. Стал стучать в окна к молочнице нашей. Та выглянула, заохала, велела старика в баню нести, и сама со мной в баню пошла – с одеялками, с подушкой.

В бане она застелила лавку – широкую, прямо двуспальная кровать! Я уложил бедолагу, прикрыл одеялом.

«Врача надо, – говорю». – «Да где ж у нас тут врачи, поди – не столица! – отвечает бабка. – В лесу подобрал?» – «В лесу, – говорю. А как ещё скажешь? – Делать-то что? Помрёт ведь старик!» – «Нет, – отвечает бабка, – не помрёт! У нас тут свои врачи; Вера Афанасьевна-то вылечит! Мигом!» – «А она кто, – спрашиваю, – знахарка?» «И знахарка, и ведунья, и всё что хочешь! У них с испокон веку вся семья такая: хоть на ноги поднять, хоть в землю вогнать. Сиди здесь, сейчас приведу.»

Сижу. Мыслей в голове – никаких. Как истукан сижу.

Пришла Вера Афанасьевна. Я думал – ведьма какая дремучая окажется, но – нет: пожилая невысокая женщина, опрятная; глаза пристальные, строгие. Вошла она в баньку одна. «Поди-ка, – прямо от дверей говорит, – отсюда. Живенько поди! Мне тут одной надо.» Да только не успел я выйти. Глянула она на моего старичка, подошла поближе, – и аж затряслась вся! Да! Наперёд меня из бани вылетела. Ухватилась на улице за огородку, – стоит, дышит, как загнанная лошадь, озирается. Я сразу понял: испугалась эта Афанасьевна до смерти!

Ей водицы подали; попила, отдышалась, присела на лавочку. Потом меня углядела – и прям вызверилась глазищами: «Ты откуда его приволок, ирод?!»

Рассказал я, как было. Что помнил… У них челюсти отвисли, а молочница наша даже за сердце стала хвататься. И ты знаешь, Сева, смотрели они на меня, как давеча – приятели: мол, свихнулся, спятил дуролом сопливый!

Тут я малость рассердился: «Вы лечить-то его будете или нет?»

«Его…? Лечить…? – Вера Афанасьевна тоже схватилась за сердце. – Он сам себя вылечит… или – не вылечит. Тут ему никто не помощник!» – «А он кто?» – «Не знаю, – говорит». – «Но вы же что-то видели, – возмутился я. – Вы же ведунья!» – «Кто я – не твоего ума дело, а кто он – не моего. То, что я видела, – я отродясь не видела! Понял?» – «Нет…» – «Ну и не надо тебе. Шёл бы ты лучше отсюда куда подалее…» – «Нет, я не могу так… Да вы что, бабки, сдурели, что ли, – здорово разозлился! – Ему же плохо! Он же помереть может!»

«Ох, бестолочь…» – сказала Афанасьевна, и – ушла. И все ушли. А я в баню вернулся; от всего, что с утра со мной приключилось, уже мутило, хотелось не то чтобы спать, – а забиться в уголок, и подальше, и посидеть там тихонько суток трое… Сидеть и ни о чём не думать…

-

– Что же эта ведунья-попрыгунья – так и слиняла? Вообще никто не пришёл?

– Да навроде того… Хотя – потом – я нашёл у двери корзинку с едой и небольшое ведёрко молока. Тоже хорошо! А насчёт всего прочего – я не в обиде: каждый сам к своей совести линейку прикладывает, тут уж – кто как умеет… Да и вообще: не сахар дело… Вот у тебя, маэстро, с Мишей всё просто складывается; вы с ним – ну будто б! – со времён царя Гороха друг друга знаете! А я… Я ведь в тот вечер и в ту ночь и впрямь чуть не спятил! – Пётр помолчал немного, улыбнулся: – Знаешь, за то, что мне тогда хлебнулось, и потом – за двадцать с лишним прошедших лет, – благодарен я судьбе, всем собою благодарен! Непонятно только: как могут жить другие – все прочие, кто не встретил на пути Мишу – так, как они живут. Сберёг меня ГОСПОДЬ от такой напасти!

– Сберёг… Ты молодец, Петруша. Ты сильный! – только прозрачный и ломкий до невозможности.

– Ну уж…

– Давай, рассказывай дальше. Что дальше-то было?..

-

– Лежал он неподвижный. Глаза закрыты. Весь прямой, замерший… Иной раз лезло в голову: уж не помер ли…? Дыхания совсем слышно не было.

Чем я мог помочь? Тряпку мочил – на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…

Ближе к ночи, – я тогда задремал малость, – вдруг затрясло его. Побагровел весь.

Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его – может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он – взмыл!

Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит – по-прежнему, только не на кровати лежит, а – над кроватью. В полуметре, а может и больше…

Ковшик-то я и выронил. Прислонился к стенке, – закачало меня несколько. На него смотрю…

Смотрел не долго. Старик захрипел и бухнулся на постель. А керосинка – погасла… Мгла полнейшая.

Я за спички ухватился, керосинку принялся запаливать по-скорому. Запалил… И опять меня закачало… только на этот раз – я по стенке вниз съехал, на корточки: на постели сидел голый мальчишка, лет семи-восьми, и ел яблоко.

Он ест-хрустит, и на меня смотрит… а будто б и не на меня – сквозь меня. Маэстро, ты будешь смеяться, но – прохватило: вот яблоко он сейчас доест – и за меня примется… А я не шелохнусь, и из бани-то кинуться не могу: оторопь насквозь взяла!

Не доел мальчишка яблоко; застыл. Яблоко на пол упало; покаталось, покаталось, да как-то непонятно и сгинуло. Он встал, подошёл ведру с водой, что на табурете стояло. …Поднять ли он его пытался, ну а может – другое что… только – опрокинул ведро; по всему полу растеклась вода, а мальчишка заплакал.

Тут у меня перед глазами всё завертелось: пятна… вспышки… сполохи… А как сошло – мальчишки нет, старик же лежит по-прежнему, вытянувшись.

Худо совсем стало с головой. Жуть навалилась. Выскочил я из бани и на земле растянулся, – отдышаться не могу. Дышу-дышу, дышу-дышу – вроде полегчело. А как полегчело – стыдно стало: «Что ж я, – думаю, – здоровяк такой, ребёнка испугался! …Да и не было никакого ребёнка. Померещилось. Бред это всё!»

Возвращаюсь; захожу осторожно; стараюсь не смотреть на постель – смотрю в пол. А на полу – за границей разлитой воды – мокрые детские следы в сторону постели… «Да что же это, – думаю, – такое! …Надо тряпку взять, подтереть воду…» Поднимаю глаза: мальчишка! Тот же, только стал он как будто бы поменьше… в том смысле, что – помоложе, младше: года четыре, ну может – пять, не больше. И – смотрит…

Я в дверях встал, с краешку. Зайти – боюсь.

Малыш вёл себя очень свободно и легко: болтал ножками, хлопал в ладоши, что-то напевал. В такт его хлопкам – всё в бане подрагивало, а чуть погодя – стало лопаться.

Первой лопнула жестяная кружка, – прямо как стакан под кипятком, честное слово! Потом – таз, корытце, бадья, табуретка… По стенам бани прошли вертикальные трещины… И – щёлк!: посреди помещения возник размытый голубоватый шар, небольшой…

Я ахнул: «Это ж шаровая молния, не иначе! Сейчас как шандарахнет!»

Малыш протянул руку к шару – шар сразу оказался у него в руке. …И малыш стал его есть! Как яблоко! И ел он его с таким удовольствием, таким аппетитом!!

…В общем: грохнулся я в обморок. Впервые в жизни. Начисто отключился.

-

– Ничего не расшиб?

– Да нет…

– И то хорошо… Но почему всё это так напрягло тебя, Петруш? Ты чувствовал опасность, тяжесть?..

– Нет! Наоборот: от происходящего веяло ласковостью, нежностью… Просто, для меня тогдашнего такое было слишком! Нереально было. Нет, не так… Было, как бред, который вдруг перестал быть бредом и, подойдя к тебе вплотную, – заглянул в глаза! Вот.

– Сейчас тебя подобное уже не смущает?

Пётр рассмеялся:

– За двадцать лет общения с Мишей я столького навидался и напробовался, что смущаюсь с очень большим трудом…!