Глава двадцать пятая. Дверь, за которой исчез Хрисогон, вела в короткий коридор

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Дверь, за которой исчез Хрисогон, вела в короткий коридор. Слева узкий проход заворачивал на шумную кухню, где вовсю кипела работа. Полог, которым был прикрыт поворот направо, куда только что свернул Хрисогон, все еще колыхался. Девушка подвела нас к двери в конце коридора, за которой мы обнаружили винтовую лестницу с каменными ступеньками.

— Есть и другая лестница; она ведет в зал, где пирует хозяин, — шепнула она. — Очень пышная, из прекрасного мрамора, со статуей Венеры в центре. А по этой ходят рабы. Если на кого-нибудь наткнемся, просто не обращайте на них внимания, пусть они даже посмотрят на нас с недоумением. А еще лучше, как следует меня ущипните, чтобы я завизжала, и притворитесь пьяными. Они решат, что дела плохи, и тогда оставят нас в покое.

Но на ступеньках мы не встретили никого; пусто было и в коридоре наверху. Где-то внизу глухо гудели флейты и пели лиры, то и дело до нас доносился взрыв аплодисментов или смеха, которыми, по всей видимости, поощрялось искусство Сорекса, но на верхнем этаже было сумрачно и тихо. Пышно украшенная прихожая была весьма широка; в нее выходили просторные комнаты с высокими потолками, обставленные с еще большей роскошью. Казалось, что все поверхности покрыты коврами, драпировками, инкрустациями и картинами. Куда ни падал взгляд, всюду буйствовали краски, ткани и формы.

— Какая безвкусица! — заметил Руф с истинно аристократическим презрением. Цицерон, пожалуй бы, с ним согласился, но впечатление безвкусицы оставляла не сама обстановка, а то, что она была так явно выставлена на показ. Больше всего я был поражен тем постоянством вкуса, с каким Хрисогон приобретал только лучшие и самые дорогие произведения искусства и ремесленные изделия: украшенное чеканкой серебро, делосские и коринфские бронзовые сосуды, вышитые одеяла, ворсовые ковры с Востока, покрытые изящной резьбой, инкрустированные перламутром и лазуритом столы и кресла, затейливые и яркие мозаики, превосходные мраморные статуи и легендарные картины. Вне всяких сомнений, все эти творения принадлежали прежде жертвам проскрипций; в ином случае для того, чтобы собрать столько выдающихся и разнородных предметов, не хватило бы и целой жизни. И все же никто не сказал бы, что Хрисогон грабил несчастных вслепую. Пусть другие забирают мякину; себе он отбирал только лучшее; у него был наметанный глаз раба, некогда принадлежавшего богачу и мечтавшего о свободе и роскоши. Я был рад, что с нами нет Цицерона: зрелище награбленного великолепия, которым окружил себя вольноотпущенник Суллы, доконало бы его и без того слабый кишечник.

Коридор сузился. Комнаты становились все менее броскими. Девушка подняла тяжелый полог, позволяя нам пройти под ним; полог опустился, и доносившиеся снизу звуки остались позади. Переменилась и обстановка: мы вдруг снова оказались в доме со скромно оштукатуренными стенами и закопченными потолками. Здесь находились служебные комнаты: хранилища, кельи рабов, мастерские, но даже здесь высились груды трофеев. По углам стояли корзины, куда были свалены бронзовые сосуды, к стенам, точно дремлющие стражи, притулились скатанные ковры; кресла и столы были обернуты тяжелой тканью и поставлены друг на друга, касаясь в некоторых местах потолка.

Девушка прокралась через лабиринт, вороватым взглядом посмотрела вокруг, затем жестом показала нам следовать за ней. И отогнула занавеску.

— Что ты делаешь наверху? — спросил ее раздраженный голос. — Или сегодня не было вечеринки?

— Ох, оставь ее в покое, — отвечал другой, шамкая набитым ртом. — Только потому, что Ауфилия приносит мне добавку и воротит нос от твоей безобразной рожи… но кто это?

— Не нужно, — сказал я. — Не вставайте. Сидите на месте. Сначала доешьте.

Двое рабов сидели на жестком полу и при скудном свете лампы ели капусту и ячмень из растрескавшейся глиняной посуды. Стены узкой комнатки были голыми; тусклое пламя превращало щели в пещеры и отбрасывало их согбенные тени на потолок. Я стоял в проходе. Тирон придвинулся сзади ко мне, глядя через мое плечо. Руф оставался снаружи.

Тощий брюзга фыркнул и хмуро посмотрел на еду.

— Как хочешь, Ауфилия, а эта комната слишком мала. Может, ты подыщешь себе пустую комнатку с большой кроватью, на которой вы поместились бы втроем.

— Феликс! — шикнул на него второй, толкнув приятеля в бок своим пухлым локтем, а другим показывая на меня. Феликс поднял глаза и побледнел, заметив кольцо на моем пальце. Он принял нас троих за рабов, которые подыскивают место, где поразвлечься.

— Прости меня, гражданин, — прошептал он, склонив голову. Они замолчали, ожидая, когда заговорю я. Только что передо мной сидели два человека: один — тощий и раздражительный, другой — упитанный и добродушный, с раскрасневшимися от еды лицами; только что они весело препирались с девушкой. В один миг они поникли и осунулись: лица их превратились в тупую маску, которую носит каждый раб всякого жестокого господина.

— Посмотрите на меня, — приказал я. — Посмотрите на меня! И если вы не собираетесь доедать, тогда отставьте чашки и встаньте, чтобы я видел ваши глаза. У нас мало времени.

— Он вытащил нож прежде, чем мы успели заметить, — говорил Феликс. — Быстрее молнии.

— Да, да, буквально быстрее молнии! — Хрест стоял рядом с ним, нервно растирая свои пухлые руки, переводя взгляд то на меня, то на товарища.

Стоило разъяснить, кто я и чего хочу, как они изъявили горячее желание говорить. Задумчивый Тирон тихо стоял рядом со мной. Я отправил Руфа в ближнюю комнату по главному коридору, чтобы он заворачивал назад любых заплутавших гостей. Вместе с ним я отправил девушку; она служила лучшим оправданием, почему он замешкался наверху, и, кроме того, не было смысла впутывать ее еще больше или открывать ей действительную причину нашего появления.

— Мы никак не могли помочь хозяину. Они сшибли нас с ног, повалили на землю, — сказал Феликс. — Сильные мужики, здоровые, как кони.

— И еще от них воняло чесноком, — добавил Хрест. — Они убили бы нас, если бы Магн их не остановил.

— О, да, — содрогнулся Феликс. — Я не видел его лица, об этом он позаботился. Но я слышал его голос.

— И хозяин называл его по имени, вспомни, как раз перед тем, как Магн пырнул его в первый раз, — сказал Хрест. — «Магн, Магн, будь ты проклят!» Тонким таким голоском. Он мне до сих пор снится.

— Одним из них вполне мог оказаться Маллий Главкия, хотя в этом я не уверен, — сказал Феликс. — Я помню второго, с бородой.

— Может быть. Трудно было рассмотреть при таком свете. Он был крупнее Главкии, и от него несло чесноком.

— Рыжебородый, — пробормотал я. — И как случилось, что Магн не позволил им вас убить?

— Он запретил им. «Остановитесь, дураки!», — прорычал Хрест, словно играя роль. — «Это ценные рабы. Только троньте их, и я вычту из вашего заработка!» Он назвал нас ценными — и посмотри, чем мы кончили: смазываем сандалии и натираем до блеска ночные горшки Господина Златорожденного.

— Но все-таки вы чего-то стоите, — заметил я. — Как будто Магн рассчитывал унаследовать вас сам.

— О да, — кивнул Феликс. — Наверняка это входило в замыслы Магна и Капитона: они должны были как-то прибрать к рукам добро хозяина. И кто растолкует, как им это удалось? А теперь мы оканчиваем наши дни, снова оказавшись в городе, не считая того, что мы никогда не видим города. Златорожденный держит нас в этой душной каморке днем и ночью. Можно подумать, мы за что-то наказаны. Или спрятаны от посторонних глаз точно так же, как он прячет половину своей добычи. Спрашивается, что за странное совпадение: я оглядываюсь вокруг и вижу в этих самых комнатах тьму вещей, которые попали сюда прямиком из старого дома моего хозяина возле Цирка? И эти кресла, поставленные друг на друга, и желтая ваза в коридоре, и александрийский ковер, скатанный и спрятанный в углу, — все это принадлежало хозяину до того, как его убили. Нет, мы не единственное добро, которое оканчивает свои дни в лапах Хрисогона.

— В ночь убийства, — сказал я, пытаясь вернуть их к предмету разговора. — Вы были отброшены в сторону, спасены по слову Магна, а затем вы скрылись. Убежали во тьму без криков и воплей о помощи — не отрицайте, у меня есть свидетель, готовый в этом поклясться.

— Не знаю, какой там имеется у тебя свидетель, но мы не убегали. Не совсем так. Мы отбежали вниз по улице на какое-то расстояние и остановились. Хрест хотел было бежать дальше, но я его удержал.

— Мы стояли в темноте и смотрели, как его убивают. Что это был за человек! Превосходный римлянин! Рабу нельзя и желать лучшего хозяина. Ни разу за тридцать лет он меня не ударил, ни разу! Много рабов может этим похвастаться?

— Жуткое зрелище, — вздохнул Хрест; его пухлые плечи тряслись мелкой дрожью. — Никогда не забуду, как выгибалось его тело, когда они погружали в него кинжалы. Не забуду, как хлестала фонтаном кровь. В тот миг я подумал, что должен прибежать назад, броситься на мостовую рядом с ним и сказать: «Возьмите и мою жизнь!» Я тогда так и сказал, помнишь, Феликс?

— Ты не помнишь? Я сказал тебе: «Мы теперь люди конченые. Все уже никогда не будет, как раньше». Вспоминаешь? И разве я был не прав? — Он тихонько заплакал.

Феликс скорчил постную мину и тронул друга за руку, пожимая плечами, словно хотел показать, что собственная чуткость удивляет его самого.

— Это правда. Я помню, ты так и сказал. Ах, это было ужасно — видеть его убийство от начала и до конца. Когда стало ясно, что хозяин мертв и надежды больше нет, мы повернулись и понеслись к дому. Мы послали носилки за его телом, и на следующее утро я отправил гонца в Америю.

— Я только сейчас вспомнил. Кое-что чудное. Это показалось мне чудным еще тогда, а сейчас кажется еще чудней. Когда они сделали свое дело — когда не могло оставаться сомнений в том, что бедный хозяин мертв, — бородатый стал отрезать ему голову.

— Схватил его за волосы и запрокинул ему голову, а потом начал перерезать ему глотку очень длинным, очень большим ножом. Точно мясник, который всю жизнь только этим и занимался. Магн сначала этого не заметил: он шарил глазами по окнам, так мне кажется. Но потом он оглянулся и заорал, чтобы тот немедленно прекратил! Оттолкнул и съездил ему прямо по роже. Ему даже пришлось привстать на носки.

— Съездил по роже Рыжебородому, когда тот перерезал горло трупу? По-моему, это слишком большая глупость, чтобы я мог в нее поверить.

— Ты не знаешь Магна, если думаешь, что это его остановило бы. Когда он выходит из себя, он отколошматит самого Плутона и плюнет ему в глаза. Его наемный приятель знал Магна достаточно хорошо и не решился вернуть ему оплеуху. Но почему, как ты думаешь, он хотел это сделать? Я имею в виду, зачем ему понадобилась голова хозяина?

— Привычка, — ответил я. — Так поступала их братия во время проскрипций. Они отсекали головы, чтобы истребовать вознаграждение от государства. Рыжебородый был мастером своего дела и настолько привык отрезать головы своих жертв, что не задумываясь поступил так же и с Секстом Росцием.

— Но почему Магн его остановил? Он-то о чем беспокоился? — Это был Тирон, в свете лампы казавшийся повзрослевшим и умудренным. — Ведь они так и объявили, что Секст Росций проскрибирован. Так почему бы не отрезать голову?

— Потому что — я не знаю почему. Потому что Магн хотел, чтобы это выглядело как убийство, а не как проскрипция? Хотел, чтобы все приписали грабителям, а не наемным убийцам? Да, потому что к тому времени они еще не решили, воспользоваться ли им историей о проскрипциях, и к тому же они еще не замышляли обвинить Секста Росция-младшего в отцеубийстве… — Когда я произносил эти слова, мне они казались осмысленными, и на мгновение я подумал, что мне открылась истина. Потом смысл задрожал и погас, словно один из нас набрал воздуха и задул лампу. — Не знаю.

— Как бы то ни было, я не понимаю, к чему все эти вопросы, — угрюмо сказал Тирон. — Мы давно все это узнали от немого мальчика.

— Малыша Эко вряд ли сочтут правомочным свидетелем. А его мать никогда не даст показаний.

— Но что насчет Феликса или Хреста? Ни тот ни другой не могут выступить свидетелями, если только… — Тирон осекся.

— Если только что? — Не искушенный в законах Хрест выглядел приободрившимся. До моего прихода они ничего не знали даже о суде над Секстом Росцием. Непривычная мысль о том, что он может дать показания в суде, казалось, воодушевила Хреста. Раб адвоката Тирон не был столь наивен.

— Если только, — сказал я, — на это согласится ваш новый хозяин. И насколько я понимаю, Хрисогон ни за что этого не допустит, так что хватит об этом, — сказал я, зная, что на этом ничего не закончится. Утром я попрошу Руфа приготовить официальный запрос суда к Хрисогону с требованием предоставить рабов для дачи показаний. Он, конечно, вправе отказаться, но как будет выглядеть его отказ? Возможно, Цицерон проявит все свое искусство и вынудит его предъявить Феликса и Хреста суду. В конце концов, они не видели лица убийц, и Хрисогон может не подозревать, что же им на самом деле известно. И какое оправдание приведет Хрисогон, отказываясь выдать свидетелей? Объявит, что ему хочется скрыть свое соучастие?

Допустим, он подчинится и выдаст их суду. Что тогда? Премудрое римское право гласит: всякий раб, дающий показания, подлежит пытке. Показания, предоставленные рабом без принуждения, не имеют силы; только пытка — подходящей оселок чистосердечия. Как это будет происходить? Я представил себе, как тучного Хреста подвешивают на цепь к потолку, и палач прижигает ему ягодицы раскаленным железом; изможденного, хрупкого Феликса привязывают к стулу и зажимают его руку в тиски.

— И после этого, — сказал я, чтобы переменить тему, — вы отправились служить сыну хозяина в Америю?

— Не сразу, — объяснил Феликс. — И мы никогда не служили молодому Сексту Росцию. Мы оставались в доме рядом с Цирком Фламиния, вели хозяйство, заботились о неотложных делах, помогали управляющему. Мы не поехали в Америю даже на похороны хозяина. А потом в один прекрасный день у дверей появился Магн и заявил, что дом, а стало быть, и мы принадлежим ему. Об этом говорилось в бумагах, которые он принес с собой. И что мы могли сделать?

Как раз начинались холода, — сказал Хрест, — но можно было подумать, что лето в самом разгаре, так повел себя Магн. Ох, старый хозяин жил широко и любил развлекаться, на этот счет не ошибайтесь, но он-то знал, что каждому пороку — свое место: кутить полагается в трактире, обхаживать мальчиков — в банях, блудить — в публичном доме, а не у себя, и каждая вечеринка должна иметь начало и конец. Но при Магне здесь разыгралась нескончаемая, постоянная оргия, время от времени прерываемая потасовками. Дом провонял гладиаторами и бандитами, а в некоторые вечера он даже брал плату за вход. Это была настоящая мука: какой только сброд здесь не перебывал, оскверняя память покойного хозяина.

— А потом случился пожар, — с кислой миной продолжил Феликс. — Ну да, можно ли ожидать чего другого, если в доме постоянная пьянка и все вверх дном? Пламя занялось на кухне, а потом охватило крышу. Магн был настолько пьян, что едва держался на ногах; он не переставал хохотать, глазея на огонь, — я даже видел, что он упал от хохота. Но это не значит, что он повел себя милостиво. Он заставлял нас бегать в дом и выносить ценные вещи, угрожая выпороть, если мы откажемся. Двое рабов там и погибли: Магн погнал их за своими любимыми тапочками, и они не сумели выбраться наружу. Теперь ты понимаешь, как мы его боялись, если предпочитали лезть в огонь, лишь бы не навлечь на себя его гнев. Надо думать, что жизнь у Секста Росция всех нас избаловала.

— Ну а затем, — сказал Хрест, подавшись вперед, — нас погрузили на повозки и повезли в Америю, на край, можно сказать, света. И вот мы оказываемся в большом доме и должны прислуживать Капитону и его бабе. Как говорится, из огня да в полымя. Ночью невозможно уснуть: так они орут друг на друга. Эта баба сумасшедшая, поверь мне. Не взбалмошная, как Цецилия Метелла, но самая настоящая буйнопомешанная. Посреди ночи меня вызывают к ней в комнату и велят пересчитать волоски в ее гребне, а потом отделить седые волосы от черных. Она требовала, чтобы в расходные книги заносился каждый выпавший из ее головы волосок! И конечно, этим нельзя было заниматься в другое время, кроме как среди ночи, когда Капитон спал в своей комнате, а она сидела перед зеркалом и разглядывала свое лицо. Думаю, что потом она заставила бы меня пересчитать ее морщинки.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и я подумал, что у него все, но он только начал.

— Но самое странное то, что молодой Секст Росций, сын хозяина, по-прежнему захаживал в дом. Я-то решил, что он тоже мертв, ведь иначе мы стали бы его рабами; но потом я подумал, что по какой-то причине он продал и нас и землю. Но и это было не похоже на правду, ведь он жил чуть ли не как пленник или нищий в жалкой лачуге возле усадьбы. Вот тогда-то мы впервые узнали от других рабов слухи насчет проскрипций — полная бессмыслица да и только. Мне казалось, что весь мир спятил, как жена Капитона.

Но еще более странным было поведение Секста Росция. Ну, разумеется, он едва нас знал, ведь он редко бывал в Риме и заходил к отцу совсем ненадолго. Ну и в конце концов, мы ведь были не его рабами. Но мог же он подыскать какой-нибудь предлог и отвести нас в сторонку, чтобы расспросить о гибели отца. Мы же, в конце концов, были там, когда это случилось; он должен был это знать. Но стоило ему нас увидеть, как он отводил глаза в сторону. Если он дожидался встречи с Капитоном — обычно он приходил просить у него денег — и один из нас по какой-то причине находился в вестибюле, то он всегда дожидался во дворе, даже в холода. Как будто он нас боялся! Я начинал думать, что ему сказали, будто мы — соучастники убийства его отца. Ну кто бы мог поверить в такие небылицы, рассказываемые о двух безобидных рабах!

В комнате снова замерцало нечто похожее на истину, какое-то бледное свечение на фоне света лампы, слишком слабое, чтобы отбрасывать тень. В смущении я покачал головой. Чья-то рука легла мне на плечо, и я вздрогнул.

— Гордиан! — Это был Руф. Без девушки. Хрест и Феликс отпрянули назад. — Гордиан, я собираюсь вернуться к гостям. Я уже отправил вперед рабыню. Хрисогон прислал за нами раба: Метробий вот-вот начнет петь. Если меня там не окажется, это привлечет их внимание.

Он оглядел комнату, чувствуя себя неуютно среди безвкусной обстановки рабской половины дома. Роль шпиона ему не шла; куда лучше ему удавалось разыгрывать из себя честного молодого аристократа на залитом солнечным светом Форуме.

— Ты уже почти закончил? Думаю, тебе следует попробовать выбраться отсюда как можно быстрее. Как только Метробий допоет, гости начнут расходиться и вокруг дома будут бродить всякие подозрительные личности. Ты не будешь тогда в безопасности.

— Мы поспешим, — ответил я, стиснув его за плечо и подталкивая к выходу. — Кроме того, — сказал я, понизив голос, — ты наверняка не слишком страдал, целый час развлекая Ауфилию.

Он скривил уголки рта и сбросил с плеча мою руку.

— Но я видел, как ты поцеловал ее в кладовой.

Он развернулся и свирепо посмотрел на меня, затем окинул остальных надменным взглядом и отошел назад, чтобы они не могли, его видеть. Он заговорил таким тихим голосом, что я едва его слышал:

— Знаю что ты имел в виду. Но не заблуждайся на мой счет. Я поцеловал ее не удовольствия ради. Я просто должен был это сделать. Я закрыл глаза и подумал о Цицероне, — его лицо стало напряженным, и вдруг вновь разгладилось: так умиротворяет любовников произнесение имени возлюбленного. Он сделал вдох, странно мне улыбнулся, затем повернулся уходить. Я следил за тем, как он вышел из-за занавески в парадный коридор. То, что я увидел вслед за этим, заставило учащенно биться мое сердце.

— Так вот ты где, молодой Мессала! — Голос был и впрямь золотистым: он был подобен меду, подобен жемчугу в янтаре. Хрисогон шагал по коридору навстречу Руфу, и был шагах в двадцати от него. На какое-то мгновение я увидел его лицо, а он мое. Потом полог опустился.

— Пойдем, Руф. Ауфилия вернулась к работе, а ты должен вернуться к наслаждению. — Он рассмеялся раскатистым, грудным смехом — мускулистым и зрелым, как тяжелые, спелые виноградины. — «Эрот дурачит стариков и рабски покорен молодежи». Так говорит наш милый Сулла, а он-то знает об этом не понаслышке. Но я не позволю тебе рыскать наверху в поисках новых побед, пока старина Метробий заливается соловьем.

В его голосе не было подозрительности, и, к своему облегчению, я услышал, как он замирает в дальнем конце коридора. Но я знал, что увидел, когда наши взгляды встретились. Его гладкий, широкий, золотой лоб прорезала легкая морщинка, а в голубых глазах застыло недоумение, словно он задумался, кем же из множества его слуг могу быть я, а если я не его раб, то чей и что я делаю в разгар пира наверху. Если выражение моего лица было столь же прозрачным — если на моем лице проступила хотя бы десятая часть испытанного мной изумления и страха, то Хрисогон без промедления вышлет наверх телохранителей разузнать, в чем дело.

— Руф прав. Мы должны поспешить. Я только хотел спросить вас еще об одном, — сказал я; на деле же то была единственная причина моего прихода. — Была одна девушка, рабыня, шлюха — молодая, светловолосая, хорошенькая. Из Лебединого Дома — Елена.

Я видел по их глазам, что они ее знали. Они обменялись заговорщическими взглядами, словно решая, кто будет говорить. Феликс прочистил свое тощее горло.

— Да, была такая девушка. Хозяин очень ею дорожил.

Повисла напряженная тишина. Я стоял в проходе, и мне мерещились всякие шорохи в коридоре.

Заговорил Хрест — чувствительный Хрест, тот, кто был способен плакать. Но голос его был бесцветным и глухим, словно вся страсть в нем уже выгорела.

— Ты упомянул Лебединый Дом, стало быть, ты знаешь, откуда она. Там и нашел ее хозяин. С первого же раза он понял, что она не такая, как все. Так ему, по крайней мере, казалось. Мы не понимали только одного, почему он так долго не забирает ее оттуда. Как он колебался: так колеблется мужчина перед тем, как взять себе невесту. Как будто ее появление в доме поистине изменило бы всю его жизнь, а он — в его возрасте — не был уверен в том, что желает такой перемены. Наконец он собрался ее выкупить, но хозяин Елены оказался несговорчив: он все медлил и постоянно изменял цену. Это приводило нашего господина в отчаяние. Ведь именно из-за записки от Елены он ушел тем вечером с приема у Цецилии Метеллы.

— Тогда мы еще не знали, — сказал Хрест, — но об этом легко было догадаться позднее.

— Позднее, когда ее доставили в дом Капитона?

— А, так ты тоже знаешь об этом. Тогда ты, наверно, знаешь, что они с ней сделали в вечер ее приезда. Они пытались причинить ей увечье. Они пытались убить ребенка у нее в чреве, ведь они не хотели прибегнуть к аборту в открытую: Капитон почему-то считал, что это оскорбит богов. Странная причуда для человека, чьи руки по локоть в крови. Боится нерожденного и призраков, но рад удушить живого.

— Они не смогли сломить ее волю. Она выжила. Они держали ее взаперти, точно так же, как нас запер здесь Хрисогон, но несколько раз мне удавалось с ней поговорить, и наконец я заручился ее доверием. Она поклялась, что не посылала записку, из-за которой хозяин в ту ночь вышел на улицу. Не знаю, верил я ей тогда или нет. И она клялась, что ребенок был от него.

Что-то прошуршало по полу у меня за спиной. Я схватился за рукоять кинжала и обернулся как раз вовремя, чтобы мельком разглядеть длинный крысиный хвост, шмыгнувший в просвет между двумя скатанными, приставленными к стене коврами.

— А потом она родила, — сказал я. — И что потом?

— Однажды вечером у нее начались схватки. Вся челядь знала, что ее срок уже подошел. Рабы нервничали и были раздражены. Тем самым вечером управляющий сказал нам с Феликсом, что Капитон отсылает нас обратно в Рим. К Магну, подумали мы; он тогда был в Риме вместе с Маллием Главкией. Но управляющий сказал, что это не так, что нас отправляют к совершенно новому хозяину.

На следующее утро они ни свет ни заря вытолкали нас на двор и посадили на телегу вместе с вещами, которые тоже предназначались Хрисогону: мебель, корзины и все такое прочее. Мы еще не успели отъехать, как они вынесли Елену.

Она с трудом могла стоять, так она ослабла. Тонкая и изможденная, бледная, вся в поту, — должно быть, она родила всего несколько часов назад. Ей было негде лечь в телеге; все, что мы могли сделать, — это расстелить нашу одежду и помочь ей прислониться к корзинам. Она была как пьяная и тряслась, как в лихорадке; она не понимала, где находится, но не переставала спрашивать о ребенке.

Наконец из дома выбежала повитуха. Она едва дышала от плача и билась в истерике. «Во имя богов, — шепнул я ей. — Где ребенок?» Она уставилась на Елену и боялась говорить. Но Елена, похоже, была без сознания: она прилегла Феликсу на плечо, что-то бормоча, дрожа, моргая. «Мальчик, — прошептала повитуха. — Это был мальчик».

«Да, да, — сказал я. — Но где он сейчас? Мы уезжаем с минуты на минуту!» Представь себе мое замешательство и негодование, ведь я не мог взять в толк, как позаботиться об ослабшей матери и новорожденном. «Умер, — шепнула повитуха так тихо, что я едва расслышал. — Я пыталась его остановить, но не смогла: он вырвал у меня ребенка. Я бежала с ним всю дорогу до каменоломни и видела, как он бросил младенца на скалы».

Затем вышел возница, а за ним Капитон, который заорал, чтобы мы отправлялись без промедления. Капитон был бледен, как мел. Как странно! Я так отчетливо это помню, как будто оказался там снова. Щелканье кнута. Телега трогается, дом остается позади. Незакрепленная поклажа толкает нас в бок и в спину. Елена неожиданно приходит в себя и, хныча, спрашивает, где ребенок. Она слишком слаба, чтобы кричать. Нам в спину глядит Капитон — неподвижный, как колонна, с пепельным лицом, ну точь-в-точь колонна из пепла! А повитуха валяется в ногах у Капитона, обхватив его бедра, и вопит: «Хозяин, пощадите!» И только мы выехали на дорогу, из-за дома, тяжело дыша, выбежал мужчина и отступил; в тень деревьев — Секст Росций. Последнее, что я видел и слышал: повитуха, обхватившая Капитона, вопит все громче и громче: «Хозяин, пощадите!»

Он затрепетал и сделал вдох, отвернув лицо к стене. Феликс положил руку Хресту на плечо и продолжил рассказ:

— Что это была за поездка! Три — нет, четыре дня на тряской телеге. Этого довольно, чтобы раздробить тебе все кости и вывихнуть челюсть. Сколько могли, мы шли пешком, но один из нас должен был, оставаться в повозке с Еленой. Она ничего не ела и была в какой-то полудреме. По крайней мере, мы щадили ее и ничего не рассказывали ей о младенце. На третий день у нее между ног началось кровотечение. Возница не желал останавливаться до самой темноты. Мы нашли повитуху, которая могла остановить кровотечение, но Елена была горячая, как уголь. На следующий день она умерла у нас на руках, когда впереди показались Фонтинские ворота.

Лампа зашипела, и в комнате стало темно. Феликс невозмутимо нагнулся, отнес лампу к скамейке в углу комнаты и добавил в нее масла. В ярком свете я видел, что Тирон смотрит на обоих рабов широко открытыми, влажными глазами.

— Так это Капитон убил ребенка? — неуверенно спросил я, как актер, забывший роль.

Феликс стоял, плотно сжав ладони; костяшки его пальцев были мертвенно-белыми. Хрест поднял глаза на меня, мигая, как человек, пробудившийся ото сна.

— Капитон? — негромко спросил он. — Да, я так считаю. Я ведь тебе говорил, Магн и Главкия были далеко-далеко в Риме. Кто другой мог это сделать?