Глава третья. Как и говорил Тирон, дом Цицерона был куда меньше моего

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Как и говорил Тирон, дом Цицерона был куда меньше моего. Снаружи это одноэтажное строение без малейших следов орнамента выглядело нарочито скромным и приземистым. Выходивший на улицу фасад был лишен всяких прикрас — оштукатуренная в шафрановый цвет стена с прорезью узкой деревянной двери.

Очевидная скромность дома Цицерона значила очень мало. Разумеется, мы находились в одном из самых дорогих районов в Риме, где размеры мало что говорят о богатстве. Даже самый крохотный домик здесь мог стоить нескольких вилл в Субуре. Кроме того, состоятельные римские классы исстари чурались всякой показной роскоши в своих домах, по крайней мере, в том, что касалось их наружного вида. Они уверяют, что это вопрос хорошего вкуса. Я подозреваю, что дело скорее в страхе перед тем, что пошлое бравирование богатством распалит зависть толпы. Нужно учитывать и то, что дорогие украшения на внешней стене дома украсть куда легче, чем если бы они стояли в безопасности где-нибудь внутри.

Подобная простота и сдержанность в глазах римлян всегда были идеалом. Однако на моем веку отчетливо проявились признаки поворота к публичной демонстрации состоятельности. Прежде всего это относится к людям молодым и честолюбивым, особенно к тем, что сколотили свои состояния в гражданскую войну и после торжества Суллы. Они надстраивают второй этаж; на крышах они возводят портики. Они выставляют привезенные из Греции статуи.

На улице, где жил Цицерон, не наблюдалось ничего подобного. Здесь царствовала благопристойность. Дома были повернуты к улице спиной и смотрели внутрь; им нечего было рассказать случайному путнику, их тайная жизнь открывалась лишь тому, кто был сюда вхож.

Улица была короткой и тихой. Ни в одном из ее концов не было рынка, а бродячие торговцы имели, по-видимому, достаточно такта, чтобы не нарушать тишину. Серый булыжник под ногами, бледная голубизна неба над головой, выцветшая и потрескавшаяся от жары штукатурка, вся в дождевых пятнах — другие цвета не допускались, и уж зеленый — в последнюю очередь: ни одного мятежно пробивающегося сквозь камни мостовой или карабкающегося на стену сорняка, ни — подавно — цветов и деревьев. Сам воздух, поднимающийся над мостовой, — ничем не пахнущий, жаркий воздух — был пропитан беспримесной чистотой римской добродетели.

Дом Цицерона отличался особой суровостью даже посреди всего этого скупого пейзажа. По иронии судьбы он был столь непритязателен, что сразу же бросался в глаза: вот, сказал бы иной прохожий, вот идеальное жилище богатого римлянина, наделенного редчайшей из римских добродетелей. Домик выглядел столь скромным и тесным, что можно было предположить, будто здесь живет богатая некогда римская матрона, ныне овдовевшая и находящаяся в стесненных обстоятельствах; а может быть, это городской дом богатого земледельца, который изредка навещает город лишь по делам и никогда не устраивает приемов и не справляет праздников; а может быть (так оно в действительности и было), этот скромный дом на этой неброской улице принадлежит молодому холостяку со значительными средствами и старомодными ценностями, прижившемуся в городе сыну деревенских родителей, который замыслил попытать счастья в высших кругах Рима, — молодому человеку строгой римской закалки, столь уверенному в себе, что даже молодость и честолюбие не соблазнили его на вульгарные ошибки модника.

Несколько мгновений спустя нам открыл седобородый раб. Старик страдал неким подобием паралича, и его голова находилась в постоянном движении, беспрестанно кивая и мотаясь из стороны в сторону. Он не сразу узнал Тирона и разглядывал его то пристально, то искоса, вытягивая голову на тонкой шее на манер черепахи и не переставая кивать. Наконец он улыбнулся беззубой улыбкой и отступил в сторону, широко распахнув дверь.

Прихожая имела вид полукруга, прямая часть которого была у нас за спиной. Выгнутая стена перед нами была прорезана тремя дверными проемами: по краям каждого из них вытянулись изящные колонны, каждый был накрыт фронтоном. Коридоры прятались за шторами из богатой красной ткани, расшитой снизу желтыми аканфами. Греческие светильники с обеих сторон и не слишком приметная напольная мозаика (Диана, преследующая вепря) довершали картину. Все выглядело так, как я и ожидал. Убранство прихожей было подобрано с достаточной сдержанностью и вкусом, чтобы не противоречить строгости оштукатуренного фасада, но его дороговизна развеивала всякое впечатление бедности.

Старый привратник показал жестом, что нам следует подождать. Молча, с усмешкой, он скрылся за занавесом слева от нас; его сморщенная голова колыхалась на узких плечах, словно поплавок на легких волнах.

— Старый слуга семьи? — спросил я, дождавшись, пока он не пропал из виду, и понизив голос. Очевидно, слух старика был острее, чем его зрение, так как он слышал достаточно хорошо, чтобы отзываться на стук в дверь; говорить о нем в его присутствии, словно о рабе, было бы невежливо, ведь рабом он не был. У него на пальце я заметил кольцо, которое подсказывало, что мы имеем дело с вольноотпущенником и гражданином.

— Мой дед, — ответил Тирон. В его голосе звучала нескрываемая гордость. — Марк Туллий Тирон. — Он вытянул шею и посмотрел в сторону дверного проема, словно мог разглядеть за красной шторой ковыляние старика по коридору. Вышитая кайма шторы слегка отогнулась, приподнятая слабым дуновением ветра. На основании этого я заключил, что левый проход ведет куда-то на свежий воздух, вероятно, к атрию, расположенному в центре дома, где, надо полагать, хозяин Цицерон нежится под лучами утреннего солнца.

— Выходит, что вы служите семье по меньшей мере уже три поколения? — сказал я.

— Да, хотя мой отец умер, когда я был еще очень мал, до того как я смог его узнать. Как и моя мать. Старый Тирон — вот вся моя семья.

— А давно ли твой хозяин отпустил его на волю? — спросил я, так как в дополнение к своему старому рабскому имени старик носил личное и родовое имя Цицерона: Марк Туллий Тирон, вольноотпущенник Марка Туллия Цицерона. По традиции освобожденный раб берет себе два первых имени отпустившего его на волю хозяина и ставит их перед собственным именем.

— Пятый год уже пошел. До этого он принадлежал деду Цицерона в Арпине. Я тоже принадлежал ему, хотя я всегда находился с Цицероном, с самого детства. Старый хозяин подарил нас, когда Цицерон закончил свое обучение и обзавелся собственным домом здесь, в Риме. Тогда-то Цицерон и освободил его. Деду молодого хозяина это никогда бы не пришло в голову. Он не верит в отпущение на волю, пусть даже раб очень стар и долго и хорошо послужил хозяину. Хотя Туллии происходят из Арпина, они римляне до мозга костей. Это очень строгое и старомодное семейство.

— Ты рассчитываешь на то, что в один прекрасный день Цицерон даст тебе свободу?

— Только потому, что такова моя природа. И моя профессия. Ты наверняка и сам уже задавался этим вопросом, и не однажды.

— Как и всякий раб. — В голосе Тирона не было горечи, только бесцветная и смиренная нотка печали, та особенная меланхоличность, с которой я сталкивался и прежде. В то мгновение я понял, что молодой Тирон был одним из тех по природе одаренных и выросших среди богатства рабов, которые обречены сознавать, сколь своевольны и причудливы капризы Судьбы: одного она делает на всю жизнь рабом, другого — царем, хотя по сути разницы между ними никакой. — Однажды, — сказал он спокойно, — когда мой хозяин добьется положения, когда я буду постарше. В любом случае, что толку в свободе, если не собираешься обзавестись семьей? По-моему, это единственное преимущество свободного человека. Как раз об этом-то я еще не думал, или, по крайней мере, думал не часто.

Тирон отвернулся и уставился на дверной проем, за которым скрылся его дед. Он обернулся ко мне, и выражение лица его изменилось. Я не сразу понял, что он улыбается.

— Между прочим, — сказал он, — лучше дождаться, пока умрет дед. Иначе будет два вольноотпущенника по имени Марк Туллий Тирон, и как тогда прикажете нас называть?

— Тироном и Старым Тироном, естественно. — Он улыбнулся менее натянуто: — Дед не откликается на имя Марк. Он считает дурным знаком, если кто-нибудь зовет его так. Это искушает богов. К тому же он слишком стар, чтобы привыкнуть к новому имени, хотя он им и гордится. Все равно, звать его бессмысленно. Сейчас он открывает двери, вот и все его обязанности. Иногда он очень медлителен. Я думаю, что хозяину это нравится. Цицерон думает, что заставлять гостей ждать под дверью — это проявление хорошего тона, а еще лучше, если они шагают взад-вперед по прихожей, по крайней мере в первое посещение, пока Тирон доложит об их приходе.

— Именно это сейчас и происходит? Мы ждем, пока о нас объявят?

Тирон скрестил руки и кивнул. Я еще раз оглядел помещение. Здесь не было даже скамейки, чтобы присесть. Очень по-римски, подумал я.

Наконец Старый Тирон возвратился, отогнув штору перед своим хозяином. Как описать мне Марка Туллия Цицерона? Все красавцы похожи друг на друга, но человек невзрачный невзрачен по-своему. У Цицерона был широкий лоб, мясистый нос и жидкие волосы. Он был среднего роста, со слабой грудью, узкими плечами и длинной шеей, на которой вылеплялся острый кадык. Выглядел он не на двадцать шесть лет, а значительно старше.

— Гордиан, — представил меня Тирон. — Гордиан, которого прозвали Сыщиком.

Я кивнул. Цицерон сердечно улыбнулся. В его глазах мерцало беспокойное любопытство. Он произвел на меня хорошее впечатление, хотя я и не отдавал себе отчета почему.

Но очарование улетучилось, стоило Цицерону заговорить. Он сказал всего одно слово, и этого оказалось достаточно. Голос его был высок и резок. Тирону с его нежными модуляциями следовало бы стать оратором. Голос Цицерона подошел бы аукционеру или комическому актеру; он был столь же своеобычен, как и имя его обладателя.

— Сюда, — произнес он, указав на красную штору, и мы последовали за ним.

Коридор оказался очень коротким, если это вообще был коридор. Мы прошли меж неукрашенных стен всего несколько шагов, как вдруг обе стены кончились. Справа висела широкая занавеска из бледно-желтой кисеи — столь тонкой, что я видел сквозь нее небольшой, но безукоризненно ухоженный атрий. Открытый солнцу и небу, он напоминал колодец, прорубленный в доме, бассейн, доверху залитый теплом и светом. В центре его ронял брызги небольшой фонтан. Кисейная занавеска была подернута рябью и мягко покачивалась, словно туман, тревожимый порывом ветра, или живая пленка, вздыхающая при малейшем дуновении.

Напротив атрия находилась просторная, полная воздуха комната, свет в которую проникал через узкие оконца, проделанные в высоком потолке. Ее стены покрыты белой штукатуркой. Вся мебель была сделана из черного полированного дерева с деревенскими узорами; кое-где ее украшали искусно сработанные завитушки и серебряные застежки, кое-где она была инкрустирована перламутром, сердоликом и лазуритом.

Комната была завалена ошеломительным множеством свитков. Здесь размещались библиотека Цицерона и его кабинет. В богатых домах такие комнаты зачастую являются самыми укромными уголками, которые больше говорят о своих владельцах, чем спальни или гостиные, где распоряжаются женщины и рабы. Комната несла на себе несмываемый отпечаток личности своего хозяина и не предназначалась для непосвященных; но здесь же Цицерон принимал гостей — об этом свидетельствовали расставленные по комнате стулья; некоторые из них были сдвинуты так тесно, словно с них только что встали потревоженные посетители. Цицерон жестом указал на три стула, сел и пригласил нас последовать его примеру. Кто принимает гостей в библиотеке, а не в гостиной или на веранде? Человек с греческими запросами, подумалось мне. Ученый. Ценитель знания и мудрости. Человек, начинающий разговор с незнакомцем хлестким вопросом:

— Скажи-ка мне, Гордиан Сыщик, не замышлял ли ты когда-нибудь убить собственного отца?