Глава первая 1 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Публикация первой главы в 1825 г. снабжена была предисловием: «Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен, или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы.
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят конечно недостаток плана. Всякой волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов» (VI, 638).
Предисловие имеет характер мистификации и проникнуто глубокой, хотя и скрытой иронией. От лица беспристрастного издателя П язвительно ответил М. П. Погодину, который в «Вестнике Европы» (1823, № 1) подверг критике характер Пленника, и В. К. Кюхельбекеру: выделенные в предисловии слова — цитата из статьи последнего «О направлении нашей поэзии...» в альманахе «Мнемозина» (1824. Ч. II). Об отношении П к этой статье см. с. 637. Одновременно, сообщая, что публикуемая глава писалась «под влиянием благоприятных обстоятельств» (что, как известно, не соответствовало истине — глава писалась в ссылке), П хотел привлечь внимание читателей к своему нынешнему положению — ссылке в Михайловское.
И жить торопится и чувствовать спешит. — Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского «Первый снег» (1819). Впервые появился в издании ЕО 1833 г.
В стихотворении Вяземского стих входит в такой контекст:
Кто может выразить счастливцев упоенье?
Как вьюга легкая, их окрыленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Стеснилось время им в один крылатый миг.
По жизни так скользит горячность молодая,
И жить торопится, и чувствовать спешит!
(Вяземский –1. С. 131)

И поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая (VI, 546).

Описания зимы в ЕО также влекут за собой реминисценции из «Первого снега» (ср.: «сребристой пылию» — Вяземский, «Морозной пылью серебрится...» — 1, XVI, 3); отметим, что П, сохраняя образ Вяземского, снимает славянизмы, переводя картину из условно-поэтической в бытовую плоскость («Браздами ровными прорезывает снег / И, ярким облаком с земли его взвевая...» — Вяземский, «Бразды пушистые взрывая...» — 5, II, 5).
I, 1 — Мой дядя самых честных правил... — Первая строфа романа, представляющая прямую речь героя, вводит читателя непосредственно в середину действия, которое получает, однако, продолжение лишь в конце главы с LII по LIV строфу. В. М. Жирмунский считал одним из отличительных признаков «байронической» поэмы то, что «внезапный зачин вводит нас ex abrupto (вдруг. — 70. Л.) в середину действия <...>, а все предварительные условия драматического конфликта (т. н. „Vorgeschichte") сообщаются задним числом, как объяснение уже совершившихся перед нами событий» (Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1977. С. 55). Однако подчеркнуто бытовой и сатирический характер эпизода ЕО придавал «байроническому» зачину пародийный характер. С этим же связано и нагнетание в первой строфе фразеологизмов разговорной речи, резко ощущаемых, благодаря начальной позиции и контрасту с элегическим эпиграфом: «самых честных правил», «не в шутку занемог», «лучше выдумать не мог», «пример другим наука». Строфа завершается шокирующим включением в текст ругательства. Упоминание «черта» вносит в речь героя «щегольской» оттенок, являясь калькой с французского «Que diable t'emporte». В народной речи той поры слово «черт» обязательно заменялось эвфемизмами «прах тя побери», «провал тя побери». Чертыхание — постоянный признак речевой маски щеголя в сатирической литературе XVIII в. (ср. из письма Щеголихи: «...ты это славно прокричал — чорт меня возьми!» — Сатирические журналы Н. И. Новикова. М.; Л., 1951. С. 312). Восклицание, смысловая значимость которого подчеркнута помещением его в заключительный стих строфы, имеет еще одно значение: в момент работы над началом романа П был увлечен романом Ч. Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец». Роман начинается тем, что молодой Джон Мельмот отправляется «к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете» (Метьюрин Ч. Р. Мельмот-скиталец. Л., 1976. С. 7), а кончается тем, что Скитальца уносит дьявол. Восклицание Онегина вносит, с одной стороны, в сюжетное начало романа элемент пародии, а с другой — раскрывает параллель Онегин — Мельмот как элемент самооценки героя, на которую автор смотрит иронически.

Встречающееся в комментариях к ЕО утверждение, что выражение «самых честных правил...» — цитата из басни Крылова «Осел и мужик» («Осел был самых честных правил...»), не представляется убедительным. Крылов использует не какое-либо редкое речение, а живой фразеологизм устной речи той поры (ср.: «...он набожных был правил...» в басне «Кот и повар»). Крылов мог быть для П в данном случае лишь образцом обращения к устной, живой речи. Современники вряд ли воспринимали это как литературную цитату.

II, 1 — Так думал молодой повеса... — Повеса — шалун, проказник, шалопай. Слово «повеса» имело в 1810-е гг. почти терминологическое значение. Оно применялось к кругу разгульной молодежи, в поведении которой сочетались бесшабашная веселость, презрение к светским приличиям и некоторый привкус политической оппозиционности (подробнее см.: Лотман-1. С. 52—65).

3 — Всевышней волею Зевеса... — Зевес (Зевс) (греч. миф.) — сын Крона, верховное божество, глава богов, царствующий на Олимпе.

5 — Друзья Людмилы и Руслана! — Такое обращение к читателям ЕО не случайно. В сознании современников в начале 1820-х гг. образ пушкинского творчества двоился: для большинства читателей и критиков П был в первую очередь поэт-романтик, автор элегий и «южных поэм». В этих кругах отношение к «Руслану и Людмиле» было сдержанным. Так, Погодин, противопоставляя «Кавказского пленника» началу творчества П, все же находил в последнем несколько стихов, которые «напоминают соблазнительности, коими наполнена первая поэма Пушкина» (Вестник Европы. 1823. № 1). Как «непристойную» оценили поэму Н. М. Карамзин и И. И. Дмитриев. Напротив, в кругах архаистов1 первую поэму П ценили выше, чем последующие. Кюхельбекер отметил, что у П «три поэмы, особенно первая, подают великие надежды» (Кюхельбекер-1. С. 458). П в предисловии к первой главе (см. с. 546) демонстративно упомянул рядом оба произведения, связав «характер главного лица» с героем «Кавказского пленника», а тон повествования с «Русланом и Людмилой». Аналогичная тенденция к синтезу продемонстрирована в начале ЕО — система эпиграфов связывает его с «байроническим» героем, а упоминание в II, 5 — с «Русланом и Людмилой».

________________________
1Архаисты — литературные противники Карамзина, требовавшие, чтобы развитие русского литературного языка ориентировалось не на французские фразеологические модели, а на исконную, по их мнению, старославянскую языковую основу. В начале XIX в. лагерь архаистов возглавил А. С. Шишков, придавший движению реакционно-утопическую политическую окраску. Организационным центром группы сделались Российская Академия и созданное Шишковым литературное общество «Беседа любителей русского слова». Однако в конце 1810-х — начале 1820-х гг. в движении архаистов образовалось революционное течение (П. А. Катенин, А. С. Грибоедов, В. К. Кюхельбекер и др.), соединявшее политические настроения декабристского толка с программой архаизации языка литературы (см.: Тынянов. С. 23—121).

7 — Без предисловий, сей же час... — Упоминание отказа от «предисловий» имеет демонстративный характер. Ср. ироническое: «Хоть поздно, а вступленье есть» (7, LV, 14) — в конце седьмой (!) главы.

13 — Там некогда гулял и я... — Глагол «гулять» был двусмысленным. Ср. эпизод из воспоминаний В. Ф. Раевского (разговор с цесаревичем Константином в Тираспольской крепости): «— Позвольте, Ваше высочество, просить Вас еще милости.
Цес< аревич>: Какой?
Я: Гулять в крепости!
Цес< аревич>: Нет, майор, этого невозможно! Когда оправдаетесь, довольно будет времени погулять; а теперь пишите, оправдывайтесь, а гулять — после, когда освободитесь.
Я увидел, что князь не так понял, и прибавил: — Ваше высочество, хотя здесь лучше, нежели в крепости Петропавловской, но душно, без всякого движения, я опять могу заболеть <...> в Петропавловской нас водили гулять в сад по крепостному валу поочереди...
— Да! Да! — подхватил цесаревич. — Вы хотите прогуливаться на воздухе для здоровья, а я думал погулять, т. е. попировать» (Лит. наследство. М., 1956. Т. 60. Кн. 1. С. 100—101).

14 — Но вреден север для меня. — Намек на ссылку на юг. П снабдил стих примечанием: «Писано в Бессарабии» (VI, 191).
III, I — Служив отлично-благородно... — Официальная формула бюрократического языка, употреблявшаяся при аттестации чиновников, означает: «весьма благородно», «заслуживающим отличия образом».

6—13 — Сперва Madame за ним ходила... — См. с. 495—497. В первоначальном варианте учитель Онегина должен был получить такую характеристику:
Мосье Швейцарец очень [умный]
Учил его всему шутя
Что< б> не измучился дитя —
Не докучая бранью [шумной] (VI, 215).

В таком контексте обучение «шутя» воспринималось как изложение основ педагогики Руссо («Швейцарец очень умный»). В Кишиневе П пережил увлечение Руссо и заново перечел его основные произведения. Не исключено, однако, что такая трактовка образа учителя была навеяна «Моей исповедью» Карамзина. Там учитель «женевец (прошу заметить, а не француз, потому что в это время французские гувернеры в знатных домах наших выходили уже из моды)» произносит следующую речь перед своим воспитанником: «Я родился в республике и ненавижу тиранство! Надеюсь только, что моя

снисходительность заслужит со временем твою признательность» (Карамзин-1. Т. 1. С. 730—731). В дальнейшем учитель делается покровителем разврата героя. На возможность такого развития пушкинского замысла указывает стих из строфы IV черновой редакции: «Мосье же стал наперстник нежный» (VI, 216). Ср. характеристику П наставника в трагедии Расина «Федра»: «Терамен аббат и сводник» (XIII, 87).

14 — И в Летний сад гулять водил. — Летний сад — петербургский парк, заложенный Петром I; по утрам был местом детских гуляний.

IV, 6 — Острижен по последней моде... — В 1812 г., когда Онегин оказался «на свободе» (см. с. 481—482), французская прическа a la Titus1 сменилась английской короткой стрижкой (ср.: «Вся английская складка <...> И так же коротко обстрижен для порядка» — «Горе от ума», д. IV, явл. 4). Модная щегольская прическа обходилась в ту пору недешево. Ср.: «Я же, приехавши в 1822 г., застал только одного (парикмахера. — 70. Л.), Гелио (Heliot2) <...> Чрез руки этих артистов (двух французских парикмахеров. — 70. Л.) проходили головы всех мужчин, которые хотели быть хорошо обстриженными <...> Артисты брали дорого: за стрижку 5 руб., за дамскую куафюру 15 руб. ассигн< ациями>» (Пржецлавский О. А. Воспоминания // Помещичья Россия... С. 68).

7 — Как dandy лондонский одет... — Ориентация русских щеголей на английский дендизм датируется началом 1810-х гг. В отличие от петиметра XVIII в., образцом для которого был парижский модник, русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения. Ср. в пушкинском «Романе в письмах»: «Мужчины отменно недовольны моею fatitute indolente3, которая здесь еще новость. Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство — хотя и чувствуют, что я нахал» (VIII, 54). Ср.: Бульвер-Литтон. С. 73.
Слово «денди» появилось в английском языке в 1815 г. (Cochrane A. D. R. In the days of the dandies. London, 1906; Melville L. Beau Brummel. His life and letters. London, 1925). В русские словари попало впервые в 1847 г. (Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Академией наук. 1847. Т. 1), и еще в начале 1820-х гг. воспринималось как необычный неологизм. Ср. запись в дневнике Байрона в 1821 г.: «Некий щеголь (слово „денди" тогда еще не появилось) пришел в кофейню Щринца] У[эльского] и сказал жеманно: „Официант, подайте желе и стакан глинтвейна и протрите

________________________
1 Ср.: «Волосы & la Titus, завитые и поднятые наперед, назади очень короткие» (Московский Меркурий. 1803. Ч. 1. С. 75). Прическа подразумевала, что волосы зачесываются на лоб, в подражание бюстам римского императора Тита, и соответствовала «ампирным» вкусам эпохи.
2 Ср. имя лакея Онегина (Guillot — Гильо), возможно, вызванное ассоциацией памяти.
3 Фатовская томность (франц.).

мою тарелку душистым луком". Какой-то морской офицер немедленно спародировал во весь голос: „Официант, подайте стакан чертовски крепкого грога и потрите мне... кирпичом! "» (Байрон Дж. Дневники. Письма. М., 1963. С. 256). П трижды подчеркнул стилистическую отмеченность слова «денди» в русском языке как модного неологизма, дав его в английской транскрипции, курсивом и снабдив русским переводом, из чего следует, что отнюдь не каждому читателю оно было понятно без пояснений. Еще в середине XIX в. слово «денди» воспринималось как отчетливый варваризм. Д. Н. Бегичев во фразе: «Неизвестный мне провинциальный денди» — выделил его курсивом, хотя и дал уже в русской транскрипции (Бегичев Д. Н. Записки губернского чиновника // Сто русских литераторов. СПб., 1845. Т. 3. С. 405).

9—12 — Он по-французски совершенно... И кланялся непринужденно... — Перечислены признаки, по которым светская элита отграничивала людей своего круга от «чужих». Ср. в повести Л. Н. Толстого «Юность»: «Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. „Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь? " — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme U faut были ногти, длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки» (гл. «Comme il faut»). Интересно полное совпадение неписанного кодекса светского поведения у Толстого и у П.
Значение французского языка как своеобразного социального пароля ясно чувствовал происходивший из крепостных А. В. Никитенко: «...знание французского языка служит как бы пропускным листом для входа в гостиную „хорошего тона". Он часто решает о вас мнение целого общества» (Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 11). Показательно, что тот же Л. Н. Толстой, саркастически изобразивший нормы comme il faut, заставил в «Войне и мире» разночинца и семинариста Сперанского «с очевидным затруднением» выговаривать по-французски, «говоря еще медленнее, чем по-русски» (т. 2, ч. III, гл. 5). Это тем более любопытно, что французский язык реального Сперанского был безукоризнен. Лично знавший его И. И. Дмитриев отмечал, что он мог «говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке» (Дмитриев-2. С. 114).
Искусство непринужденных поклонов вырабатывалось в результате длительного обучения. Танцмейстер Л. Петровский в специальной главе о поклонах писал: «При появлении в общество незнакомца, прежде, нежели узнают о его достоинстве, обращают внимание на вид его и движения. — Как в походке, так и в поклонах — разные способы <...> человек благовоспитанный сам знает, где и какой поклон сделать должно. От тех, которые никогда не обращали внимания, как прилично ходить, сидеть, кланяться, ничего приятного ожидать нельзя» (Правила для благородных общественных танцев, изданные учителем танцев при Слободско-украинской гимназии Людвигом Петровским. Харьков, 1825. С. 25—26). Далее Петровский обращает

внимание на непринужденность, как основное условие светского поклона. Он осуждает и раболепие («Иные людям кланяются ниже, нежели самому Богу...»), и щегольскую утрировку поклонов («поклоны, выходящие из меры естественности» — Там же. С. 27). «Натуральный» поклон он определяет так: «Если бы спросили меня, чем должно людям кланяться — спиною, грудью или корпусом? — отвечал бы: должно кланяться головою — это есть честь, которою обязаны старшим, равным и низшим; самая же разность сей чести или уважения покажет и оттенки поклона <...> Мужскому полу, держа себя прямо, поступить сколько нужно вперед, стать в первой позиции, наклонить голову на грудь, сгибая очень мало корпус, опустить свободно руки и, приняв прямое положение, стать или пойти далее, смотря по надобностям» (Там же. С. 27—28). Этому же вопросу уделяют большое внимание и другие наставники в области танцев: «Надобно примечать, что при входе производится три поклона один после другого <...> Надлежит примечать также, что при входе в зал, в котором находится великое собрание, не должно отдавать поклона каждой особе порознь <...> Дошедши ж к своему месту, прежде нежели сядешь, следует поклониться особам, кои подле случатся» (И. К.< усков> Танцевальный учитель... СПб., 1794. С. 5—6) (ср.: «С мужчинами со всех сторон / Раскланялся...» — 7, XXI, 8—9).
Длительные тренировки под руководством профессиональных специалистов вырабатывали в воспитанном дворянине умение свободно владеть своим телом, культуру жеста и позы, умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Разночинец не был посвящен в тайны искусства свободно выражать движением и позой оттенки душевного состояния, поэтому, попадая в светское общество, чувствовал себя «без языка», преувеличенно неловким. Ср. поведение Мышкина (хоть и князя, но не аристократа) в салоне Епанчиных или рассказы современников о застенчивости и неловкости Белинского (например, рассказ Герцена о том, как Белинский от застенчивости перевернул на вечере у В. Одоевского столик и бутылку бордо на белые панталоны Жуковского) («Былое и думы», ч. 4, гл. XXV).

13—14 —...Свет решил, / Что он умен и очень мил. — Стихи звучат иронически в силу противоречия между характером способностей героя и выводом света о его уме. Вопросу умственного развития Онегина посвящены следующие, V—VII строфы. В кругах Союза Благоденствия, оказавших на П в период работы над первой главой исключительное воздействие, понятия «передовой» и «умный» рассматривались как синонимы (ср.: «Горе от ума», «Общество умных», как показывает П Союз Благоденствия в плане романа «Русский Пелам» — VIII, 974). Ум не ставился в прямую зависимость от степени образованности и просвещенности. Степень просвещенности героя воспринималась как его общественная характеристика. Необразованность, невежество — объекты сатиры. Ум и просвещение — точка зрения сатирика. Оценка Онегина в V—VII строфах — сатирическая.

V — В черновом варианте строфы характер разговоров Онегина был подчеркнут более резко:

[Мы все] учились понемногу
Чему-нибудь, и как-нибудь
И воспитаньем, слава богу,
У нас не мудрено блеснуть
Онегин был по мненью многих —
Судей решительных < и> строгих
Ученый малый но педант.
В нем дамы видели талант —
И мог он с ними в с< амом деле>
Вести [ученый разговор]
И [даже] мужественный спор
О Байроне, о Манюэле О карбонарах,
Об Парни Об генерале Жомини (VI, 217).

Круг перечисленных тем вполне оправдывал определение беседы как «мужественной»: Байрон в 1819—1820 гг., когда Онегин вел споры в петербургских салонах, вызывал воспоминания о «карбонарах», то есть карбонариях, итальянских революционерах-заговорщиках — в этот период он принимал активное и, вероятно, руководящее участие в их движении. Манюэль Жак-Антуан (1775—1827) — французский политический деятель левого крыла, в 1818—1823 гг. депутат парламента; факт избрания его в самом конце 1818 г. составлял во время действия первой главы актуальную политическую новость. Однако имена эти сохраняли актуальность и в 1823 г., когда глава писалась: в начале августа Байрон высадился в Греции. С этим, как и с обсуждением греческого вопроса в декабристских кругах, связано колебание в формулировке 15-го стиха: «О карбонарах» или «о гетерии». Вариант 12-го стиха: «О Benjamin, о Манюэле» — приобретал особый смысл в связи с разговорами в декабристских кругах о необходимости международных контактов. В. С. Толстой на следствии показывал: «Действительно мне Аниньков говорил, что наше общество соединено <...> с французским, в котором начальники Manuel и Benjamin-Constant» (Декабристы. Новые материалы. М., 1955. С. 131). Жомини Генрих Вельяминович (1779—1869) — швейцарец, военный теоретик, французский генерал, перешел в русскую службу. Жомини ставил перед собой задачу обобщить военный опыт эпохи наполеоновских войн. В 1817 г. в Петербурге вышел русский перевод его книги «Общие правила военного искусства». Книга вызвала отклики в «Военном журнале», одним из издателей которого был близкий П Ф. Н. Глинка. Споры вокруг теоретических положений Жомини связаны со стремлением декабристов заменить в армии фрунтоманию интересом к военной науке. Ср. в наброске комедии П:
В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини (VII, 246).

В «Песне старого гусара» Д. В. Давыдова:
Жомини да Жомини!
А об водке — ни полслова!
(Давыдов. С. 102)

Парни Эварист (Дезире де Форж) (1753—1814) — французский поэт. Здесь, вероятно, упомянут не как автор элегий, а как создатель кощунственной, антихристианской поэзии, к традиции которой П обратился в 1821 г., работая над «Гавриилиадой» (см.: Вольперт Л. О литературных истоках «Гавриилиады» // Русская литература. 1966. № 3. С. 95—103; Алексеев. С. 288). Контраст между серьезностью, даже политической запретностью тематики бесед и светским характером аудитории («В нем дамы видели талант...») бросает иронический отсвет на характер интересов Онегина (ср. то же противоречие в поведении Репетипова).

V, 7 — Ученый малый, но педант... — Педант здесь: «человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом судящий обо всем» (Словарь языка П. Т. 3. С. 289). Именно таково употребление слова «педант» во всех текстах П: Ты прав — несносен Фирс ученый, Педант надутый и мудреный (II, 132).
«Полевой пустился без тебя в анти-критику! Он длинен и скучен, педант и невежда» (XIII, 227) и пр. В связи с этим толкование Н. Л. Бродского представляется надуманным (Бродский. С. 44—46). Ироническое звучание в комментируемом тексте возникает за счет противоречия между реальным уровнем знаний Онегина и представлением о нем «общества», в свете которого умственный кругозор людей светского круга является в еще более жалком виде.

14 — Огнем нежданных эпиграмм. — Эпиграмма здесь: «Колкое, остроумное замечание, насмешка, острота» (Словарь языка П. Т. 4. С. 1007). То, что здесь не имеется в виду один из жанров сатирической поэзии, вытекает из подчеркнутой П неспособности Онегина к стихотворству. Следовательно, объяснение этого стиха Бродским неточно (Бродский. С. 46).

VI, 1—8 — Латынь из моды вышла ныне... Из Энеиды два стиха. — Знание латыни, обычное в среде воспитанников духовных семинарий, не входило в круг светского дворянского образования. Однако еще Радищев подчеркнул значение латинского языка для воспитания гражданских чувств: «Солнце, восходя на освещение трудов земнородных, нередко заставало его [Ф. Ушакова], беседующего с Римлянами. Наиболее всего привлекала его в Латинском языке сила выражений. Исполненные духа вольности сии властители Царей упругость своей души изъявили в своем речении. Не льстец Августов и не близорук Меценатов прельщали его, но Цицерон, гремящий против Катилины, и колкий Сатирик, не щадящий Нерона» (Радищев А. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 179). Латынь для разночинной интеллигенции XVIII — начала XIX в. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства. От Ломоносова, кричавшего в Академии одному из своих противников: «Ты де што за человек <...> говори со мною по латыне»1 (раз не

________________________
1 Протокол так рисует последующее: «Он ответствовал, что я не умею, на что он: ты де дрянь, никуда не годимся и недостойно произведен» (Билярский П. С Материалы для биографии Ломоносова. СПб, 1865. С. 29).

можешь — значит не ученый!), до Надеждина, уснащавшего свои статьи эпиграфами и цитатами на античных языках с целью изъять литературную критику из сферы дворянского дилетантизма, протянулась единая нить ранней русской разночинской культуры. Известен факт создания в последней трети XVIII в. чиновниками И. К. Стрелевским и И. Н. Буйдой антиправительственной прокламации на латыни.
Однако определенное распространение латинский язык получил и среди дворян, стремившихся к серьезному образованию. Так, А. С. Кайсаров, приехав в начале XIX в. в Геттинген, прежде всего засел за латынь, а в 1806 г. уже написал и защищал на латинском языке диссертацию «О необходимости освобождения рабов в России». Мода на воспитателей-иезуитов в начале 1800-х гг. также способствовала тому, что латынь стала включаться в круг знаний, необходимых дворянину. Онегин, учившийся под руководством аббата-католика, конечно, должен был бы при минимальном усердии основательно усвоить латынь. Характеристики: «Не мог он Тацита < читать>», «не мог он tabula спрягать» (VI, 219) имеют иронический характер.
С закрытием иезуитских пансионов в 1815 г. латынь выпала из круга «светского» образования («из моды вышла ныне»). К 1820-м гг. знание латыни стало восприниматься как свидетельство «серьезного» образования в отличие от «светского». Знание латинского языка было распространено среди декабристов. Пушкин «хорошо учился латинскому языку в Лицее» (Покровский М. М. Пушкин и античность // Временник, 4—5. С. 28) и позже читал в подлиннике даже сравнительно малоизвестных латинских авторов (см.: Амусин И. Д. Пушкин и Тацит // Временник, 6. С. 160—180).
Латинским языком владели Якушкин, М. Орлов, Корнилович, Дмитриев-Мамонов, Батеньков, Н. Муравьев, Н. Тургенев и многие другие. По контрасту показательна характеристика В. А. Мухановым плохой подготовки Николая I: «Что же касается до наук политических, о них и не упоминалось при воспитании императора <...> Покойный государь уже после брака своего занялся языками Немецким и Английским. С врачами иногда употреблял он несколько слов Латинских, например: commode, vale и другие. Когда решено было, что он будет царствовать, государь сам устрашился своего неведения» (Русский архив. 1897. № 5. С. 89—90). Знаменательно совпадение ничтожных крох латинской лексики, которые Пушкин вкладывает в уста своего героя, а мемуарист — Николая I.

4 — Чтоб эпиграфы разбирать... — Эпиграфы здесь: античные надписи на памятниках, зданиях и гробницах. Наиболее известные из античных эпиграфов включались в популярные французские хрестоматии и входили в начальный курс древних языков.

5 — Потолковать об Ювенале... — Ювенал (род. около 42 — ум. около i25 г. н. э.) — римский поэт-сатирик. В европейскую культуру XVIII в. вошел как обобщенный образ поэта-обличителя политического деспотизма и нравственной развращенности. Бич сатиры «в руке суровой Ювенала» (Кюхельбекер-2: Т. 1. С. 131) — устойчивый образ декабристской политической по-

эзии. Однако соединение имени Ювенала с небрежным «потолковать» и общий контекст рассуждения о слабом знании Онегиным латыни придают онегинским разговорам о Ювенале ироническую окраску, отделяя их от аналогичных бесед декабристов.

8 — Из Энеиды два стиха. — Энеида — эпическая поэма римского поэта Публия Виргилия Марона (70—19 до н. э.). Изучение отрывков из «Энеиды» входило в начальный курс латинской словесности. П относился к поэзии Виргилия иронически, возможно, из-за противодействия теоретикам классицизма. Ср.:
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал
Читал украдкой Апулея
А над Виргилием зевал (VI, 507).

9—14 — Он рыться не имел охоты... Хранил он в памяти своей. — Интерес к историческим сведениям был широко распространен в декабристской среде и особенно обострился в связи с полемикой вокруг первых томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Философско-публицистический подход к истории в декабристских кругах противостоял взгляду на историю как на цепь анекдотов — описаний пикантных происшествий из жизни двора. Ср. в «Вечере в Кишиневе» В. Ф. Раевского: «...майор (т. е. сам автор. — Ю. Л.) обрушивается на Bon-mot камердинера Людовика 15» и добавляет: «Я терпеть не могу тех анекдотов [которые для тебя новость], которые давно забыты в кофейн[ях] в Париже» (Лит. наследство. М., 1934. Т. 16—18. С. 661). Произведение это, содержащее строгий разбор элегии «Наполеон на Эльбе», конечно, было П известно. Беседы с Раевским П имел в виду, подчеркивая, что Онегин помнил «дней минувших анекдоты».
Ромул — легендарный основатель и первый царь Рима (VIII в. до н. э.).
VII, 1—4 — Высокой страсти не имея... Как мы ни бились, отличить. — Если в кругу карамзинистов было распространено представление о поэзии как мериле прогресса в деле цивилизации (ср. программную работу К. Н. Батюшкова «Речь о влиянии легкой поэзии на язык», 1816), то, например, Н. И. Тургенев (мнение его было хорошо известно П) считал, что поэзия отвлекает молодежь от важнейших политических занятий. В «проспектусе» проектируемого им в 1819 г. журнала он жаловался, что русская литература ограничивается «почти одною поэзиею. Сочинения в прозе не касаются до предметов политики» (Тургенев Н. И. Дневники и письма. Пг., 1921. Т. 3. С. 369). Ср. восклицание «майора» в «Вечере в Кишиневе» В. Ф. Раевского: «Я стихов терпеть не могу!» (Лит. наследство. М., 1934. Т. 16—18. С. 661), особенно примечательное в устах поэта и свидетельствующее об определенной направленности умов в Союзе Благоденствия и в близких к нему кругах. Называя поэзию «высокой страстью» (ср. перефразировку Пастернака «высокая болезнь»; церковносл. «страсть» могло иметь значение «страдание», «мука», «болезнь») и указывая на опасность поэтического ремесла в России («для