Субхани

Я добрался до места и нашел нужный дом. Это был сверкающий под лучами солнца ослепительно белый многоквартирный блок, вроде тех, что повсюду строят греческие предприниматели, специализирующиеся в квартирном бизнесе. Я обнаружил, что нахожусь в греческой, южной части Кипра, хотя предполагал, что встреча с Сейидом состоится на турецкой территории. Тут я отметил про себя, что, похоже, оказался во власти некой системы ожиданий, последовательно выдвигавшей непроверенные предположения, которые тут же забывались, но затем опять всплывали в уме, вызванные каким-нибудь новым поводом.

Был осенний полдень, и я помню, как, нажимая дверной звонок, взглянул на все еще высоко стоящее в небе солнце. От нахлынувших эмоций и предощущений у меня свело живот. Ожидания, стремления, страх перед неизвестным, надежды на получение чего-то — не слишком приятная смесь.

Дверь открыл с виду ничем не примечательный человек, которого я почему-то принял за француза, — полный, примерно моего возраста, но чуть ниже моих пяти футов и восьми дюймов. Безо всяких формальностей он провел меня в длинную комнату, где сидело человек двадцать. Обстановка была в европейском стиле, неброская, и столь же непритязательно и обычно выглядели все присутствующие. Они, пожалуй, напоминали людей, оказавшихся вместе случайно, вроде группы пассажиров в международном аэропорту, — мужчин и женщин было почти поровну, их возраст разнился от двадцати до семидесяти.

Мой толстый провожатый заговорил по-английски с сильным французским акцентом, по очереди представляя меня каждому из присутствующих. После того как я услышал имена всех, мне указали место на диване около двери. Знакомясь, некоторые улыбались, другие кивали. Не было ничего необычного. Мы вполне могли бы сойти за людей, собравшихся в приемной у стоматолога.

— Сейида Идриса пока нет, — объявил один из мужчин. Высокого роста, лет пятидесяти, он непроизвольно распространял магнетизм авторитета, сопутствующий обычно руководителю банка или промышленнику. Я обратил внимание, что обработка швов на его костюме имела специфическую особенность пошива «Savile Row». Он продолжал:

— Мне рассказали анекдот, чтобы я, в свою очередь, пересказал его вам. Он послужит ответом на некоторые вопросы о том, как и почему случилось, что религия теперь выглядит так, а не иначе. Некий дервиш рассказал этот анекдот Сейиду Идрису, когда Шах сам еще был юным учеником. Истории такого рода мы называем ишарати — рассказ с продолжительным и особым учебным воздействием.

Вот эта история.

Некогда в одной далекой стране жил купец, и на полу его дома лежал ковер необычайной красоты, практически бесценный. Однажды ему пришлось отправиться в путешествие, а следить за своим домом он оставил двоих студентов, которые как раз искали дешевое жилье. Юноши были не слишком аккуратны и вскоре умудрились уронить несколько горящих углей на ковер, отчего почти треть его сгорела. Естественно, они очень расстроились и стали придумывать, что бы такое сделать для искупления своей вины.

Когда купец возвратился и увидел испорченный ковер, он был потрясен до глубины души. Он забегал вокруг, стеная и выкрикивая бессвязные фразы: «Я сам виноват, потому что не берег этот ковер как следовало!.. Вы, два злодея, вы уничтожили его!.. И как его теперь починишь!» Студенты, мучимые угрызениями совести, носили ковер от одного мастера к другому, пока не нашли наконец единственного оставшегося в мире человека, который мог отреставрировать ковер, чтобы тот выглядел так же хорошо, как и раньше. «Мне придется восстанавливать каждую нитку, а это займет очень много времени, и работа будет стоить недешево», — сказал он юношам.

Молодые люди решили поселиться в его городе и нашли себе работу, чтобы платить за починку ковра, которая длилась почти двадцать лет. Наконец ремонт был окончен, и счастливые заказчики, теперь уже люди в возрасте, привезли ковер в дом купца. При виде его купец тут же расстроился, и рыдания вновь сотрясли его тело. «Конечно, это заняло двадцать лет, — сказали студенты, — но ведь в конце концов мы загладили свою вину и возместили ущерб. Вот ваше сокровище, полностью восстановленное».

— Пусть он даже точно такой, как прежде, — воскликнул купец, — но что до этого человеку, который одолжил мне его, который мне его доверил, но не смог забрать, когда ковер ему понадобился десять лет назад, — что до всего этого человеку, который уже семь лет как умер?

— Таково, — сказал Шаху дервиш, — состояние вашей религии. Она никогда не принадлежала вам, вы в своей среде неправильно ею пользовались — поверхностно и небрежно.

Настала короткая тишина. Затем кто-то поднял руку, но рассказчик покачал головой. Поднялась еще одна рука, и другой человек спросил: «Можно мне?»

Рассказчик истории, повернувшись ко мне, сказал: «На одни вопросы мы отвечаем, на другие нет. Здесь так принято, но вы, возможно, еще не сталкивались с таким правилом». Я кивнул, и он позволил спрашивавшему продолжить. Тот сказал: «Все, что могли сделать ученики из этой сказки, — это восстановить испорченный ковер. На это ушло слишком много времени, и, хотя они в конце концов добились своего, было уже слишком поздно, чтобы их труд пригодился другим. На пути суфиев, напротив, учащийся получает от учения помощь в соответствии со своими способностями, даже если и не осознает этого. Иногда, правда, удается довести до его сведения, что он что-то получает».

— Совершенно верно. А теперь не расскажет ли кто-нибудь историю, содержащую этот момент?

Молодая женщина подняла руку и стала декламировать ясным и уверенным голосом:

Человек пришел к Мастеру и сказал:

— Ну и чему я научился с тех пор, как ты взял меня в учение? Мне кажется, что совсем ничему.

Мастер ответил:

— Когда ты впервые пришел ко мне, ты был почти неспособен к обучению. Поэтому, в действительности, ты пока что обрел лишь способность к обучению, а до самого учения дело не дошло.

— Как я могу убедиться в этом? — спросил раздраженный ученик.

— Никак. Но ты пришел ко мне, побуждаемый страхом, самоуничижением и жаждой тайн. Я научил тебя не унижать себя, в первую очередь стремиться к истине, а не к тайнам, и избавиться от страха. Естественно, некоторые из твоих подавленных склонностей вышли наружу, чтобы с ними можно было работать, — например, вылезло твое постоянное недовольство, уязвимость, а также нетерпение. Так что позиция, в которой ты сейчас находишься по отношению ко мне, есть результат твоего продвижения вперед.

На этом встреча завершилась. Компания начала расходиться, а меня отвели в дом, где устроили на полный пансион. Это оказалось одно из тех чистых, безукоризненно белых зданий, в которых из поколения в поколение проживают семейные кланы киприотов. Главой семьи была вдова, владевшая маленьким виноградником, а скудный доход от него она увеличивала, пуская постояльцев. Женщина не знала английского, но кормила и ухаживала за мной замечательно и за очень скромную плату.

На следующее утро на машине заехал толстяк и мы отправились в ближайшее курортное местечко, в центре которого располагался большой отель, переполненный туристами. Они ели и пили, возились на песке и купались в море так непринужденно и с таким самоупоением, что это несколько развеяло мое слишком серьезное настроение. И все же где-то глубоко внутри меня таилось беспокойство, что я могу потерпеть неудачу, оказаться неспособным к обучению; что меня могут прогнать; что я пропущу важные «указания» или провалюсь во время какого-нибудь испытания. И, конечно же, мне все еще предстояла встреча с самим Учителем... Как оказалось, ожидание мое уже близилось к концу.

На террасе отеля, откуда открывался вид на весь пляж, несколько столов были составлены вместе. Там разместились человек тридцать, они пили кофе и разговаривали. Некоторых из них я видел на вчерашнем вечернем собрании, остальные были мне незнакомы. Меня усадили, подали кофе, и я стал прислушиваться к тому, что рассказывал один из моих соседей. Закончив рассказ, он обернулся ко мне, и мы друг другу представились. Это был американский психолог, в прошлом преподаватель университета, а в настоящее время торговец недвижимостью. Написав письмо Идрису Шаху, он получил приглашение приехать на Кипр.

— А знаете ли вы, — сказал мой новый знакомый, буднично одетый атлетического сложения человек с примечательно красным лицом, ведущий себя несколько возбужденно, — как трудно нам на Западе понять мышление восточных людей — и особенно суфиев? Я прочитал про них все, что сумел найти, но почему, скажите, слишком многое из того, что вы говорите и делаете, выглядит настолько маловыразительным? Как может человек западной культуры ухватить что-нибудь там, где, похоже, ни на чем не ставится ударение? Несомненно, кое-что из прозвучавшего здесь произвело на меня свое действие, но разве я могу выразить это на бумаге? Воспользоваться этим материалом в своих лекциях?

Я ответил, что, на мой взгляд, часть учения суфиев направлена именно на то, чтобы натренировать ум для восприятия вещей как достаточно тонких, так и очевидных, и познакомить человека с совершенно новыми концепциями, включить его ум в работу с ними.

— Я пришел к такому же заключению, — сказал он, — но привычку ассоциаций очень трудно разрушить, особенно если вам приходится все время ею пользоваться. Весь фокус в том, чтобы эта привычка «зависла», что ли.

Я спросил, не знает ли он какую-нибудь формулу, которая помогает отключать ассоциации, на что он ответил: «Есть история об иранце и чуде...»

В этот момент я заметил, что к нам приближается некто, и по фотографиям, виденным ранее, узнал Шаха. Он находился приблизительно ярдах в тридцати и шел к нашему столику со стороны пляжа. Американец тоже его увидел и, прервав себя на полуслове, объявил: «Сюда идет Шах».

Идрис Шах высок, строен, черты лица орлиные. Внешне он выглядел как афганец, с острым, пронзительным взглядом темных глаз, выражение которых трудно понять, если только он не улыбается или не хмурится. Он шел легкой решительной походкой, не быстро, но и не медленно. На нем был тропический полувоенного покроя костюм, в руке четки. Я заметил, что у него очень красивые руки. На глаз трудно было определить, сколько ему лет, я бы сказал, что это человек среднего возраста.

Подойдя к нам, он взял меня за руку и, произнеся несколько теплых слов о моем первом учителе, спросил, как у него дела. Затем он сел на свободный стул слева от меня. Кто-то подал ему чашечку кофе. Я взглянул на окружавших нас людей. Некоторые были напряжены, другие расслаблены. Кто-то продолжал беседовать со своими соседями.

Это первое, что показалось мне необычным. Появление Шаха подействовало на людей, но они не вскочили с мест, когда он подошел, никто не принял подобострастную позу, как это часто приходится наблюдать при появлении авторитетного человека, — все вели себя естественно. Реакция была, но такой реакции я никогда еще не видел.

Мои первые впечатления от Шаха весьма совпадают с тем, как он представлен в книге «Текущая Биография»:

В журнале Psychology Today, в пространном интервью с редактором этого журнала Элизабет Холл, Шах предстает весьма скромным человеком; он отвергает попытки навесить на него звание гуру и сожалеет, если кому-то все же удается создать воображаемый культ его личности. Холл представляет его как необыкновенного, остроумного и светского человека. Мнение это поддерживает и Дорис Лессинг, которая увидела в нем живую, энергичную личность с непритязательными вкусами и простыми привычками, — он во всем знает меру, необычайно щедр в том, что касается его времени, денег и самоотдачи, «выглядит так, что это не привлекло бы внимания нигде, от Испании до Гималаев». Шах прирожденный рассказчик и учитель и обладает «естественной жизнерадостностью», утверждает госпожа Лессинг. Как и его отец, Шах, помимо писательства и обучения, вовлечен в самые разнообразные виды деятельности.

Затем в окружающей атмосфере произошло второе изменение. Люди, как я уже сказал, продолжали разговаривать, но внезапно, будто по сигналу, все замолчали, и наступила полная тишина. Как это случилось? Я не знаю. Конечно, о подобной «общей тишине» я слышал и раньше; однако, пережив ее впервые, я словно бы пробудился и ощутил какое-то новое чувство. Затем случилась третья странная вещь. Шах оглядел присутствующих, каждому улыбнулся и — хотя в момент его появления, когда мы еще переговаривались с американцем, он был вне пределов слышимости — начал говорить, в точности повторив фразу, которую произнес мой американский собеседник: «...Есть история об иранце и чуде».

Сказал ли американец эти слова по заранее полученному заданию? Я посмотрел на него, но вид его отвисшей челюсти мешал мне поверить в наигранность изумления. А что, если под столом спрятан микрофон? Можно было проверить это позже. А вдруг Шах умел читать по губам? Не исключено. Я поскорее отложил эти соображения для последующего обдумывания и стал слушать рассказ, который Шах излагал в весьма быстром темпе. Чтобы поспевать за его изложением, требовалось сосредоточиться.

Иранец, персонаж этой истории, рассказывал случай, как человек, сброшенный с седла лошадью, «спасся благодаря чудесному вмешательству святого, — тот появился точно в нужном месте и в нужный момент, чтобы поймать падавшего и даже утихомирить буйного коня».

Иранец рассказал все это в присутствии суфия, который заметил: «Но ведь это случилось так давно и так далеко отсюда. А ты взгляни на того человека, что стоит вон там, — что ты о нем скажешь?»

Иранец спросил: «А что с ним происходит? Не вижу ничего чудесного».

Суфий ответил: «Чудо в том, что он так надежно защищен высшими силами, что никакая лошадь не скинет его на землю, и это главное».

Пока я пытался переварить рассказ, Шах обернулся ко мне и сказал так, что это было слышно всем присутствующим:

«А теперь я хочу кое-что прояснить прямым текстом, иначе, боюсь, вы будете попусту тратить время, размышляя над тем, что не имеет отношения к реальности, а всего лишь плод воображения, хотя вам это может казаться чем-то важным.

Я говорю о подозрении, что кто-то получил задание сказать фразу, чтобы ее мог подхватить другой и озадачить вас. Я говорю про актерство и про микрофон и даже про чтение по губам. Сейчас не стоит распространяться на эту тему, поскольку данное замечание касается только вас, и нет никакого смысла вовлекать других. Вы понимаете, о чем я говорю?»

В каком-то оцепенении я почувствовал, что моя голова самопроизвольно качается из стороны в сторону. Три-четыре минуты назад у меня были подозрения, что вся история с рассказом была театрализованной «постановкой», игрой, или что было задействовано чтение по губам; и вдруг все, о чем я думал, было оглашено именно в таком порядке! Нет никаких сомнений, он читал мои мысли! Помню, я про себя решил: «Ему удалось доказать, что он не шарлатан, но от этого любопытство и эмоции возросли во мне до такой степени, какую никак не назовешь здоровой».

Шах вклинился в мой мыслительный процесс словами: «Способность видеть обычное в необычном и необычное в обычном вы — если захотите — легко можете развить в себе. Сделав это, вы прекратите бесконечное вращение своего ума в бесполезном интеллектуализме».

Люди опять вернулись к своим разговорам, а затем, как и в прошлый раз, гомон внезапно прекратился. Я предположил, что сейчас будет выдано что-то еще, и не ошибся.

Обратившись к рыжему молодому человеку в очках, сидящему напротив него, Шах сказал: «Мистер Смит, вам стоит постараться развить восприимчивость в себе самом, вместо того чтобы беспокоиться о нечувствительности людей Запада к тонким воздействиям. Беспокойством вы никогда ничего не добьетесь. Я готов даже бросить камень в свой огород и сейчас расскажу историю про хваленую восточную восприимчивость, чтобы ваш ум расслабился относительно всеведения восточных людей».

И Шах рассказал, что однажды один очень старый и почтенный друг из Афганистана приехал навестить его в Англии. Это было первое путешествие старца за границу, и Сейид надеялся, что тот месяц-другой погостит в его доме.

В Великобритании старый джентльмен был восхищен поездкой по красивой сельской местности. Минуя последнюю деревню по дороге к дому Шаха, он увидел какие-то слова, написанные мелом на старой доске, и спросил, что они означают.

За высоким забором сносили дом, и подрядчики написали объявление о продаже оставшихся от дома строительных материалов.

— Я перевел для него надпись, — продолжал Шах. — «Ничего особенного, — сказал я ему. — Здесь всего лишь написано: продаем двери, оконные рамы и половые доски».

Мы добрались до нашего дома, и две-три минуты спустя мой гость попросил меня позвонить в авиакомпанию и изменить дату заказанного обратного билета с тем, чтобы он мог улететь на месяц раньше намеченного срока. Как только я сделал это, старик спросил: «Твой дом самый большой в округе, не так ли?» Я подтвердил.

Он продолжил: «Это налагает на тебя обязательство помогать. Наверное, у тебя сейчас плохо с деньгами. Вот, возьми эти 100 фунтов. Я сэкономил их, перенеся отъезд домой на более ранний срок. Теперь ты сможешь дать денег тем несчастным, которые оказались в таком положении, что вынуждены продавать двери и окна и даже половые доски! Да воздаст им Бог за их страдания! Хочу напомнить тебе, что когда твой отец был жив, он скорее приютил бы этих бедняков в своем доме, чем позволил бы себе видеть их дошедшими до столь прискорбного состояния!»

Один из гостей, до сих пор молчавший пожилой человек, очевидно, со Среднего Востока (армянин, как я узнал позже), подняв руку, попросил внимания. «Пожалуйста», — сказал Шах.

— Не все восточные люди преисполнены духовности, — сказал он. — Я вспоминаю случай, послуживший мне незабываемым примером того, насколько важнее напрямую воспринимать, нежели судить по внешним признакам.

Однажды, путешествуя по Индии, я случайно наткнулся там на своего сотоварища по обучению у учителя-суфия. Теперь он сидел у ног гуру, который без конца говорил, причем в основном штампами.

— Почему из всех мест на свете ты оказался именно здесь? — спросил я.

— Меня послал сюда мой мастер-суфий!

Тут вмешался гуру: «Ты слышал — суфий сам признал меня более продвинутым мастером!»

— Но я, — сказал армянин, — спросил своего знакомого, что же именно сказал суфий, посылая его к гуру. — Ни за что не угадаете!

А суфий сказал ему: «Иди и сядь у ног такого-то и такого индийского гуру — это будет наказанием за твою поверхностность!»

Тут Шах повернулся ко мне и спросил без обиняков: «Что бы вам больше всего хотелось узнать о жизни и пути суфиев? Я ожидаю откровенного ответа, поскольку именно так можно устранить превратности понимания и дать вам нечто, над чем вы сможете реально поработать».

Я стал отвечать, что уже понял, насколько бесполезно разжигать собственное любопытство, поскольку оно может быть всего лишь ребяческим желанием слушать о чудесах или заполучить тайные силы...

Он прервал меня. «Это верно. Во многих случаях вы должны уметь сдерживать свое любопытство; по крайней мере, нужно накопить достаточный опыт, чтобы воспользоваться им конструктивно. Но в данный момент я подхожу к проблеме именно с этой стороны. Скажите мне, что действительно возбуждает ваш интерес?»

Сначала мне пришло в голову, что следует спросить, как стяжать дар смирения. Но, увидев направленный на меня неумолимо жесткий взгляд Шаха, я осознал, что сказать это было бы не более чем «игрой в ученика». Пришлось признаться себе, что как раз другие стороны суфиев озадачивали и интересовали меня, что я и высказал.

— Совершенно верно. Это именно то, что и хотелось бы услышать. Если вы правы, я скажу вам об этом, если ошибаетесь, я смогу обратить вашу ошибку на пользу всем присутствующим.

— Я слышал, — продолжил я, — что суфии умеют читать в человеческих сердцах; что они владеют силами, которые позволяют познавать и действовать в мире более эффективно, чем люди, не имеющие такого дара. Как развить эти силы, а развив их, как ими пользоваться?

— Это интересный и важный вопрос. Для ответа на него потребуется целая серия встреч. И все-таки можно предложить вам важную историю, открывающую начальный аспект этой темы, чтобы рассмотреть проблему в том порядке, который представляется наиболее полезным для изучения.

Суфии, хотя они и не всеведущи, могут читать мысли. Такие способности используются ими лишь в определенных областях мирской жизни, в которой суфии принимают участие. Как развивается так называемое «могущество», не является загадкой, и этому можно научиться. Если, однако, подобную способность осваивать и применять без необходимой дополнительной подготовки, она оборачивается против тех, кто ее практикует, и в конце концов жизнь человека становится гораздо более сложной, чем была до того. К любой деятельности необходимо подходить с правильной позиции.

— Но разве суфии не проводят показательные эксперименты, демонстрируя ученикам и другим людям правильный и ложный подходы к вещам? — спросил я. — Кажется, мне приходилось читать что-то подобное.

— Да, но они это делают не из прихоти и не для того, чтобы навязать свою волю, хотя стороннему наблюдателю вполне может показаться обратное. Я расскажу историю, произошедшую на самом деле, и она послужит иллюстрацией тому, какие возможны последствия. Из рассказа вы увидите, что только человек, хорошо знающий, что делает, способен провести подобный эксперимент — над тем, кто в состоянии получить пользу от события. Совсем немного людей находится на этой стадии.

И Шах рассказал следующую историю:

Аджмал Хан из клана Юсуфзай испытывал сильное влечение к молодой женщине по имени Хафса, жившей в трех милях от его дома, и мечтал жениться на ней. Но он знал, что это невозможно. Отец Хафсы был богат, сам же Аджмал происходил из социальных низов. Все его предки, как было известно, состояли в услужении.

Как-то раз, обдумывая эти обстоятельства, Аджмал забрел на рыночную площадь своего родного города в индийском штате Уттар Прадеш, и взгляд его упал на известного суфия Мир Абдала, сидевшего в своей лавке, где тот торговал сушеными фруктами. Что-то толкнуло Аджмала подойти к мудрецу; но прежде чем он успел произнести хоть слово, суфий сказал юноше: «Чтобы завоевать сердце госпожи, нужно отказаться от всего, что стоит у тебя на пути».

Аджмал был поражен, потому что он никогда и никому не говорил о своем желании. Правда, суфии известны как «шпионы сердца» и славятся способностью читать мысли людей.

И он ответил суфию: «От чего бы ни пришлось отказаться, я готов на все, лишь бы желание моего сердца исполнилось».

Суфий велел ему дождаться окончания дневной торговли, а затем завел в маленькую пристройку, служившую ему для медитаций. Там он сказал: «Только я совсем не имел в виду, что ты наверняка достигнешь желания своего сердца. Хочу, чтобы ты понял: у тебя есть лишь возможность обрести средства для достижения этого. Мы никого не одариваем благами, мы даем способ их обретения».

Аджмал подумал, что это ничуть не хуже, чем исполнение желания, и спросил, когда ему можно будет приступить к изучению пути для завоевания сердца девушки.

— Прежде чем начать, — сказал суфий, — запомни одну важную вещь: когда ты овладеешь силой, которая необычна для людей, то, возможно, не захочешь ею воспользоваться.

Аджмал заверил Мир Абдала, что все понял, и был принят им в ученики.

Обучение заняло три года. В течение этого времени юноше надо было прислуживать мастеру и повторять молитвы и призывы. Затем ему пришлось заняться медитацией, а впоследствии зайти намного глубже обычной медитации. После того как он привязался к мастеру, тот научил его отрешаться от этой привязанности и продолжать курс обучения, будучи с мастером «на равных», как это выразил Аджмал Хан.

Наконец, после длительной практики, состоявшей в том, что без какого бы то ни было словесного контакта Аджмал принуждал людей испытывать к нему влечение или неприязнь, он освоил «силу привлечения» и вернулся в родную деревню, а соответственно, и к месту жительства своей возлюбленной.

Хафса ехала на лошади к дому своего отца, когда ее краем глаза заметил Аджмал. Он задействовал силу воли, и лошадь под наездницей развернулась и направилась к нему. Затем, когда девушка оказалась в пределах ста ярдов, он применил силу, пробуждающую влечение. Подъехав к Аджмалу, Хафса сказала: «Меня влекло к тебе долгие годы».

Как только эти слова слетели с ее губ, Аджмал остро почувствовал, что такого рода манипулирование людьми — и даже животными — дело недостойное. Он ощутил отвращение к подобному «захвату» человека или животного. Как он рассказывал: «Мой мозг пронзила мысль: это неправильно, я не хочу эту женщину...»

В тот же миг Хафса посмотрела на него в упор и сказала: «Это неправильно, я не хочу тебя!» Лошадь развернулась, и девушка погнала ее прочь.

Рассказанная Шахом история меня весьма заинтересовала — как подтверждение, что телепатия все-таки существует и сама по себе может быть использована в качестве инструмента. Я спросил: «А обратился ли после этого Аджмал к стяжанию истинной мудрости?»

Шах ответил: «Назначение этой истории в том, чтобы прояснить сам механизм, не предлагая морали или развлечения, поэтому у нее нет продолжения. Но есть другая история, про Африди Хана, вождя клана из приграничной области Афганистана, который после стычки с суфийским мастером действительно понял, чего он может достичь. Я расскажу ее так, как она была изложена Хусейном Алави, одним из наших современников».

И Шах, при всеобщем сосредоточенном внимании, начал свое повествование.

Хусейн Алави, в компании других набожных и уважаемых людей, привык посещать суфия Акбар Шаха, когда тот по четвергам выходил вечерком посидеть перед своим домом.

Большинство приходили с просьбами — обычно люди просили о молитвах и заступничестве за себя и родных, об избавлении от долгов и болезней, просили счастья своим детям и так далее, — но по давно сложившейся традиции эти просьбы следовало высказывать мысленно. Суфий не принимал никаких прошений, кроме тех, которые могли быть «поданы» невербально. Словесно выраженные просьбы исключались.

Такой порядок был установлен потому, что «все, выраженное словами, поверхностно, а, по крайней мере, часть " чуда" должна быть совершена за счет духовной силы самого просящего». Достигалось это молчаливым сосредоточением, состоящим из двух частей. Первая часть любого призыва заключалась в том, чтобы «направить» чувство сердечного расположения и любви на мастера-суфия; вторая — передать на этой «волне» желаемое послание.

Однажды в четверг, когда Алави находился на своем обычном месте, некто Африди, самонадеянный и невоспитанный вождь приграничного клана патанов, прискакал верхом и потребовал объяснить, что здесь происходит.

Ему объяснили, после чего он подъехал к суфию и выкрикнул: «Ты что, думаешь, ты самый важный? Но меня ты своим взглядом не заломаешь!» А сказал он так, очевидно, имея в виду пронзительный взгляд, который был присущ Акбар Шаху.

Такое очевидное нарушение этикета вызвало некоторое волнение в толпе, но суфий знаком призвал людей к спокойствию. Затем он встал со своего места и направился прямо к вождю патанов. Подняв перед собой руку, он «выстрелил взглядом» в Африди, глаза которого моментально приняли столь застывшее выражение, будто он обратился в камень.

Когда суфий скрылся в дверях своего дома, люди столпились вокруг патана, все еще сидевшего верхом на лошади, с высоко поднятой головой, немигающим взглядом и неестественно напряженным телом.

С губ его срывались стоны. Несчастного сняли с лошади и перенесли в соседний дом, но ничего не могли сделать, чтобы расслабить его мышцы.

В таком состоянии он провел несколько дней; его кормили с рук, для чего приходилось поддерживать тело вертикально, а потом клали в горизонтальное положение, чтобы он мог уснуть. В конце концов, сжалившись над ним, люди пришли к суфию и беззвучно взмолились, чтобы тот дал бедняге возможность вернуться в подвижное состояние.

После одного или двух часов такого безмолвного общения Акбар Шах заговорил. Он сказал: «Если хотите, чтобы к этому человеку вернулось прежнее состояние, вы должны дать ему что-нибудь принадлежащее этому миру, поскольку частично он пребывает по ту сторону. Лучше всего исполнить музыку, чтобы включить его эмоции, предложить ему немного золота, чтобы пробудить в нем алчность, и угостить сладостями, чтобы вернуть его к желаниям вашего мира».

Так люди и поступили, и к всеобщему изумлению вождь патанов вскоре сел и стал есть, схватил золото и начал раскачиваться в такт музыке.

Когда его спросили о переживаниях во время транса, наведенного суфием, он ответил: «Я не хотел возвращаться — ведь я пребывал в мире, где нет времени, скорби, неприятностей и где нечего желать. Но когда я увидел все, что вы принесли, мне вновь захотелось вещей этого мира, и вещи эти вернули меня назад, в ваше общество. Наполовину я был " здесь", наполовину " там", хотя что все это значит, — понятия не имею».

Находившиеся вокруг спросили, благодарен ли он за то, что его вернули в нормальное состояние. Он ответил: «Я чувствую печаль, потому что тот, " другой" мир был реален, а эта жизнь похожа на тень, и я не дождусь, когда же мне вновь доведется попасть туда...»

После этого переживания Африди уже не мог восстановить свою прежнюю целостность с окружающей действительностью и поселился неподалеку, стремясь снова войти в другой мир. Через много лет, когда суфий уже умер, этот вождь патанов достиг состояния, в котором смог наконец объяснить, что с ним случилось. И он так рассказал об этом местным жителям:

«Суфий дал мне столько бараки[1], сколько мог себе позволить, так что я ощутил реальный мир. Но к тому моменту для себя самого я не сделал ровным счетом ничего, поэтому грубые элементы моего ума и тела все еще оставались во мне, преграждая путь продвижения дальше в тот мир, — именно они и вернули меня. Суфию это было известно, и он объяснил вам, как вернуть меня обратно. Ушли многие годы, чтобы составлявшие мою личность грубые элементы сделать тонкими, но теперь я могу свободно входить в другой мир и возвращаться из него обратно, так что полезные свойства обоих миров в моем распоряжении. Пока я сам не сделал что-то для себя, я был не в состоянии воспользоваться духовным даром этого великого человека».

Шах продолжал: «Хусейн Алави говорит, что эта интересная история часто приводится, чтобы показать соответствие вкладов на мистическом пути — как мастера, так и ученика. Конечно же, это совершенно иная подача, нежели то, что обычно приемлют люди, предположительно сведущие в духовных вопросах».

Я спросил Шаха, сродни ли силы, описываемые в этих двух рассказах, силе гипноза и возможно ли злоупотребление ими.

«Да, они сродни гипнозу, но при их проявлении задействуются техники, неизвестные тем, кто обычно экспериментирует с гипнозом или использует его, — ответил он. — Тут требуются некоторые дополнительные способности, помимо методов, которые применяют для наведения гипнотического транса.

Что касается злоупотребления, то уже сам вопрос указывает на невежество относительно многих сопутствующих факторов, которые следует учитывать. По этому поводу можно сказать, что почти все предоставляет возможность для злоупотребления; но практически всегда присутствует и то, что его предотвращает. Люди способны на убийство, но редко совершают его. Машина может стать неуправляемой — но часто ли такое случается? А знание невозможно скрыть полностью и навсегда.

Дервиши, к примеру, — это люди, стремящиеся стать суфиями, и очень часто они из самых благих побуждений вмешиваются не в свои дела. Но промахи в мирских делах они допускают, по крайней мере, столь же часто, сколь бывают и правы в области высшей психологии. Дервиш может быть очень хорошим человеком — как минимум, в той же степени, в какой кто-либо, владеющий ограниченным знанием, вообще может быть плохим или хорошим. Но ведь все мы знаем, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Вот что произошло с дервишем, который старался быть хорошим».

И Шах, в окружении трех с лишним десятков человек, столпившихся у столика и вслушивавшихся в его слова, поведал третью за этот день историю.

— Один мой знакомый дервиш делал все, что в его силах, стараясь помочь бедным и нуждающимся. Само собой, иные бедные люди могут и не хотеть, чтобы им помогали, а иные желающие стать помощниками могут всего лишь думать, что они знают, как помочь...

Как-то раз мой друг дервиш наткнулся на бедную семью, явно нуждавшуюся в помощи, но они упорно отказывались от какой-либо милостыни и пожертвований. Это заставило доброго малого еще сильнее возгореться желанием помочь, особенно учитывая, что на руках у него к тому времени оказалось 500 золотых монет — пожертвование для дел милосердия от одного набожного благотворителя.

Он заметил, что среди прискорбно скудного имущества этой семьи был небольшой потертый коврик, доставшийся по наследству. При виде этого коврика у него родилась идея.

Дервиш удалился, а спустя некоторое время, изменив внешность, вернулся к ним, выдавая себя за торговца коврами. Разыграв представление с оценкой ковра, он сказал хозяйке дома, что может предложить за него сто золотых монет.

— Я должна обсудить это с мужем, — ответила та. — Если можете, приходите завтра вечером.

После ухода дервиша семья, с подозрением отнесшаяся к тому, что их старый коврик мог кого-то заинтересовать, оценила его и с изумлением выяснила, что на самом деле старинная вещь стоит в десять раз больше цены, предложенной за нее святым человеком. Полиция устроила засаду, и когда мой благочестивый друг вернулся на следующий день, он был тут же отправлен в тюрьму, обвиненный при, казалось бы, очевиднейших для всех, кроме него самого, доказательствах, в попытке лишить бедную семью ее имущества с помощью подлого надувательства.

Судья воскликнул во время суда: «Мне страшно даже подумать, что слуга Божий, или считающийся таковым, способен замыслить подобное преступление!»

— Недаром ведь, — сказал Шах, — дервишей называют «святыми, лишенными проницательности», а суфии известны как «дервиши, достигшие знания».

С этими словами он поднялся и зашагал прочь, предоставив нас самим себе.

Присутствующие разбились на небольшие группы и занялись в основном тем, что стали делиться друг с другом разными случаями или обучающими событиями, в которых они сами когда-то принимали участие или о которых слышали. Темой некоторых рассказов было притворство и — как его противоположность — ролевое поведение в обычной жизни и в суфийской практике. В повседневной жизни (суфии называют ее «нереальный мир») все мы, пытаясь выгадать для себя какие-то преимущества, бессознательно играем различные роли. Когда же суфий берет на себя определенную роль, он делает это, чтобы достичь заранее рассчитанного результата в соответствии с высшей целью.

Первую историю про то, что значит быть королем, поведал афганский участник собрания Анвар Бег. Вторая услышанная нами история показала, как можно дать отпор лицемерию, но только если известно, что это и в самом деле лицемерие, и известны средства его нейтрализации. Ее поведал ныне проживающий в Америке врач родом из Туркестана, из местности на берегу реки Оксус (Амударья) в Центральной Азии. Он был самым вдохновенным рассказчиком.

— Однажды, — начал свою историю Анвар, — Идрис Шах от имени одного своего друга отправился просить помощи у короля некой страны. Ответ он привез уклончивый.

Какой-то дотошный человек ухватился за этот случай и, найдя в суфийских текстах подходящие места, вознамерился уязвить Шаха. Во время приема гостей он поднялся и сказал: «Зачем же вы отправились просить о чем-то короля? Ведь еще мудрецы говорили, что тот, кто посещает королей, — худший из суфиев».

Шах ответил: «Сказано также, что король никогда не должен отказывать в одолжении, когда это связано с призывом о помощи. Если он отвергает призыв, то он не король».

Подобное выявление ролевых игр и сопутствующего лицемерия проиллюстрировано также в анекдоте, рассказанном доктором Джангйо Самарканди.

Шах имел обыкновение в порядке любезности приглашать на обед некоего муллу. Человек этот привык привлекать к себе внимание тем, что, дождавшись подачи блюд на стол, начинал произносить бесконечно длинные молитвы, доводя остальных гостей чуть ли не до голодного обморока.

Услышав, как кто-то высказался на этот счет, Сейид сказал: «Это всего лишь вопрос организации времени». В следующий раз Шах пригласил муллу, назначив ему время визита за четыре часа до начала обеда, и к моменту, когда подали еду, мулла был настолько сломлен чувством голода, что ему ничего не оставалось, как тут же наброситься на содержимое своей тарелки!

По мере того как я знакомился с участниками компании, меня все сильнее поражало разнообразие типов людей, почувствовавших влечение к Шаху и к суфийской работе. Сам я происходил из семьи, имевшей турецкие корни, но осевшей сотни лет назад в Северной Африке. Я был крестьянином, превратился в военного, а затем в дипломата. На другом конце нашего столика сидел преподаватель психологии из Америки, ставший торговцем недвижимостью. Из двоих только что рассказавших суфийские истории один прибыл из Центральной Азии, что для преподавателя со Среднего Запада практически значило — с другой планеты. Второй рассказчик был из Афганистана. Однако в царившей здесь атмосфере эта смесь мужчин и женщин всех возрастов и культурных традиций выглядела необычайно гармонично. Мне пришло в голову, что, наверное, так и должно быть — а возможно, всегда и было, — когда в ходе воинственных личностных игр вдруг объявляется о прекращении огня.

Но удивлявший меня разброс столь различных человеческих типов вскоре претерпел дальнейшие уточнения. Я стал беседовать с Ибрагимом Сиддики, одним из наиболее доверенных друзей Идриса Шаха. Этот открытый, доброжелательный афганец сообщил мне, причем без тени смущения, что одно время был грабителем на дорогах.

Я спросил его, как он повстречался с Шахом. И вот его рассказ.

Мой друг Муса и я были разбойниками. Обычно мы останавливали машины и отбирали у пассажиров драгоценности и прочее имущество.

Однажды мы с Мусой сидели в засаде у поворота, недалеко от Герата, когда на дороге появилась большая машина с флажком губернатора. Мы выстрелили пару раз в воздух, чтобы заставить их остановиться. Открыли двери и видим, что в машине, кроме водителя, еще двое мужчин. Это были Идрис Шах и губернатор.

Мы, как водится, забрали у них часы и бумажники и тут же поделили добычу, ценность которой была, наверное, не больше ста долларов. Вдруг, почти одновременно, до меня и до Мусы дошло, что у нас в плену сам губернатор; с его семьи можно запросить большой выкуп, к примеру, десять тысяч долларов! Немного посовещавшись, мы объявили, что берем обоих мужчин в плен для получения выкупа и им придется задержаться у нас, возможно, на долгое время, пока будут идти переговоры с родственниками.

Сейид Идрис, однако, сказал мне: «Друг мой, ты даже в качестве вора никуда не годишься. За все свои мытарства ты заполучил всего лишь пару часов и ничтожную сумму денег. Теперь тебе захотелось десять тысяч долларов за целую кучу проблем, связанных с захватом заложников. При этом ты рискуешь быть повешенным. Если бы у тебя была хоть капля внутренней способности к восприятию, ты бы знал, что легко можешь достичь гораздо большего».

Я спросил, что он имеет в виду. Он ответил: «Посмотри под сиденьем губернатора». Мы так и сделали — и обнаружили там золотые монеты на сумму не менее пятидесяти тысяч долларов.

На меня и на Мусу все это произвело такое впечатление, что у нас просто рука не поднялась забрать эти деньги. Долго ли, коротко ли, но мы стали последователями Шаха.

На этом прекрасном острове я провел с Идрисом Шахом и его товарищами три счастливые и, как оказалось, очень плодотворные недели. Помимо всего прочего, я узнал, что суфийская система обучения не строится в основном на рассказах, как предполагают некоторые последователи Руми, или на поэзии, как могут думать изучающие классику Джами и Саади, или даже на ритуальных процедурах, как воображают люди в так называемых «дервишских орденах», где только этим и занимаются; обучение также отнюдь не зиждется, как считают некоторые, преимущественно на физических или ментальных упражнениях.

У настоящих суфийских учителей средства обучения всегда инструментальны; это означает, что учитель, проведя «разведку вашего сердца», знает, какие занятия и какую деятельность вам дать. Всякий другой подход к Учению заведомо непригоден. Шах сам не уставал говорить, что повторяющаяся музыка или движения, стандартные действия или даже учения — все это процесс внушения или обуславливания, тогда как настоящая суфийская традиция всегда противодействовала тому, чтобы людям прививались какие-либо пристрастия. Знание суфиев передается с помощью любого подходящего средства.

Несмотря на подъем, который я испытывал от новых знаний, меня не покидало беспокойство: что же будет дальше? Группа начала понемногу редеть — участники разъезжались по домам. Именно в это время Шах пригласил меня к себе в номер.

— Мне предстоит несколько путешествий. Я могу оказаться где угодно. Если ты будешь сопровождать меня на моем пути, то я буду рядом с тобой — на твоем. У тебя появится возможность научиться очень многому, но ты должен быть готов как к легкому, так и к трудному; к тому же тебе нужно обязательно ознакомиться со всем базовым материалом, содержащимся в книгах (подразумевался большой объем суфийских текстов, опубликованных в последнее время), поскольку ты найдешь в нем необходимую основу для дальнейшего.

Я согласился не раздумывая. По сути, это было мое тайное желание, и я уверен, он знал об этом.

Если остальные даже и думали, что мне повезло, так как я получил задание, позволявшее быть рядом с учителем, они, во всяком случае, не выказывали зависти. Учение гласит, что если ты дал о себе знать Учителю, то для тебя будет найдено средство обучения, точно соответствующее твоим потребностям. Поэтому те, кто «оставались», были избавлены от обычного в подобных случаях ощущения обделенности и брошенности. А ведь, если задуматься, и в самом деле поразительно, что простой обрывок информации — а затем перевод этой информации в практику — открывает двери к узнаванию и пониманию того, к чему в ином случае людям пришлось бы идти только путем догадок...

Глава 3. ТАИНСТВЕННЫЙ ШЕЛКОВЫЙ КВАДРАТ

Слова — это воплощенные состояния

И конкретизация смыслов.

Махиуддин ибн аль-Араби

Небольшую предварительную подготовку я получил от своего наставника, пожилого государственного мужа, а затем в течение трех недель пребывания на Кипре подвергся непосредственному воздействию суфийского учения. Обозревая то, что было за это время мною понято или таковым казалось, я мог сказать, что в центре Учения находятся два отправных элемента: обучение через Истории и обучение Действием.

Первый метод заключался в использовании историй, похожих на сказки, — так особо тонким образом передавалось послание, которое не укладывалось в четкую формулировку. Второй основывался на определенном поведении учителя, обычно неожиданном, иногда эксцентричном, но позволяющем проникнуть за обусловленные реакции человеческого мозга. Такое поведение дает ученику возможность, даже вынуждает его увидеть некоторые стороны самого себя в неожиданном свете.

Оба эти метода, кажется, довольно распространены при обучении у суфиев. Но каково происхождение используемых материалов? Помимо того, что было унаследовано от знаменитых предшественников, все суфийские учителя, видимо, используют и новый учебный материал, черпая его из современной им окружающей жизни. Я мог бы предположить, что, скорее всего, именно ученики подвизались в собирании и передаче сведений о событиях в своей школе на пользу будущим поколениям. Несомненно, кто-то должен был записывать сеансы вопросов и ответов того же Бахауддина Накшбанди или фиксировать ситуации обучения Действием, создававшиеся учителями, жившими еще на полтысячи лет раньше Бахауддина.

Естественно, я считал Идриса Шаха человеком того же ранга, что и классические учителя, но, как и подобает учителю Эпохи Коммуникаций, он еще и автор множества книг, так что, возможно, его учебный материал зафиксирован, пожалуй, в беспрецедентной степени. Но как быть со случайными событиями — эпизодами из его повседневной жизни, из его путешествий в качестве учителя, встреч с политиками, священнослужителями, профессорами и вокзальными носильщиками? Будут ли доступны какие-нибудь записи обо всем этом году эдак в 2500 по Рождеству Христову, чтобы в те грядущие времена Учитель Эпохи мог воспользоваться фактами из жизни Шаха, как сам Шах пользуется сегодня фактами из жизни Бахауддина?

Как человеку неискушенному в подобных делах, мне и в голову не могло прийти, что вещи такого уровня важности едва ли отдаются на откуп случая или причуды пусть и благонамеренного, но еще совсем незрелого нового ученика. Как бы то ни было, вечером накануне переезда с Кипра в Афины я принял решение вести запись событий своей жизни в качестве ученика, а вместе с тем описывать людей и происшествия, чтобы составить картину наших поездок. Я надумал вести дневник, и записи, которые с этого дня я начал делать и продолжал в течение нескольких лет, легли в основу данной книги.

С Кипра мы прилетели в Афины и в аэропорту были с почестями встречены несколькими известными личностями. Шаха, троих его товарищей — Сами Мирзу из Ирана, Эндрю Эллиса из Австралии, А. Ваххаба Илми из Саудовской Аравии — и меня (в роли секретарей и помощников) поселили в большом роскошном доме, чуть ли не дворце, в предместьях столицы, где каждому предоставили комнату.

Такой дом мог принадлежать миллионеру, но мы ни разу не видели хозяина или хозяйку. Дом был просто огромен, особенно в сравнении с некоторыми пристанищами, в которых нам приходилось селиться позднее; но, мне кажется, на Сейида обстановка никогда и никак не воздействовала.

Сами Мирза, высокий, седовласый, с изысканными манерами (фамилия Мирза в Иране означает «принц»), знал отца Шаха, Сирдара Икбал Али Шаха, умершего в 1969 году в Марокко. Во время недолгого перелета Сами поделился со мной воспоминаниями о нем.

— Много лет назад я написал Шейху (Сирдару Икбал Али Шаху) письмо и объяснил, почему я считаю, что мне необходимо руководство. Он не ответил, хотя письмо было послано на адрес его издателя, указанный в одной из книг.

Затем я отправился к месту его проживания (он жил тогда в столице Афганистана, Кабуле), чтобы переговорить с ним или с кем-нибудь из его представителей. Но привратник не впустил меня, сказав, чтобы я обращался письменно. Я вернулся домой и после многочисленных трудностей, навалившихся на меня из-за моей неустроенности в жизни, опять написал мудрецу. Ответа вновь не последовало. Я писал снова и снова, рассказывая о своих мечтах, своей работе и устремлениях, но ответа все равно не получал.

Я стал искать другого учителя и пускался в долгие и даже опасные путешествия. Много раз я шел по ложному следу и оказывался вовлеченным в деятельность «эзотерического андеграунда», где люди всех мастей и состояний занимались поисками высшей истины. Это ничего не дало мне; я убедился, что люди эти совершенно бесполезны. Я читал и заучивал написанное в книгах, отправлялся в паломничества и проходил курсы упражнений.

Наконец, после многих лет, в течение которых я продолжал информировать Шейха о себе, пришел ответ от главного его ученика с указанием явиться в дом Икбала Али Шаха.

Едва я переступил порог, до меня донеслись приглушенные рыдания. В главном зале меня спросили, кто я такой.

Я показал полученное письмо, и тогда мне сказали, что Учитель только что умер.

Я назвал свое имя его представителю, на что тот улыбнулся и вручил мне книгу. На ней была надпись " Инструкции ученикам», и когда я открыл ее, то обнаружил список людей. Там значилось и мое имя, а под ним приписка: " Болезнь этого человека можно излечить только пренебрежением к нему. Я позову его, когда он достаточно изголодается по товариществу и пыль опадет с его сердца. Когда он придет, ему надо будет учиться под руководством моего представителя". Вот так я и оказался здесь, — закончил Мирза.

Я спросил его, что именно подразумевал Сирдар под суфийским действием, и Сами Мирза отослал меня к его книге «Исламский суфизм», написанной в 1933 году для стран Среднего Востока. Там сказано:

«Мир нуждается в общем духовном знаменателе, в великой дороге человечества, в Пути... Суфии никому не преграждают путь к практике суфийских идей. Согласно суфиям, человек может идти по этому пути в полной ритмической согласованности с жизненным потоком современного ему мира».

И что, может быть, еще важнее, Сирдар настаивает на том, что человеку необходимо достичь «утонченности» под надлежащим руководством и передать это знание другим. Но самое большое впечатление произвело на Мирзу намерение возвысить все человечество и прямое утверждение автора, что путь суфиев остался «всеобъемлемостью без преград» и «таинственным образом привел в согласие Землю с Небесами», тогда как другие учения претерпели искажения под влиянием среды.

Конечно же, это и есть тот самый суфийский универсализм, который часто смущает теологов и всех, кто обеспокоен, что суфизм означает растворение структуры, то есть дезориентацию или потерю должного контроля.

Позднее, встречаясь с суфийскими учениками и суфиями, я убедился, что этого угрожающего растворения никогда не происходит, хотя боязливые люди без конца пугают им.

Однако становилось все более понятным, как развивалось это недоразумение. Услыхав, что суфии претендуют на раскрытие глубочайшей универсальной истины — через опыт за пределами религиозной формы, — многие вообразили, что суфизм склонен к разрушению форм. Бернард Спрингетт, описывая, через какие опыты проходит человек «на Пути», опирался на сведения из вторых рук и своими публикациями явил типичный пример того, что случается, когда возбужденному воображению кажется, будто демонстрация внутреннего аспекта истины перечеркивает ее внешний аспект:

«В течение периода, когда реально осуществляется переход от внешней стороны вещей к их сокрытой стороне, ученик знакомится с философскими писаниями великих суфийских мастеров... Его учат заменять ритуальное поклонение духовным и постепенно, шаг за шагом, подводят к отказу от догм и формул ислама как установлений, необходимых лишь для непросветленных масс».

Позиция суфиев состоит в том, что внутренний опыт нисколько не противоречит внешним религиозным формам, но дает суфию возможность понять предназначение последних. «Понимание», возможно, и есть то единственное слово, которое содержит весь секрет и причины разногласий.

Читая обзоры книг — даже в рафинированных ученых журналах, — отрадно было отметить, что многие западные исследователи понимают данную концепцию, хотя принять, что суфии действительно вовлечены в такого рода предприятие, подразумевающее их «особую миссию», могли отнюдь не все. И в самом деле, до тех пор пока суфии сами не выступили с разъяснениями многих недоразумений, в академическом мире царило неадекватное возбуждение. Однако даже такое воинственное издание, как Лондонский журнал Asian Affairs, в 1974 году отмечало, что Омар Берк «в своих поисках универсальной истины, содержащейся в суфизме, снял многие покровы». Журнал рекомендовал читать его книгу[2] с таких позиций. Впоследствии я встретился с Омаром Берком и быстро подружился с ним. Опыт его почти эпического путешествия пришелся весьма кстати для суфийской программы переубеждения исламского духовенства, которое было неверно информировано относительно важности суфийской проекции, что в конечном итоге привело к взаимопониманию с исламскими, а в дальнейшем ходе программы также с христианскими и иными религиозными деятелями.

Материалы по этому, как и по некоторым другим актуальным вопросам, собраны и опубликованы Адамом Мусой из Индонезии, Ричардом Истерлингом из Западной Германии и Камалом Ханафи из Турции — авторы принадлежали к числу наиболее внимательных студентов, которых пригласили для наблюдения и описания новых и традиционных суфийских видов деятельности[3].

В Греции мы посетили несколько центров изучения суфийских материалов, а у себя Шах принимал бизнесменов, дипломатов, тех, кто формирует общественное мнение, а также уйму менее известного народа. Каждому удавалось вынести из этих встреч что-то полезное, в соответствии со своими способностями. Основные события того периода были описаны мисс Ходой Азизьян в ее статье объемом около пяти тысяч слов, которая была опубликована в сборнике Ritual, Initiation and Secrets in Sufi Circles[4].

Во время нашего пребывания на греческой земле нам рассказали об одной преуспевающей и наделенной восприятием гречанке, провидице, имевшей обширную практику среди судовладельцев и людей, связанных с крупными коммерческими интересами. О ней отзывались как о «той, которая знает почти все».

«Люди с такими способностями ясновидения, — сказал Шах, когда его спросили об этом, — могут быть весьма полезны в мире, если пройдут соответствующую тренировку. Они могли бы помогать добру и препятствовать злу. Они могли бы способствовать истинно духовной деятельности. К сожалению, их относительно большие возможности восприятия слишком часто замутняются тщеславием, и именно это не позволяет им узнать чуть больше — нечто такое, что трансформировало бы их роль. Однако наступит время, и такого рода люди будут действовать как надо. Сейчас же во всем этом нет ничего существенного».

Илми, Мирза и я очень хотели встретиться с этой женщиной-мистиком, и Шах согласился отправиться с нами.

Она была похожа на сивиллу, в лучших традициях, — очень старая и с крючковатым носом. Не обратив никакого внимания на нас троих, женщина буквально впилась взглядом в Шаха и своей похожей на птичью лапу рукой ухватила его ладонь.

На сносном французском, который, кажется, был ее основным иностранным языком, она начала говорить различные не связанные друг с другом вещи, как бы ища за что ухватиться.

Возможно, как это делают некоторые из таких гадалок, она пыталась вызвать реакцию у клиента, чтобы на ее основе начать выстраивать нечто вразумительное.

Но вот она заговорила не так путано, будто бы прорвалась куда-то.

Шах, сказала она, переезжает с места на место и все ищет чего-то. Он объезжает землю, ищет и находит сокровища. Но когда он находит металл, то не забирает его себе, а пытается что-то дать ему.... Он тот, кто служит, кто помогает. Уж не врач ли он? Может быть, он из самого что ни на есть отдаленного места на свете? С полюса? Нет, навряд ли… И так далее.

Напутствуемые словами о том, что Шах «может раздавить, но не раздавит; способен свершать и свершает; не разбогател, но обогатил других» и тому подобное, мы ушли от нее и завернули в маленькое кафе; все ждали, что скажет Сейид.

— А вы что подумали? — спросил он.

Все промолчали. Мне, например, совершенно нечего было сказать.

Шах объяснил, что старая женщина говорила правду, но не могла понять увиденное. Она спутала его частые поездки на поездах, по металлическим рельсам, с исканиями, с поиском металла. То, что он находил и чему что-то отдавал, было не сокровищем, за которое она приняла металлические рельсы, а людьми. Деятельность во благо людей она, пропустив через свой ограниченный опыт, смогла воспринять лишь как «быть врачом».

Также и «самое отдаленное место на земле» было одним из способов передать дистанцию, отделяющую Шаха от других, а вовсе не географическим местом. И так далее. Я записал лишь кое-какие детали ее прорицаний, какие-то фрагменты, — сказано было гораздо больше, и многое хорошо вписывалось в известную нам картину, которой она знать не могла.

— Даже если бы она просто больше читала, — произнес Шах, — то могла бы и достичь большего, гораздо большего. Дополнительная информация не позволила бы ей сделать некоторых ошибок.

Тем же вечером, встретившись с нами, он вернулся к этой теме, говоря о необходимости иметь крепкий информационный фундамент. Все книги, которые были им написаны или составлены, следовало изучать во всей их полноте. Выборочное чтение и перепрыгивание через места, которые кажутся неинтересными, — бессмысленное занятие. Как обычно, он подвел черту, рассказав историю, которую я записал сразу после встречи.

— Суфийские тексты и истории, — говорил он, — должно изучать целиком, а не только интересные отрывки. Люди, поглощающие только то, что доставляет им удовольствие, как правило, пленники эмоций, и потому легче поддаются идеологическому внушению. Они не достигают необходимого состояния, в результате которого человек в своем изучении может выйти за пределы обычных ограничений.

Есть шутка, подчеркивающая и закрепляющая это в уме, — аллегория на физическом плане.

В некоторых районах Северной Америки, когда начинается охотничий сезон, любители всех мастей устремляются в леса и палят из ружей почти по всему, что движется.

Один местный фермер, уставший быть мишенью для дробовиков стреляющих напропалую горожан, написал на спине своей куртки: Я НЕ МЕДВЕДЬ!

В тот же день, только он вышел на полянку, раздался выстрел — кто-то стрелял в него, но промазал. Он подбежал к воскресному охотнику и заорал: «Куда ты лупишь? Не видишь, что ли, надпись у меня на спине?»

Охотник прочитал написанное и сказал: «О, извините! Я пропустил слово НЕ!»

Всего через несколько дней нашего пребывания в Афинах к нам присоединился представительный молодой немец по имени Гюнтер Шмидт, юрист, с большим опытом занятий в духовных группах. Я спросил его, как он пришел к суфийскому Пути. Подобно многим из своего поколения, Гюнтер, ощутив в душе смутный протест против материализма окружавших его людей, начал поиски некой высшей реальности и отправился в Индию.

«Я был глубоко потрясен, — начал свой рассказ Гюнтер. — Сам воздух этой страны, казалось, буквально пропитан мистицизмом и магией. У меня создалось впечатление, что некоторые гуру — настоящие чудотворцы».

Услышанное показалось мне странным, поскольку совершенно другую версию Индии мне представили сами индусы, почти наверняка суфии высокой ступени, и я поспешил заметить ему об этом.

— Давайте я расскажу вам это по-своему, — сказал Шмидт. — Во-первых, я был глубоко потрясен; но вы поймете из дальнейшего, что мне пришлось усомниться в достоверности своих чувств. От друзей в Германии я узнал имя человека в Калькутте, о котором говорили, что он прекрасно разбирается во всех местных делах. Приехав в Индию, я нашел его. Он дал мне большой квадрат из шелка, весь испещренный таинственными знаками, который, по его словам, должен послужить мне чем-то вроде рекомендации для большинства подлинных мистиков.

Вооружившись квадратом, я начал большое турне по индийским святым. Я был также проинструктирован, что при встрече с гуру следовало приблизиться к нему с величайшим почтением, а затем развернуть перед ним мой шелк. И, похоже, этот способ представляться работал безотказно. Гуру оказывали мне высочайшее внимание. Поражало то, что подавляющее большинство из них рассказывали все обо мне, о моем прошлом и устремлениях, — они касались таких подробностей моей личной жизни, о которых никоим образом не могли знать. Конечно, ожидалось, что перед уходом я сделаю пожертвование.

В мой первоначальный маршрут не входило посещение одного суфийского центра; но я слышал о нем и, оказавшись поблизости, заехал. Впечатления он не произвел. Никто не обращал на меня особого внимания, никто, похоже, не был в состоянии читать мои мысли, и никто, кажется, не воспринимал мой шелковый флаг в качестве рекомендательного знака.

Я посетовал на это какому-то человеку. Он посмотрел на меня и сказал: «Вас зовут Гюнтер Шмидт. Вам сорок три года. У вас три сестры. Вы должны пожертвовать этому центру не менее тысячи немецких марок. Я дам вам мантру, повторяйте ее, и она принесет вам успех, счастье и самореализацию — ведь такова цель ваших искренних поисков...» И он еще некоторое время продолжал говорить в том же духе.

Я пробормотал что-то вроде: «Это беспримерная демонстрация психических сил, о которых можно только мечтать. Должно быть, вы прошли обучение у одного из величайших гуру».

«Не совсем так, — сказал он, — просто я изучал санскрит и перевел вам выдержку из того, что кто-то написал на вашем шелковом флаге».

— Но какой же смысл, — не удержался я, — в таком обмане для человека из Калькутты? Ведь, в конце концов, он не получал от этого ни денег, ни власти...

— Это интересная деталь, — ответил Гюнтер. — Он забавлялся таким образом. Кураж для него — дороже денег. Вот один из уроков этого опыта.

Я знал, что Гюнтеру Шмидту уже приходилось путешествовать вместе с Шахом, и надеялся услышать и другие хорошие истории из его запасов. Поскольку речь зашла о сомнительных трюках, мне пришло в голову спросить, а не знает ли он случая, чтобы и Шах когда-нибудь использовал какое-нибудь жульничество. Он рассмеялся.

— Жульничество жульничеству рознь. Ладно, расскажу вам, на какое жульничество способен Сейид Шах. В конце рассказа вам станет ясно, что я имею в виду...

Мы с Шахом ехали поездом дальнего следования, и на первой же станции в наше купе зашел мужчина, который сразу узнал Сейида.

Он заговорил с Шахом, перемежая лесть (ведь Сейид Идрис — очень важный человек!) напыщенными воспоминаниями (ведь сам он тоже встречался с величайшими учителями, странствуя по миру!) и незрелыми вопросами (ведь ему надо знать, как преуспевать в мире, не теряя мира в душе!)

Через полчаса подобных излияний Шах внезапно закатил глаза и застонал. Затем он пронзительно завопил, схватил гранатовый сок и стал пить прямо из горлышка бутылки, захлебываясь и издавая ужасные булькающие звуки. Незнакомец сначала изумился, потом испугался. Когда же Шах конвульсивно скорчился и забился в судорогах, этого мужчина уже не смог вынести и бросился бежать по коридору. Сейид моментально вернулся в нормальное состояние.

«Вы чувствуете себя лучше?» — спросил я его.

«Намного», — ответил он.

Я спросил, почему случился припадок.

«Он случился потому, что я хотел, чтобы меня оставили в покое, и потому, что знал — имея дело с подобным типом, нет другого способа добиться этого!»

— Есть английская поговорка, — подытожил Шмидт, — «каков вопрос, таков и ответ». Вы спрашивали о жульничестве? Конечно, это тоже жульничество.

Гюнтер рассказал еще одну «железнодорожную» историю большой иллюстративной ценности, хотя она — событие из реальной жизни, а вовсе не искусственно созданная притча.

Гюнтер и Сейид совершали очередную поездку на поезде, и Шах разговорился с несколькими студентами в купе. Сидевший в углу пожилой мужчина в разговор не вступал, но внимательно прислушивался.

Когда Шах вышел в вагон-ресторан, молодые люди принялись живо обсуждать поразительные идеи, которые он им подкинул. «Потрясающе, — воскликнул один из них. — Такого я еще не слышал!»

И тут заговорил пожилой мужчина в углу. «Боюсь, вы слишком впечатлительны, — сказал он. — Все, что расписывал тут наш попутчик, нахватано из нескольких книжек, которые мне довелось прочесть. Должно быть, он тоже знаком с ними. Я с первого взгляда понял, что это мошенник. Все, что он говорил вам, — причем с таким видом, будто это его собственные мысли, — взято из книг автора по имени Идрис Шах».

— Пока молодые люди обсуждали, где бы мог находиться этот самый Шах и каким образом можно с ним связаться, — рассказывал Гюнтер, — я хранил молчание.

«Как говорит сам Шах, — напоследок прокаркал надутый господин, — т