дней, стоивших жизни

КАК ЭТО БЫЛО

От имени отца моего, Францкевича Ивана Ивановича

События, описываемые в этой повести, происходили в Белоруссии, на моем родном Полесье, на поныне здравствующих Дубице, Гаврильчицах, Величковичах

Двадцать второго июня началась война. Для меня она началась со сброшенной на Лунинецкий аэродром авиабомбы. Я как раз там находился на строительных работах. Всех мужчин призывного возраста в наших краях начиная с тридцать девятого года стали отправлять строить аэродром. Страна готовилась к войне, мы это понимали, только не знали, когда начнётся. И вот в шесть утра немцы сбросили первую бомбу на аэродром, через двадцать минут ещё две- и мы всё поняли. Поэтому, когда в восемь часов объявили о начале войны, я уже был в дороге- пробирался в сторону дома. А это по прямой, лесами, семьдесят километров.

Семьдесят километров я шел в густом встречном потоке отступающих военных из разбитых на границе частей. Пока дошел до дома, то мои домашние уже притерпелись к началу войны. Они просто выносили солдатам хлеб, одежду, потому что страшно было смотреть, в каком состоянии те находились.

В первые же дни войны немцы открыли и тюрьмы на захваченных ими территориях, в частности, Картуз – березовскую тюрьму около Бреста. Солдаты и заключенные отступали вместе. Основные дороги им перекрывали, поэтому они пробирались лесами, болотами, и тоже через нашу Дубицу, по нашим лесным тропам. Дальше идти уже было некуда, они оседали в лесах группами, строили прибежища, напрашивались к хуторянам в батраки. Если в лесу и несколько человек, то среди них обязательно кто-нибудь военный оказывался из разбитых на границе частей. Обжившись, они сразу начинали вредить немцам.

Немцы же с первых дней войны установили у нас свою власть. В Гаврильчицах, например, было их лесничество. В Лунинце располагалась немецкая комендатура. По всей захваченной территории моей родной Белоруссии немцы объявили набор в так называемую Белорусскую краевую оборону. Листки о наборе развесили по всем деревням. Одновременно расстреливали советских активистов и их семьи. На большинство мобилизационных пунктов не являлся никто. Так было в Гаврильчицах, и на Дубице, и в Величковичах. Немцы устраивали облавы на мужчин, пытались загнать их на мобилизационные пункты. Те тоже бежали в леса. Вот так из солдат разбитых частей, из людей, вынужденных скрываться в лесах, и организовалось партизанское движение. Немцы хватали молодых девушек и юношей и отправляли их в Германию на работы. Те убегали, прятались по лесам. Так что и молодежь, не желающая служить немцам, тоже примыкала к партизанам. Поэтому недостатка в силе партизаны не испытывали.

Ближайшее к нам село Гаврильчицы было первым уничтожено в нашей стороне. Жители снялись и все вместе ушли в лес, там и жили, время от времени навещая родные хаты. Немцы их выследили, окружили, повели в поселок. В Гаврильчицах их построили и погнали к двухэтажной казарме. Вначале жителей расстреливали десятками, а потом завели в казарму, закрыли и сожгли. Это был первый акт вандализма такого масштаба на моих глазах.

Безусловно, это была реакция немцев на деятельность групп, расселившихся по лесам. Люди в них были пришлые, не наши хуторяне, которые ещё подумали бы, прежде чем подрывать немецкий эшелон, а вдруг немцы будут мстить их семьям. Но после уничтожения Гаврильчиц и хуторяне пошли в лесные отряды, которые стали называть партизанскими. Ушли братья моей жены Адам и Николай, ушёл мой брат Иосиф и, конечно, я.

На первых порах Гитлер даже одобрял партизан. По его мнению, наличие партизан является основанием для уничтожения населения, освобождения Белоруссии под будущие немецкие колонии. Но когда партизанский костер разгорелся так, что заполыхали немецкие аэродромы, полетели под откос поезда, они поняли, что с этими людьми договориться о сотрудничестве нельзя, не будут белорусы помогать немцам завоевывать русскую землю. Тогда они стали безжалостно уничтожать население.

Февраль 1943 года – незабываемый для меня с женой месяц. Двенадцать дней облавы на партизан стоили целой жизни! С конца сентября 1942 года в Западную Белоруссию пришли русские, установили Советскую власть, и уже официально, под руководством командира генерала Коржа было организовано партизанское движение. Практически все население стало партизанским. Мужчины в состоянии боевой готовности, женщины становились автоматически боевыми подругами, готовыми в любую минуту уйти в лес в случае прорыва немцев. На Новый год немцы послали большой отряд литовцев в эту зону, но партизаны пропустили их в глубь леса и перекрестным огнем всех уничтожили. Все понимали, что долго немцы не будут мириться с таким положением вещей. Ясно, что взорванные поезда, заминированные немецкие аэродромы, в частности, в Лунинце, ожесточат немцев. И вот одиннадцатого февраля 1943 года партизанская разведка донесла, что огромные силы немцев с четырех сторон окружают этот лесистый край, состоящий примерно из шестидесяти четырех деревушек и хуторов, раскиданных среди болот.

Выход один: уходить в лес, как можно дальше от деревень, связанных друг с другом дорогами. Все знали, что леса немцы боятся больше, чем огня. Командир соединения генерал-майор Корж поручил партизану Ивану Арсентьевичу, моему отцу, и мне оповестить население и предложить срочно эвакуироваться. Но вы представьте себе хуторянина, которому сказали: «Все бросай и беги в лес». Ясно, что он предпочтет остаться, надеясь на авось. Многие хотели примкнуть к отряду, но их честно предупредили, что ожидаются большие бои, и партизаны не смогут обеспечить безопасность гражданского населения при отряде.

Первым делом отец зашел к соседке Архипихе.

- Беги.

- А чаго я пабягу са своей хаты? Я вдова, трое детей, за что меня убьют? Это твои сыны все с партизанами ходят, то табе треба убегать. А я буду дома. Немцы добрые, яны правду бачать.

Наутро Архипиха выглянула в окно. Увидев в сером утреннем тумане людей в белых халатах с автоматами в руках, она сказала старшей дочери Ольге: «Беги в лес, спрячь одноглазую кобылу, а то партизаны идут, свои кони у них загнаны, так они и на нашу одноглазую польстятся».

Восемнадцатилетняя Оля едва успела скрыться с лошадью в лесу, как сразу же услышала выстрелы, и следом густой черный дым окутал лес. Через некоторое время Оля подошла к пепелищу. Торчала печь, дымились головешки. Быстро полыхнул старый деревянный дом. Подошла бедная Оля к пепелищу, откопала мать, сестренку и брата, похоронила как могла, и всю войну ходила со своей одноглазой кобылкой по лесу.

Моя семья ушла в лес, но, к несчастью, я послушал совета моих добрых друзей, учителей Малиновских, которые сказали, что немцы ненадолго, на сутки, не более, и брать ничего не нужно. И вот налегке мы оказались в зимнем лесу. Непроходимая чаща. С нами полуторагодовалый сынишка Тосик. Со всех сторон слышны выстрелы, разговоры немцев, гул машин. От зарева пожарищ светло было, как днем.

Наша группа из пятнадцати человек старалась идти след в след, полагая, что за одним не погонятся, а если заметят, что много народу, то будут преследовать.

На третьи сутки брат пошел раздобыть чего-нибудь съедобного на пепелищах, попал ночью на немецкую комендатуру – и по счастливой случайности уцелел. А мой ребенок уже и кричать не мог, мы вынуждены были зажимать ему ротик, чтобы не услышали немцы. Одна учительница из нашей группы, Зюта Малиновская, предложила его задушить, но, думаю, что такая мысль посещала многих, просто пани Зюта ее озвучила. Посидели – посоветовались. Дело было к вечеру. Солнечные лучи сквозь кружева елей падали на снег. Тосик уснул, и я с горечью подумал, что мой старший сын уже никогда не увидит весны. Группа единогласно решила, что Тосика надо изолировать. Иначе своими криками он погубит всех. Не сговариваясь, мы с женой поднялись и пошли, куда глаза глядят. Идем, выбираем, под каким кустом оставить сыночка. Жена заливается слезами. Прошли километр, другой, третий – ноги не останавливаются. Тосик спит. Вдруг впереди совершенно неожиданно из-за поворота показались две фигуры. У страха глаза велики. «Полицаи», - мелькнуло, как потом выяснилось, и у них. И они, и мы бросились друг от друга, но далеко бежать не было сил. Опустились в снег – и тут заплакал Тосик, так жалобно-жалобно. Детский плач донесся до наших случайных встречных. Они подошли к нам. «Дитя, женщина – это не полицаи».

Оказалось, что наши непредупрежденные никем соседи Курпешко и Жабенко сами узнали, без разведки генерала Коржа, о немецкой облаве задолго до самой облавы. Не будучи обременены образованием, вряд ли у того и другого было по одному классу, потому что оба с пяти лет работали пастушками, они собирались уходить в лес со всей крестьянской обстоятельностью.

Две лошади в хорошей упряжке (Курпешко далеко славился умением делать упряжь) едва увезли по глубокому снегу нехитрый, но такой ценный провиант: муку, сало, картошку.

Помню, что когда они привели нас в свой лагерь, а это была огромная землянка, почти что изба, опущенная в землю, то меня поразили две метровые связки цыбули, кокетливо подвешенные справа и слева от входа в землянку. «Ай, боже ж ты мой, боже!» - причитала все старая мать Курпешки, взяв Тосика на руки. Она накормила нас, и скоро Тосик стал весело смеяться у костра. А когда вошла молодая Курпешчиха, неся в руках подойник с молоком, радости нашей не было предела.

Оказалось, что в ста метрах от жилой землянки была еще одна, и в ней находились две коровы. Отогревшись у соседей душой и телом, мы стали думать, как быть дальше. Нам, мужчинам, нужно было идти в отряд. А как быть с моими спутниками, отправившими нас губить дитя? Спасатели наши были категорически против того, чтобы идти за ними. Очень уж они обиделись за Тосика. Но там были и мои родители. Короче, рано утром я отправился за ними, и уже к двенадцати часам дня они были в лагере. Все оказались спасены от голодной смерти. Так и жили более месяца в лесу. Убедившись, что ночью каратели не ходят, да и в глубь леса боятся забираться, наши женщины осмелели. Стали ходить на пожарища за горелой картошкой, да и в разведку удобно было их отправлять. Пошла и молодая Курпешчиха, красавица Елена. Ее поймали каратели, долго пытали, но она не выдала лагерь. Закрыли в амбаре, подперли колом дверь, сожгли.

Через несколько дней мы пошли на пепелище, собрали косточки в мешок, принесли в лагерь и под плач ее осиротевших пяти сыночков похоронили у раскидистой ели.

Уже после войны дети поставили матери крест на могилку. Живы и сейчас сыновья Курпешки, а вот сам старик, наш давний спаситель, одиннадцать лет провел в тюрьме, в шахтах Воркуты. Вышел оттуда – на месте коленей белеют отшлифованные кости – так он за одиннадцать лет содрал колени, таская из забоя уголь на четвереньках.

Уже после возвращения моему другу врачи наращивали кожу на коленях. Реабилитирован, вернули все партизанские награды фронтовику-разведчику. Однако в Белоруссию он не вернулся, поселился в Челябинской области, где и похоронен. Светлой памяти этот человек.

Нельзя рассказать все о войне.

Дорогой читатель, я пишу, а ты домысливай, додумывай, представляй, и пусть никогда не будет на твоей земле войны.

А вот судьба нашего хуторянина Ивашки Олеся. Удивительно интересный был человек! Их было два брата. Один до войны был депутатом, тот с самого начала войны скрывался от немцев. А Олесь ушел к партизанам незадолго до немецкой облавы.

Их хутор состоял из двух крепких, рядом расположенных домов братьев Ивашко. Вот каратели и облюбовали эти дома под свой штаб. Жен же братьев Василя и Олеся заставляли им готовить, прислуживать, использовали как женщин для утех. А братья Ивашки блуждали по лесу. Василь прибился к семье Будчанов, а Олесь все ходил вокруг своего хутора по лесу, видел, как его жена ходит за водой, носит дрова, топит печи. Немцев много, приезжают, уезжают, с ними полицаи, которых тоже немало.

И вот Олесь встретил Адама Притулика в лесу. Тот тоже убежал один, полагая, что семью не тронут. Сутки ходили друзья по лесу, все высматривали, как бы подойти к пожарищу и взять хоть горелой картошки. Решили пройти через лес на хутор Летчени Ивана, там глушь, возможно, каратели еще не дошли.

Усталые, голодные, вышли на тропинку. «Давай, - говорит Адам, - до болота пройдем дорожкой, тут не должны встретиться каратели». Не успели пройти по извилистой тропе и пятиста метров, как за очередным поворотом нос к носу столкнулись с группой карателей: «Хенде хох!» - обыскали и гонят перед собой. Выгнали их на поляну и велели бежать в кусты. Ребята не соглашаются. Тогда один их карателей ударил Олеся прикладом и сказал: «Вег, цурюк!» И только они пробежали с десяток метров, как раздались выстрелы. Пали рядом. Адам повернулся вверх лицом, застонал, двумя выстрелами его добили. А Олесь не шевелится, тем более что боли не чувствует, только зуб заныл. Его не добивали, уехали. Олесь приподнял голову: рядом лежал вверх лицом навеки замолкший Адам.

Стук карательских подвод раздавался в стороне хутора Летчени, куда собирались идти друзья. Вскоре оттуда раздались выстрелы, повалил дым со всех построек. Вероятно, каратели, сделав свое дело, будут скоро возвращаться.

Собрав все силы, Олесь поднялся. Крови не было. Ныла шея и болел зуб. До ближайшего леса было метров двести пятьдесят. Он успел дойти, когда возвращавшиеся каратели увидели его и открыли огонь из автоматов. Олесь был в солдатской шинели нараспашку, их много везде валялось, вот он и «принарядился». Эту шинель немцы пробили в шести местах пулями, но самого Олеся не ранили.

Надо сказать, что у карателей была своя методика убивать. Они стреляли сзади в шею, пуля пробивала вену и выходила в рот. Это мгновенная смерть. После облавы мы много расстрелянных хоронили, все были убиты таким образом.

А вот Олесю пуля попала между артериями в шее, вышла в рот и выбила зуб. Он оторвал низ рубахи, нашел сухой мох, заткнул рану и побрел в сторону своей хаты. Два дня лежал он на мшистой кочке в трехстах метрах от своего дома. И вот то ли от холода, то ли от безнадежности в его голове созрел план. Олесь поднимается и идет в свой сарай, где были сложены дрова. Авось жена зайдет за дровами, а там что бог даст…..

И вот сидит он в сарае, ждет. На его беду немцы стали ловить кур. Ни жив, ни мертв Олесь слушает, как они гоняются за петухом, а тот убегает и вот-вот может забежать в сарай – в дверях есть лаз. Олесь закрыл его ногой, и тут петух замолчал. «Поймали, значит», - с облегчением подумал Олесь и убрал ногу.

В то же мгновение злополучный петух оказался в сарае. «Всё пропало! Погиб!»

Спасительная мысль пришла мгновенно. Олесь хватает дрова и начинает торопливо складывать охапку, вроде бы за этим он и оказался здесь… Забежавший немец начал громко что-то говорить, указывая на петуха, дескать, помоги поймать, но Олесь сердито объясняет, что его хозяйка за дровами послала и надо торопиться, печь прогорает – и шмыг за дверь. Немец за ним. Верная боевая подруга храброго партизана Алёна не растерялась, увидев мужа. Она треснула его по спине и закричала: «Неси ещё, что мало принёс!» Не помнит Олесь, как выскочил, как нёс эти дрова, помнит только, что Алёна вытирала передником слёзы и всё приговаривала: «Паршивая печь, как дымит, как дымит!»

Немцы ничего не поняли. Дело в том, что с карателями было много гражданских лиц. Одни гнали скот, другие грузили подводы – разве упомнишь всех этих палешуков, да они для немцев были все на одно лицо: «Быдло, рабочие лошади, что их запоминать». Но один особенно внимательный к Алёне немец поинтересовался у Олеся, что с ним. Тот ответил: «Партизан, собака красная, меня ранил. Жаль, что не догнал я его, а патроны кончились. Ну, ничего, попадётся ещё мне в руки, земля круглая». Долго распинался Олесь, артист был ещё тот. Заслушавшиеся немцы были согласны с ним в оценке партизан. Они перевязали его и всё допытывались, в какую сторону побежал его обидчик.

Позавтракали ранее пойманным петушком. Ах, хорошо его Алёна приготовила с пшеном – никогда Олесь такой вкуснотищи больше не едал. После завтрака каратели засобирались в гарнизон. Ему сказали: «Бери подводу, грузи, что хочешь, забирай детей, жену – поедем с нами, а то здесь партизаны тебя точно убьют. Вот сейчас сожжём обе хаты и поедем, негде будет греться твоим обидчикам». Олесь стал благодарить их за разумное решение, сам вызвался поджечь дома, бегал за соломой, успевая дать тумака Алёне за то, что видел, пока сидел двое суток за своей хатой.

Довольная, что муж жив, Алёна радостно сносила и тумаки мужа по спине, и похлопывания немца чуть пониже. И только когда горящие дома скрылись за лесом, стал виден лишь дым, поднимающийся до самого солнца и застилающий его, она дала волю слезам. Олесь и тут не растерялся «Рада, что с вами едет, спасители вы наши» - благодарил он карателей. Те, довольные, ржали: «Гут, гут, матка».

Итак, Олесь с семьёй и немцами уехал в гарнизонный посёлок, где пару месяцев провёл спокойно. Спокойны были и мы в партизанском отряде: артистичный и находчивый Олесь такую ценную информацию для нас добывал, что мы месяца на два обеспечили работой всю партизанскую армию генерала Коржа.

Олесь поправился, отъелся, и только надумал в отместку Алёне завести роман с нашей связной, как на Первое мая нагрянула команда СС из нескольких человек. Как свой среди карателей Олесь встречал их, докладывал обстановку, сказал, что сам был ранен партизанами, нельзя ли награду какую-нибудь… Опытный эсэсовец пригляделся к нашему балагуру и по ранению сразу узнал свой почерк. Здорово попало карателям! «Вы тут партизан лечите, а они под носом у вас свой аэродром строят!» Пока свои разбирались со своими, Олесь кинул на подводу свою семью – да и был таков!

Через бор до нашей партизанской зоны всего семь километров – не более полутора часов ходу, а когда знаешь, что за тобой могут гнаться, то и того меньше. Но на свою беду он наткнулся на группу партизан. Олесю не верят, с собой брать не хотят, решают живым не оставлять. «Пристрелить на всякий случай, вдруг лазутчик!»

И опять случай выручает бедолагу. На его счастье, мой брат Иосиф шёл на задание вместе с другом. Слышат голоса, мольбы о пощаде, подбегают и видят знакомого. И когда смерть в очередной раз отступила от Олеся, то, видно, поняла, что у этого человека надёжный ангел-хранитель, и нечего время на него зря тратить, когда в других местах работы навалом. Ведь война! Самый пир для смерти!

И только в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, когда Олесь уже и детей всех вырастил, внуков понянчил и с Алёной по-христиански простился, смерть вдруг вспомнила о нём и в одну ночь, без мучений, прибрала моего друга.

Пишу о других, а как будто рассказываю о себе.

Не меньше бед и удач выпало и на мою долю, но о себе я ещё успею рассказать, а вот о других, пока не забыл, должен написать.

Обо мне мои дети, надеюсь, напишут, их у меня десять, хоть один да найдёт день и час, когда воспоминания об отце переполнят его, и захочет он рассказать, что пережили мы, отцы, и соизмерить свою жизнь с нашей, а если этого не случится, значит, не заслужил. Туда мне и дорога.

В тысяча девятьсот тридцать восьмом году два моих двоюродных брата Михайловские, сыновья родной сестры моего отца, тётки Мани, красавцы и холостяки, оказались на базаре в городе Клёцке. Изрядно выпив горелки, они наткнулись на барабанщика. Тот ходил взад и вперёд, бил в барабан и выкрикивал: «Сосновска Геля! Сосновска Геля! Хочет выйти замуж! Ищет себе мужа! Сосновска Геля! Её приданое – триста рублей золотом и две коровы! Желающие жениться! Сосновска Геля! Адрес такой-то!»

Братья развеселились. «А что, Ваня, сосватаем тебе эту Гелю? Пусть при нашем стаде эта овечка живёт, мать её всему обучит».

Сказано – сделано. Через неделю сыграли свадьбу. Некрасивенькая и глуповатая Геля оказалась тихой и на редкость работящей. Она пришлась ко двору у моей тётки. Все её полюбили, а к началу войны у Гели с Иваном уже было трое детей. И вот это многочисленное семейство – четыре женатых брата и замужняя сестра – жили все вместе и очень дружно. Вечно у них во дворе «ха-ха-ха» да «хи-хи-хи». Тётка моя Маня, высокая, статная женщина с косой – короной вокруг головы, всегда в белой блузке и чёрной атласной юбке, вела себя как настоящая королева в этом государстве Михайловских. Да и все соседи с огромным уважением относились к ней. Но полешуки есть полешуки. Их хлебом не корми – дай над кем-нибудь посмеяться. Много подтрунивали и над Гелей, да и Ивана часто поднимали на смех, вспоминая, как Геля первый месяц замужней жизни блюла девственность. Ближе к вечеру она незаметно отодвигала кровать, а ложась спать, тщательно закутывалась в одеяло. Бедный Иван к ней и так, и сяк, и вот, когда ему казалось, что Геля уже у него в руках, она, брык, и уже лежит на полу под кроватью. Полешукам только попадись на язык. Геля с Иваном стали настоящей притчей во языцех. Тем не менее как-то незаметно скромная Геля рядом со своим красавцем-богатырём мужем завоевала уважение хуторян. Такой мастерицы ткать ковры было поискать, да и холсты у неё были самые тонкие. Женихи мечтали о свадебных рубахах из гелиного полотна. Её золотые руки в сочетании с неказистой внешностью и неумением общаться просто поражали хуторян. Многие стали завидовать Ивану, да и Иван не мог нахвалиться на Гелю. Тётка Маня полюбила невестку как дочку родную.

Подрастали дети, да и всё семейство Михайловских – дружное, трудолюбивое, жизнерадостное – к началу войны выросло, как на дрожжах. А тут немцы, облава на партизан. Сели на подводы, уехали все вместе в лес. Живут неделю – всё тихо, немцы их дома не трогают, да и то сказать – в такой глухомани их хутор!

Решили съездить домой, детей обогреть, провиант пополнить. Поздно вечером, ближе к полуночи, подъехали к дому, протопили печи, покормили лошадей, спать не ложились, чтобы до рассвета опять в лес податься. Нагрянули каратели. В одной хате застали восемнадцать человек! Мужчин сразу вывели во двор, расстреляли, а женщинам велели богу молиться. Тётка моя католичка, детей к иконам поставила, женщин, сама подняла руки в католической молитве – и тут заходит полицай, сосед.

-Пан Дзюндзелевич, заступитесь за деток, вы же наш сосед!

-Племянники твои в партизанах, сыны тоже, чего же ты просишь, тётка Маня? Молитесь богу! Не вы одни, всех попалим, негде будет греться партизанам.

А тут уже немцы солому в дом принесли. Запалили – сухая солома полыхнула мгновенно, дети и заплакать не успели – задохнулись в дыму.

Слаженно работали каратели, каждый знал своё дело. Управились в пятнадцать минут.

Один двухгодовалый Колька Гелин залез в шкаф и долго плакал, звал маму и кричал, что ему больно: «Мама, мама, балиць».

Мы из лесу видели клубы дыма в стороне хутора Михайловских, слышали выстрелы, но что мы могли поделать – и нас ожидало это же.

Двадцать четвёртого февраля облава закончилась. Немцы доложили, что «партизанен капут», и убрались из нашего края. Мы стали выбираться из лесов на свои пепелища, разыскивать родных, хоронить погибших. Недели через две дошла очередь и до Михайловских. Я с отцом, сестрой моей Ольгой к вечеру добрались до хутора. Ещё трое партизан уже были там, сидели, курили поодаль, ждали нас. Чернела труба, сама хата сгорела дотла, головёшек не было. Только в куче, приблизительно там, где был киот, лежали обгорелые бедные дети и женщины этой некогда огромной и дружной семьи. От детей остались только туловища, под горой пепла нашли и Кольку, так тщетно звавшего маму. Поодаль лежала молодая невестка соседей Жабенко. Узнали её по ребёнку, родившемуся во время пожара. Благодаря водам он не сгорел, лежал целенький. На обгорелом дубе, что некогда шумел под окнами, ярко-ярко голубел шарфик, видимо, потом прибитый ветром. Смотреть на него было нестерпимо. В ста метрах от пепелища лежали два брата Михайловские, рядом сосед их, подросток Мишка. Все они были убиты одинаково: одним выстрелом в шею с вылетом пули через верхнюю губу справа под носом. Долго потом меня мучил вопрос: сколько же надо было немцам тренироваться на живых мишенях, чтобы добиться такой точности попадания. Современным киллерам с их вторым контрольным выстрелом далеко до немецких киллеров времён Великой Отечественной. Вот где были асы! Берегли вторую пулю. Ведь столько надо убивать – никаких пуль не напасёшься!

Ну, выкопали мы яму прямо на месте хаты, сложили в неё все косточки. Отец мой, сентиментальный по жизни человек, мог от пустяка заплакать, а здесь не проронил ни слезы, только приговаривал: «Ну, вот, детки, ложитесь рядом с вашими мамками и татками, вот и хорошо, спокойно, не надо больше бегать от смерти, ну, и ладно, скоро и мы все к вам придём, всех немцы рядом уложат». Закончили, покурили, собираемся уезжать, садимся на подводу – и вдруг на месте свежей могилы мы увидели существо, стоящее на коленях. Руки подняты кверху и сложены в католической молитве. Лицо чёрное, страшное, седые волосы взлохмачены, глаза закрыты. Все мы подумали, что это наши похороненные встают из свежей могилы, будут выходить. Никогда мне не было так жутко.

Первым опомнился мой отец: «Хлопцы, это же Геля, точно Геля!» Подошли к ней, но она не встаёт, молится, нас не видит, сама вся в засохшей крови, грязи. Не удалось нам привести её в сознание, так и унесли на подводу, привезли в уцелевший наш дом, там отмыли, перевязали ей раны. Пять пуль прошли через Гелю насквозь: три в левое плечо, две в ноги. Через некоторое время она пришла в себя и рассказала, как каратели внесли солому, произвели несколько автоматных очередей и подожгли. Тётка Маня погибла сразу, её голоса Геля не слышала, а остальные долго и страшно кричали, особенно её сынок Колька. Когда стало нечем дышать от дыма, и когда уже все замолчали навеки, она выбила окно и вылезла. Все постройки вовсю полыхали. Геля забралась в погреб, закиданный землёй. Гореть там было нечему. По ночам она вылезала из погреба, шла к своим деткам, разговаривала с ними. Ей казалось, что они мёрзнут, и она на эти головёшки бросала снег, чтобы им было теплее. Иногда теряла сознание, очень мёрзла, опять лезла в погреб, где были в бочках огурцы, капуста. Так и продержалась до нашего прихода, не понимая, на каком она свете.

До самого освобождения Белоруссии Геля жила с моей семьёй, скоро вылечилась, помогала воспитывать детей и даже коров в партизанском отряде доила. Стали относиться к ней, как к святой. Она совершенно перестала разговаривать, а только молилась и работала. Держалась наособицу. Семьи наши часто меняли места дислокации, и Геля вместе со всеми. Как-то уже весной мы чего-то испугались, погрузились ночью и уехали. Хватились – нет Гели. Не забыть мне никогда, как отец ударил меня по лицу, заподозрив, что я специально оставил её, ибо снегу было много, под снегом вода уже таяла, и я, возможно, пожалел лошадей, поэтому не взял Гелю, оставил умирать её у костра. За сборы ведь ответственным был я. Дня через три Геля сама пришла – отыскала нас по санному следу. Больше уже не терялась, так и жила с нами до сорок шестого года.

В сорок шестом году вместе с братьями она уехала в Польшу. В шестидесятом году святая для нас Геля умерла. Психика её так и не восстановилась после пережитого. Последние годы она прожила в доме для душевнобольных. Она водила своих погибших детей на прогулки, играла с ними в мяч. Была весела и счастлива в своём безумии.

В шестьдесят первом году из Англии к родным в Польшу приезжал пан Дзендзелевич. Его опознали, судили за зверства во время войны.

Сестра моя Ольга и ещё несколько человек ездили на суд и рассказали о трагедии семьи Гели, семьи моих братьев Михайловских, о других злодеяниях этого бывшего полицая. Дали ему шесть лет – разве это возмездие?

А как Ранцевичи нас напугали!

Они стояли в двух километрах от нас – сам Витольд Ранцевич, его родители, жена и четверо детей. Несколько раз он приходил в наш лагерь, ругал партизан, ругал свояка Костю Подгайского за то, что тот коммунист, где-то прячется, а сам он, Витольд, ни в чём не виноват, и спокойно сидел бы в своей хате, а вот из-за таких, как мы, и он нормально жить не может. Мы просили, уговаривали его: «Пережди, Витольд, не спеши, потерпи, вот немцы уйдут – и вернёшься ты на свой хутор»

И вот слышим – в его лагере переполох – где-то часа в два ночи голоса, крики, стук колёс. К четырём часам всё стихло. Мы туда – наших соседей нет. «Значит, снялись, ушли к немцам» - высказал общую мысль мой отец. На другой день видим – полыхает зарево в стороне их хутора. Часов через шесть мы с отцом сходили и на хутор. Трупов на пепелище не оказалось. Наша уверенность, что они ушли к немцам, окрепла.

После облавы всех убитых, сожжённых мы похоронили, дошла очередь и до погибшего скота. Рыли очень большие ямы, бросали в них коров, овец. И что удивительно: и скота на хуторе Ранцевича не оказалось. «Надо же, ушли с немцами и скот с собой забрали» - решили мы, хуторяне.

Наступил 1947 год. Засевал я поля Ранцевича и вот, пока лошади отдыхали, взял лопату и стал рыть там, где стояли печи. Сам не знаю, зачем я это делал. Интуиция подсказывала мне, что не мог мой закадычный дружок Витольд и после войны не вернуться. И вот рыл я, рыл – достал знакомую домотканую свитку Витольда… Потом старушку по одежде узнал… Вот когда раскрылась тайна семьи Ранцевичей! Очевидно, они в ту ночь снялись с лагеря, ушли на хутор – и сразу нагрянули каратели. Скот забрали с собой, а семья успела спрятаться в огромную печь, где и нашла свою смерть. Там всех и завалило. Поставили мы крест, погоревали, но не забыли.

Деревня Величковичи от нас километрах в девяти была, это уже в Восточной Белоруссии, за бывшей польско-советской границей. Ещё осенью тысяча девятьсот сорок второго года нам, партизанам, удалось освободить от немцев, сделать и Величковичи партизанской зоной. Так вот в феврале сорок третьего года, во время очередной карательной операции, о печальных последствиях которой я уже говорил, всю деревню, а это почти пятьсот человек, согнали в огромный сарай, бывший колхозный коровник, и сожгли. Когда людей гнали прикладами, то многие молили: «Пощадите, мой дядя, брат служит в полиции». И действительно, в Величковичах было много полицаев. Рядом была граница с Польшей и достаточно было увидеть, что кто-то посмотрел в сторону Польши – тут же ночью его арестовывали и увозили на Соловки. С двадцать первого года, с момента перекройки границы, люди уже настрадались, и, когда пришли немцы, многие пошли служить полицаями, но, как стало ясно во время облавы, это не спасло их близких.

К слову сказать, так было и с другом детства моего отца Ивана Арсентьевича, Родионом. С четырнадцатого года они вместе воевали, оба были артиллеристами. Много славных подвигов было на ратном пути друзей. Скажу лишь, что, когда стали брататься с немцами, а это было уже в конце той войны, отец с Родионом оседлали лошадей и поехали посмотреть, как это происходит на передовой. Налетели жандармы, завязалась драка, друзья порубили жандармов. Родион с отрубленными пальцами кинул раненого отца на коня и увёз, но уже не в часть, а домой. Дело было под Барановичами. До дому добрались и больше уже не воевали. А вскоре и та война закончилась.

Они переженились – и тут между ними пролегла советско-польская граница. Несколько лет не виделись Иван Арсентьевич, живший на польской территории, с Родионом, оказавшимся в советской Белоруссии. И вот году в двадцать пятом отправился мой отец на покос. Огромная болотина была разделена границей как раз пополам. С одной стороны польские пограничники, с другой советские. Всё как всегда, никто никому не мешает. Стоял ясный июньский день, самая пора для покоса. Ну, и вышли с двух сторон косцы. Дело клонилось к вечеру. Польские пограничники говорят: «Разговаривайте со своими, ведь у вас там есть родные, знакомые. Даём вам час на разговоры». Отцу лясы точить было некогда, он и не разглядывал, кто там на другой стороне. А тут зашёл он с косой за невысокую ёлку, стоящую у самой границы – и нос к носу столкнулся с Родионом. Тот, увидев отца моего, отпрянул в сторону. «Родион! Брате! Это ж я, Ясь! Як ты живешь?» Не только не ответил Родион, но даже и не посмотрел, как будто не его зовут. Повесил косу на плечо и быстрым шагом ушёл. Крепко обиделся отец. Несколько дней пребывал в недоумении. Наконец, пришёл к выводу, что бедный Родион оглох за эти годы и просто не услышал его. С тех пор до самой войны, до сорок первого года, он всё пробовал увидеть Родиона, но безуспешно. И вдруг в июле сорок первого года заявляется Родион с винтовкой на плече, живой–здоровый, в форме полицая. Поздоровался, но прохладно, присел у порога, закурил папиросу, отцу не предложил, и вдруг: «Спасибо тебе, друг Ясь, что дал мне одиннадцать лет заключения. Неужели же ты не знал, что всех, у кого оказывались не только родные, но просто знакомые в Польше, арестовывали и отправляли на Соловки? Неужели ты, дурная голова, не мог догадаться по моему виду, что меня нельзя узнавать? Когда ты окликнул меня на покосе в двадцать пятом году, то в ту же ночь меня забрали, и я одиннадцать лет рыл канал». Бывшие друзья стали вспоминать, плакать, когда Родион рассказывал об ужасах репрессий, о том, что творилось в застенках НКВД. И всё же после ухода Родиона отец сказал, что такого не могло быть, что Родион всё выдумал в своё оправдание – ведь его стали стыдить, что он с немцами, служит в полиции, расправляется с евреями. Тому нечем оправдываться, вот он и наговорил глупостей. Позднее, конечно, когда мы сами оказались на советской территории, а это уже случилось значительно позднее, в тысяча девятьсот сорок девятом году, ему пришлось поверить в рассказ былого друга.

Так вот, в ту трагическую для Величковичей ночь вся моя большая семья вместе с соседями всю ночь искала, где бы погуще найти лес. Стояла полная луна, нам казалось, что нас видно, и мы пробирались всё дальше и дальше. Вот, наконец, густой березняк – здесь мы и решили остановиться. Присели, кто где стоял, с детьми на коленях, задремали. Тишина. Время около двух часов ночи. Вдруг где-то совсем рядом раздались выстрелы, послышались немецкие голоса и отчаянные, разноголосые крики, вопли о помощи. Наши перепуганные женщины, дети уткнулись в снег, а мужчины бросились туда. Только несколько десятков метров, оказывается, отделяли нас от края леса. Нечаянно мы вышли к Величковичам и оказались свидетелями страшной трагедии.

Немцы с четырёх сторон зажгли деревню. Люди стали выбегать из домов, и тут их прикладами погнали к огромному сараю, стоящему поодаль. Полыхали постройки, полыхала огромная луна – светло было, как днём. Словами не рассказать, нет таких слов в человеческом языке, чтобы передать увиденное.

А лучше я приведу здесь стихотворение, написанное моей тогда тринадцатилетней сестрой под впечатлением увиденного.

Величкавичи у нетрах.

Вакол расли лозы

Але их не спасли, не закрыли бярозы.

Было небо лупатэ

И месяц у поуни,

Гарэло сяло, ой, гарэло допоудни.

Выгнали старэньких,

Несли и маленьких

И мамы, и таты пакинули хаты.

Хацела маленьку пакинуць у хаце,

Прыказау немец з калыски забраци.

Несли у прыпонах,

Вяли и за ручки,

На босеньких ножках

Адные анучки.

Ручки памерзли,

Ножачки млеюць.

Ох, дзетки, не плачце,

Нас скора пагреюць.

Ой, мамачка.мама,

За што нас катуюць,

Вось прыйдзе наш татка,

Ён нас паратуе.

Але татка не прыйдзе

Ни цяпер, ни у нядзелю,

Бо ужо яго косци

И цело гарэло.

Ох, чорны и цяжки дым слауся над лесам,

Пад им мы сядзели

альбы пад навесам.

Сядзели, глядзели,

Не магли ратаваци,

Бо и сами уцякли мы з роднае хаты.

И неба лупатэ,

И месяц упоуны,

Ой, год сорак трэйци навек мы запомним.

Эту картину, как погибали в огне люди, мне никогда не забыть. Всю жизнь, что бы я ни делал, она у меня перед глазами. Да и моя сестра тогда же малость тронулась умом. Стала отличником народного просвещения, всю жизнь сочиняла песни, строила православные храмы в память о погибших, словом, вела себя неадекватно. Теперь село Величковичи – большой посёлок, где ничто, кроме памятника, не напоминает о войне. А я, когда бываю там, не вижу этих мощёных улиц, красивых домов, а вижу только ночь, полную луну и длинную, бесконечную цепь стариков, детей, женщин, бредущих под лай немецких овчарок и немецких лающих окриков на казнь.

За эту облаву на моём родном Полесье из четырёх человек в живых остался один. Катком прокатились каратели по беззащитным полесским хуторам. Удивительно, что так мало написано и рассказано о белорусских партизанах. Я сам решился писать не ранее семидесятых годов. Рана не заросла, но она хотя бы перестала кровоточить со временем. Часто бывая в родных краях, я каждый раз прохожу по святым для меня местам. Тут была моя хата, а вот здесь мы стояли лагерем, а вот и тщательно огороженная могилка на месте гибели семьи моей тётки Мани. За ней ухаживают школьники вместе с учительницей, моей сестрой Олей. Конечно, всё изменилось, заросло лесом, но разве трудно найти место, где прощался с товарищами навсегда, с жизнью прощался? Потом я иду в родительский дом, сестра угощает меня, а я смотрю на её выгнутые пальцы и снова вспоминаю войну. Она девочкой день и ночь вязала носки и рукавицы для фронта, детские пальчики выгнулись от спиц, да так на всю жизнь и остались.

Вспоминается, как весной сорок третьего года достроили аэродром в Лунинце, стали принимать военные самолёты, связь с регулярными частями наладилась и больше на мою родную землю не ступала немецкая нога. Несколько раз пытались прорваться враги, но, поддерживаемые авиацией, мы держали оборону. Были даже танковые атаки, которые тоже захлебнулись в полесских болотах. Однако два года войны в моей родной Дубице, а это десять километров в длину и шесть в ширину, превратили её в одну сплошную братскую могилу. А ведь дальше Гаврильчицы, Песчанка, Совинская, Побережье, Старе, Заречье, Вейно, Тесла – словом, сорок три деревни и хутора. Увековечена Хатынь, а это в ста километрах от нас. Во всём мире знают о Хатыни. Я хочу, чтобы хотя бы небольшая группа моих читателей знала и помнила о нас, знала, что такое фашизм и как он прокатился по нашей земле. Вы хотите повторения? Тогда разжигайте войну! Нет? Живите дружно!