Часть первая 4 страница. Я глубоко вдохнул. И даже слегка улыбнулся

Я глубоко вдохнул. И даже слегка улыбнулся. Не думал, что всё выйдет так просто.

Оказывается, бывает и так?..

Анжела жила недалеко от института. Хорошо бы купить какой-нибудь гостинец, подумал я. Но денег было не так уж много, чтобы ими разбрасываться. Две тысячи, которые уже мало-помалу тратились на проезд.

Но всё же, хотя Анжела всячески и противилась, я купил торт. Медовый, с орехами.

В итоге — минус триста рублей.

Вскоре мы зашли в обычный подъезд обычной кирпичной пятиэтажки. Поднялись на второй этаж. Анжела всунула ключ в замок. Но открывать его не спешила.

— Если что — ты мой парень, — взглянув на меня, сказала она. — Учишься со мной в институте.

— А для чего это? — удивился я.

Анжела вздохнула.

— Родители сегодня дома. А они… до сих пор не могут забыть моего бывшего. Всё мечтают и теребят меня, чтобы я вернулась к нему. Но я к этому лицемеру больше ни ногой. Поэтому и хочу, чтобы они раз и навсегда поняли, что я иду дальше. И — уже в отношениях с другим человеком. Ты, надеюсь, не против? Как услуга за услугу, м?

— Конечно-конечно, — проговорил я.

Должен же я был хоть как-то отблагодарить Анжелу за её доброту. Однако внутри меня что-то уже тревожно шептало, что всё это — не самая лучшая идея.

Только мы вошли в прихожую, как перед нами возникли её родители. Среднестатистические. Таких показывают в рекламе стирального порошка. Папа — в майке и семейных трусах. Мама — в халате и с бигудями. Озадаченные, они уставились на меня.

— Мам-пап, знакомьтесь, это — Рома.

Секунда. Вторая. Третья. Пятая. Тишина повисла весомая.

— Здравствуй… Рома, — несколько опешив, отец Анжелы всё же поздоровался. Пожал мою руку.

Мама же застыла с открытым ртом, осматривая меня с головы до ног. Потёртая одежда особенно привлекла её ползающий, точно хищная змея, взгляд.

— Это Рома, — повторила Анжела. — Мы встречаемся.

— А я подумала, ты с Андреем пришла, — с досадой произнесла женщина. — И давно?

— Какая разница, мам? — Анжела сняла пальто и повесила его на вешалку. Затем потянулась за моей ветровкой. Но раздеваться я не спешил.

— А Андрея ты уже забыла?

— Мам! Сколько раз я тебя просила: не вспоминай больше о нём! Я иду дальше. И сколько он вам ни звонит и ни извиняется, обещая золотые горы, — это ваше дело. Общайтесь и любите его сами. Без меня.

— А этого ты когда успела полюбить? — указала на меня женщина с презрением на лице. — Когда ты успела с ним сойтись в такой короткий срок?

И тут я не сдержался…

— Простите, но… почему совершеннолетней девушке при знакомстве родителей с её парнем нужно кого-то в чём-то убеждать? Объяснять разрыв прошлых отношений. Появление новых. Это ведь сугубо личное дело, разве нет? Сугубо лично-сердечное дело каждого человека. И он имеет на него полное право. Точно так же — как и сохранять его в секретности. Дела сердечные не подлежат широкой огласке. Разве не так?

Мама Анжелы приоткрыла, было, рот. Но так и не нашла, что сказать.

— И почему бытует мнение, что при знакомстве с родителями девушки молодой человек должен непременно им понравиться? Почему обязательно нужно их одобрение? Разрешение, в конце концов. Почему нужно их убеждать в чём-то? Это ведь личная жизнь. Но даже если и нужно, то что это даёт? Знаете, это можно сравнить с просмотром фильма. Если первые минуты какого-нибудь фильма вам не понравились, это не значит, что он весь плохой. Или наоборот: бывает, начало превосходное, питающее восторг — но вот всё остальное оказывается полным провалом. Поэтому первое знакомство с кем-то или чем-то зачастую не есть показатель его истинного качества.

— Но ведь можно просто взять и выключить тот фильм, который с первых минут не интересный, — словно не желая обидеть сказанным, приподнял брови и увёл взгляд в сторону отец Анжелы. — И, не тратя время, найти другой фильм. Который будет лучше наверняка.

Попался.

— Ваш ответ, — сказал я, — и особенно выражение вашего лица говорят о том, что вы хотели сострить в данной ситуации. А всё потому, что вы почувствовали себя неловко при обговаривании темы, которая, согласитесь, не совсем вписывается в стандартные рамки знакомства с молодым человеком вашей дочери. Тем самым вы как бы пытались разрядить обстановку. Дальше есть два пути развития. Говорите.

— Что говорить?

— Что хотите.

— И у тебя в этом случае готов ответ?

— Система удваивается. Теперь четыре варианта. Говорите.

— Да не буду я ничего говорить! — хмуро отрезал мужчина, качая головой и как бы не соглашаясь на неизвестную ему авантюру.

— Вы выбрали первый, самый часто встречаемый вариант. Он наглядно показывает, что вы опасаетесь скользких ситуаций. Бережётесь за свою репутацию. Следовательно, вы что-то подсознательно утаиваете. Не договариваете. Вероятно, у вас от семьи имеются очень даже серьёзные секреты.

Женщина вдруг бросила на мужа подозрительный взгляд. Тот, в свою очередь, сердито вперился в меня грозными глазами. В трусах, майке и с таким выражением лица он выглядел крайне убого. Но знать он об этом, конечно, не знал.

— А сколько теперь у тебя вариантов того, что я скажу, а?!

Шах…

— Один. И вы его уже сказали. Все люди говорят: «А сколько теперь у тебя вариантов?», когда не знают, как обороняться. Этим самым переходят в атаку. Ведь лучшая защита — это нападение, верно?

— Анжела! Кого ты к нам привела? — воскликнул мужчина.

И мат.

— Лучше скажи им правду. Зачем лгать, Анжела? — посмотрел я на неё тоже.

Анжела, точно обступленная врагами жертва, грустно выдохнула.

— Он недавно вышел из больницы…

— Из какой ещё больницы? — спросила женщина.

— Психиатрической… У него навязчивые мысли. Они постоянно создают и прогнозируют варианты ответов других людей. Роман просчитывает всё наперёд, обдумывает, анализирует. Я считаю, так он применяет свои мысли, чтобы не сойти с ума. Перенаправляет их в полезное русло.

— И это ты называешь полезным руслом?! — изумился мужчина.

— Зато он честный и очень скромный человек! И, наверняка, не хочет переспать со мной на первом же свидании! — вдруг выкрикнула Анжела, чему я, сказать по правде, немало удивился.

— Если болен психически, то, конечно, не захочет, — проговорила женщина. — У него, видимо, другие, необычные интересы…

— А может, наоборот? Может, это вы с вашим Андреем ненормальные?! — громко восклицала Анжела, по очереди указывая пальцем на родителей. — Роман — самый нормальный из всех, кого я встречала за свою жизнь. Вы бы только послушали, как он искренне говорит! Посмотрели бы, насколько он воспитан, сдержан.

В комнате снова разразилось гнетущее молчание. Женщина всё ещё впиралась в мужа колющимся взглядом. Затем перевела его на дочь.

— Ну раз так… Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Проходите, раз уж пришли.

Вот так знакомство, не правда ли?

— Спасибо, но проходить я не буду, — сказал я и передал женщине торт. — И я не парень вашей дочери. Я так, зашёл и ушёл. Меня вы больше не увидите. Анжела, дай мне, пожалуйста, листочек. И я пойду.

Анжела тяжело выдохнула. Её плечи печально приспустились, словно ткань, отпущенная с высокой крыши и медленно полетевшая вниз.

Она исчезла в комнате. И через несколько секунд появилась со сложенным пополам листом бумаги. Затем надела тапочки и вышла вместе со мной на лестничную площадку, закрыв за собой дверь. Молча протянула мне лист. Я раскрыл его.

Валерий Ткаченко. Автомобиль марки ВАЗ-2109. Телефон: 8-9…

Есть!

Я сложил и убрал лист в задний карман. А спустя мгновение обнял скованную Анжелу. Это всё, что я мог оставить ей в качестве благодарности. Несмотря на то, что чувствовал себя в объятиях не совсем комфортно.

Мы постояли так некоторое время. Я уже собирался отодвинуться. Но почувствовал, что она не выпускает меня.

— Не обращай внимания на родителей, — тихо произнесла она. — Они такие, какие есть. Их не изменить.

— Да ничего страшного. Всякое бывает.

— Хочешь, я и дальше буду помогать тебе с поисками? — прошептала она мне на ухо. — Хочешь?

— Я думаю… не стоит. Спасибо, Анжела. И так тебя своими проблемами загрузил. Ещё и родителей из себя вывел.

— Да ну что ты, брось! Мне самой хотелось тебе помочь. И… хотелось бы делать это и дальше…

— И всё же… не стоит, — произнёс я, слегка отодвинувшись. — Дальше я сам. Спасибо тебе огромное. Ты очень добрая. Из тебя получится хороший психолог.

По лицу Анжелы пронёсся разряд обиды. Сложно сказать, решил ли я его тогда просто проигнорировать или мне всё это только показалось…

— Если кто здесь и может называться хорошим психологом, то только ты. Я даже не ожидала, что ты способен на такое. Знаешь, Роман… быть может… может, потом ты придёшь ко мне, как найдешь свою маму, а? Ведь ты знаешь, где я живу, верно? И где я учусь, тоже знаешь. Можешь смело приходить. На родителей не смотри, что с них взять! Поворчат и перестанут. В общем, если захочешь… если сам захочешь… то я с удовольствием встречусь с тобой вновь.

На последних словах голос Анжелы дрогнул.

— Почему бы и нет. Будет время, заскочу.

Я отошёл на шаг. Улыбнувшись, кивнул Анжеле. Затем развернулся и стал спускаться по лестнице.

Анжела оставалась на месте, провожая меня взглядом. Когда я оказался на первом этаже, откуда-то сверху тихо прозвучало: Ты не придёшь. Настолько тихо, что, видимо, просто почудилось.

Я вышел из подъезда.

Теперь всё, что мне оставалось, это как можно скорее найти телефон.

*

Я попросил одну женщину на улице в обмен на сто рублей дать мне позвонить. Она отказала и посмотрела на меня так, будто я уже удирал с её телефоном через дорогу. Потом попросил парня-велосипедиста, но денег он не взял.

— Звони так. Всё равно в случае чего далеко не убежишь.

Пока он пил воду, я, сминая в руке листок, быстро набрал номер. Услышал протяжный гудок. Звонок идёт… Я заволновался.

— Слушаю, — раздался мужской голос на том конце.

Я напряжённо молчал.

Что я должен сказать этому голосу?..

— Добрый день, Валерий! Извиняюсь за возможно причинённые неудобства, но я хотел бы вас кое о чём спросить. Дело в том, что я — воспитанник детского дома № 2. И уже долгое время ищу свою маму. Существует информация — быть может, она и не совсем проверенная, — что вы могли подвозить её девятнадцать лет назад, когда она… когда она отдавала меня детскому дому. Ведь именно ваш автомобиль был тогда замечен у его ворот. Поэтому я хотел бы у вас спросить: вы, случайно, не знаете, где сейчас моя ма…

— Где ты, Рома? — вдруг прервал меня голос.

Я обомлел. Вдох замер в груди, а до выдоха, казалось, ещё целая вечность.

— Н..н..недалеко от Института психологии.

— Нам нужно встретиться.

— Х..хорошо. Я могу в любое время.

— Тебя устроит кафе «Домашняя кухня» в восемь вечера? Это недалеко от того института. Сейчас я на работе. Пока мне никак не вырваться.

— Л..ладно. В восемь вечера. С..спасибо за вашу помощь, Валерий.

Разговор закончился.

Я стоял, не в силах пошевелиться.

Велосипедист, увидев моё лицо, улыбнулся:

— Кажется, тебе этот звонок был жизненно необходим.

— Не то слово, — выдохнул я наконец. — Вселенски необходим!

— Ну, бывай, — хлопнул он меня по плечу и покатил по тротуару дальше.

Я замер посреди оживлённой улицы. Замер и впервые совершенно не чувствовал себя среди шагающих всюду людей одиноким. Ни капли. Весь мир разом преобразился, став куда привлекательнее, чем раньше.

Вот это да…

Я поднял глаза к солнцу. И, прикрыв веки, улыбнулся. Блаженной улыбкой. Той самой, какой не улыбался, пожалуй, очень давно.

Удача на моей стороне. Ещё немного. Ещё каких-то три с половиной часа — и я получу ответ на самый важный для меня вопрос!

[8]

— Ну? И что было потом?

Ева пытливо взирала на меня большими изумрудными глазами. На её голове уже лежал венок из ромашек. Сплела во время моего рассказа.

— Думаю, на сегодня хватит… — разминая рукой шею, произнёс я. — Давай завтра. Я устал.

— Здесь нет сегодня и завтра, забыл? Здесь всегда Сейчас.

— Всё равно. Хочу передохнуть.

Ева возмущённо поморщилась и скрестила руки на груди.

— Ну вот. На самом интересном месте взять и обрубить — как так можно?! Так ведь не делается. Ты злодей, Роман!

Я вылез из ямы. Возле неё уже образовалась приличная чёрная горка. Некоторые ромашки были бесследно погребены под слоем вырытой почвы.

Ева последовала за мной. Я хотел подать ей руку, но она всем своим видом дала понять, что не нуждается в помощи.

Солнце по-прежнему припекало, как раскалённая банная печь. Небо — чистейшей ясности. Я спустился к воде, желая искупнуться. Но вспомнив, что Ева находится сзади и, вероятно, смотрит на меня, передумал. Раздеваться догола у неё на глазах как-то не хотелось. Во всяком случае, не сейчас. Поэтому я лишь наклонился и ополоснул лицо и шею холодной водой.

— И вообще! — недовольно бренчал за спиной голос Евы. — Как бездушно ты поступил по отношению к Анжеле! Она тебе помогла, а ты!.. Мне её жалко как девушку. Ты ей понравился, и она сама дала тебе это понять. А ты, нахал, взял и ушёл. Представляешь, каково ей было?

— Если ты уже сейчас жалеешь кого-то, то не знаю, стоит ли рассказывать дальше.

— А что… дальше будет ещё хуже? — убавив голос и как бы немного притаившись, спросила Ева.

Я промолчал. И, взглянув в далёкую небесно-морскую синеву, выпрямился и закрыл глаза.

— Намного… — прошептал я сам себе.

Да. Теперь события стали вырисовываться гораздо чётче. Теперь в голове имелась более целостная картинка не происходящего, но произошедшего в недавнем прошлом.

— Я готова! — Ева решительно приподняла подбородок, когда я повернулся к ней и зашагал обратно. — Готова терпеть и слушать тебя! Хоть ты и нахал, но рассказываешь превосходно.

— Я хотел бы вздремнуть. Клонит в сон.

— Эй! Не вздумай дрыхнуть!

— Почему?

Ева вдруг замерла. Губы её дрогнули. Она резко повернулась к яме и сказала:

— А рыть-то кто будет?

— Ничего, подождёт. Для отдыха уже вполне неплохо получилось.

— Не стоит думать только о себе. Ты ведь здесь не один.

— Прости, но мы вряд ли поместимся вдвоём. Там ещё тесновато.

— Да я не о себе, балда! Взгляни на цветы и траву. Здесь жарко. Земля сохнет. Поухаживай за ней.

— Полить, что ли?

— Почему бы и не полить? — всплеснула руками Ева. — Понатаскай водички.

— В чём? В ладонях?

Ева, вдруг поникнув, замолчала. И лишь через несколько мгновений тихо и задумчиво произнесла:

— Впрочем, скоро всё равно дождь…

— Дождь? — удивился я.

И посмотрел на чистое небо, думая, не ослышался ли.

— Угу.

— И что будет, когда пойдёт дождь?

Ева взглянула куда-то в сторону горизонта.

— Для нас — ничего хорошего, — еле слышно, с печалью в голосе, выговорила она. — Поэтому тебе лучше не затягивать свою историю.

И подошла к краю ямы.

Вот снова. Вошла в другой режим. Где у неё находится этот рычаг переключения настроений?..

Я, озадаченный, встал возле неё, не сводя глаз с её напряжённого лица.

Что она имела в виду, когда говорила о дожде?..

— И всё-таки, Роман, могилка у тебя знатная! — вдруг совершенно беззаботным тоном произнесла Ева. Взгляд её в одно мгновение посветлел. Она сняла свой ромашковый венок и метнула его в яму.

Я недоумённо проследил взглядом траекторию полёта цветочного круга. Тот шмякнулся о земляное дно, но не рассыпался. Когда я вновь поднял глаза на Еву, чтобы спросить, зачем она это сделала… её уже не было.

Лишь пустынный островок.

Я растерянно огляделся. Медленно побрёл снова к берегу.

Ни души…

Исчезла так же внезапно, как и появилась.

В полном замешательстве, я вернулся к яме. Спустился в неё. Взял венок, отряхнул его и надел себе на голову. Кажется, в самый раз. Затем лёг на спину. И сразу же почувствовал прохладу. С этого положения солнца видно не было. Даже его горячие лучи сюда не попадали. Оставались на верхней части земляной стенки бледно-золотой полосой.

Раз она исчезла, может, искупаться? — подумал я. Но вставать и снова идти к воде было лень. Я лежал и отчётливо ощущал каждую выпуклость под собой. Это вызывало лёгкое неудобство. Нужно будет поработать над ровностью дна, сделал я себе пометку на будущее. Но, при всем при том, уже сейчас был бесконечно благодарен своему тенистому убежищу.

Тем временем меня начинал заволакивать сон. Основательный, желанный и, кажется, неизбежный. И правда, что-то утомился, пока рассказывал. Будто проживал всё заново. Очень уж это энергозатратное дело — откровенно рассказывать о своей жизни.

Я повернулся на бок. И принялся медленно водить ладонью по бугристой почве. В этом укромном месте я чувствовал себя в абсолютной безопасности. И потому мне хотелось передать это благостное ощущение земле. С помощью прикосновений поблагодарить её. Наверное, я это делал, уже будучи спящим. Или в полуосознанной дремоте, когда фрагменты сна начинают врываться в действительность и сопровождаться внезапными движениями конечностей. Да и действительность ли это вообще?..

— Спасибо, — прошептал я с закрытыми глазами. Рука продолжала поглаживать землю.

Внезапно мои губы потянулись вниз. Лицо оказалось вблизи от прохладной поверхности.

— Спокойной ночи, — прошептал я ещё тише. И коснулся земли губами.

Я поцеловал её.

И уснул.

*

Дома бывают разные. У меня за всю мою непродолжительную жизнь было три дома. Первый и второй — в реальности. Третий — где-то в душе.

Первые два, конечно, назвать домом можно только с большой натяжкой. Детдом и дурдом. Созвучно, хоть смейся, хоть плачь.

А третьим был тот, о котором я мечтал. Тот, который я представлял силой своей отчаянной фантазии. И это дом, в котором было что-то очень дорогое. Родное. То, что, пожалуй, и не выговорить словами. Разве что — слезами. Это тепло. Человеческое. Любящее. Обнимающее. И всё понимающее.

И я искал такой дом. Дом, которого у меня никогда не было в реальности. Я безумно мечтал о нём. Представлял его во всех мельчайших деталях. И всегда видел её в нём.

Её — родную, красивую, улыбающуюся.

Её — протягивающую мне свои нежные руки.

Её — ради которой стоит жить. Бежать. Искать. Падать. Снова вставать. И снова бежать.

М а м а.

Чтобы быть вместе с ней, я готов был на всё…

Нередко мне снился такой дом. И во сне обычно я оказываюсь перед его высокой дверью. Рука моя, маленькая, тонкая и бледная, как у младенца, поднимается и нервно стучит по жёсткому, истёртому дереву.

Мамочка, милая, открой! Я пришёл! Наконец, я пришел. Теперь мы будем вместе. Всегда! Вот же я. Открой, мамочка. Пожалуйста. Почему не подходишь к двери?.. Ведь ты там! Я знаю, ты там. Ты слышишь меня. Пожалуйста, открой же скорее! Мне страшно здесь одному! Мамочка! Мне очень страшно. Забери меня отсюда. Слышишь, мама?.. Не оставляй меня здесь! Прошу, мама! МАМА-А-А-А-А!..

*

— Доброе… время! — жизнерадостно воскликнул голос.

Я неохотно повернулся и лёг на спину. Ева сидела на корточках у ямы и внимательно смотрела сверху на меня. Подол сарафана, который уже изрядно пригрязнился, обнажал её белые сандалики и кончики пальцев.

— Ты уже тут… — пробормотал я, приподнимаясь и протирая ладонью лицо.

Чувствовал я себя вовсе не отдохнувшим, а наоборот. Будто долгое время усердно бился о что-то твёрдое. Сильно трещала голова. Венок сполз назад и шлепнулся на землю. Я взял его. И заметил слабые вмятины в земле. На том самом месте, где во время сна лежала правая рука.

— Я вся заинтригована и жду продолжения истории! — оживлённо заговорила Ева. — Такая завязка, такой сюжет! Ты прям отменный рассказчик.

— Я раньше хотел… писателем стать, — проговорил я бессвязно, вылезая из ямы. Возвратив Еве венок, я сразу же направился к воде ополоснуть лицо. Может, хоть это вернёт мне дееспособное состояние.

Ева привстала, поправила неожиданно оказавшийся на её голове венок и зашагала рядом со мной.

— А почему не станешь? — спросила она, неотрывно глядя, как я потираю пальцами виски.

— Ну… на этом острове я уже вряд ли сыщу себе много читателей…

Я присел на берегу. Зачерпнул в ладони холодной воды и ополоснул лицо. Дрожь не спадала. Меня жутко трясло.

— А что у тебя с правой рукой? — сказала Ева, всё это время внимательно наблюдая за мной. — Шрам на ладони. Откуда он?

Я бросил взгляд на правую руку.

— Об этом как раз следующая часть моего рассказа…

Затем привстал и двинулся к яме. Ева неуверенно шла рядом.

— Что-то ты не весел, Роман… Говорила же тебе, не нужно спать. Эй, ну стой! Надо тебя как-то развеселить. Эй, ну хватит меня игнорировать! Остановись! Да. Вот так. Слушай… А ты вот замечал когда-нибудь, что люди в ярком солнечном свете выглядят иначе? Замечал? Они как будто становятся добрее, красивее, возвышеннее. Свет преображает, делая всё таким же светлым, ты знал?

— И что? — спросил я. И от наивного вида Евы слегка улыбнулся.

Она, заметив это, заговорила ещё задорнее.

— Давай, Роман, встань и ты под солнечные лучи! Почувствуй их по-настоящему. Давай же! — восклицала она, окрашивая остров ярким смехом. — Они вычищают всё плохое, они лечат. Давай же, прямо сейчас! Нельзя начинать новый день с такого настроения. Не то ты сейчас рассыпешься, как песок!

Ева вытолкнула меня чуть вперёд. Как бы на воображаемую сцену. Я недовольно поморщился, развёл руками, мол: «Ну и что? Что теперь-то делать?» А она лишь указала пальцем вверх.

Я поднял взгляд к солнцу. И сразу прикрыл глаза из-за сильного свечения. На экране век заиграли мерцающие блики, разноцветные пятна. В следующее мгновение я услышал у своего плеча дыхание Евы. Она стояла сбоку, держа меня за левый локоть, словно зверюшку, которая может в любой момент сорваться и убежать.

Я сосредоточился на ощущениях. Солнце обливало кожу, нагревало её. Мой нескончаемый озноб приятно контрастировал с этим теплом. Это подобно тому, когда ты замерзший опускаешься в горячую ванну. Вскоре я успокоился и полностью расслабился…

Но потом в один момент испуганно вздрогнул. Ева вдруг ни с того ни с сего громко запела у самого моего уха:

Жги наши глаза, не милуй!

Жги всю боль и злобу мира,

Солнце, хватит, не томись!

Выжигай всю ненависть.

Выжигай мои глаза,

Выжигай всё без следа.

Там, на донышке души

Все страдания Земли.

И растает корка льда:

Правда, ложь, — одна вода.

И взойдёт росток Любви,

Ты его всегда храни!

Но без слёз не расцвести

И единства не найти.

Лишь когда для злобы слеп,

Могут слёзы песню петь.

Ну и песня, чёрт подери.

Однако… слова мне нравились. А вот исполнение оставляло желать лучшего. Но говорить об этом Еве, я был уверен, не имело смысла. Она была так поглощена процессом, что, наверное, ни один смерч не снёс бы её намерения допеть эту странную балладу о Солнце и Страданиях.

Она продолжала:

Жги наши глаза, не милуй!

Жги всю боль и злобу мира,

Солнце, хватит, не томись!

Выжигай всю ненависть.

Пусть растёт Любви росток,

Он созреет ровно в срок.

Но без слёз не расцвести —

Будь готов отдать долги.

Стань для злобы вечно слеп,

Дай слезам спеть свой припев.

Стань для злобы вечно слеп —

И узреешь Жизни свет.

Я открыл глаза. Ева стояла совсем рядом, устремив своё красивое лицо к солнцу. Веки её были прикрыты. Молодая, полная жизни, с золотыми, сияющими на солнце волосами, развевающимися на редком ветру с моря, она воспевала песнь Солнцу…

Ева. Единственная реальная плоть. Единственный кусочек, напоминающий о том мире из моего рассказа. Мире людей. И она — здесь. Со мной. Рядом со мной, несмотря ни на что…

Закончив петь, Ева приоткрыла глаза. И заметила, что я пристально на неё гляжу.

— Ну? — прошептала она. — Полегчало?

— Ещё как, — искренне ответил я, глубоко вздохнув. — Кажется, смысл песни я уловил… Пусть солнце светит — это главное, а весь остальной мир пусть катится к чертям. И злиться на него не стоит — ведь его здесь всё равно нет.

Лицо Евы стало озадаченным. Но она ничего не сказала. Лишь когда мы дошли до ямы, у которой и сели, произнесла:

— Если уж и посылать мир, то не к чертям, а к ангелам. Там у него больше шансов стать лучше.

— Что ж, к ангелам, так к ангелам, — ответил я. — Однако, его уже вряд ли что-то изменит… Ни добро, ни ангелы, ни Исаков…

— Эй, не говори так! Вселенная не создала бы нас, если бы всё было настолько плохо.

— Да откуда ты знаешь?

— Да просто знаю и всё.

Мы некоторое время сидели молча. Глядели то на море, то на дно ямы.

— А что сейчас в твоей голове? — спросила Ева. — И как обычно это у тебя происходит? Твои навязчивые мысли…

Я втянул в лёгкие побольше воздуха.

— Если говорить про сейчас, то… сейчас у меня в голове такая каша, что даже размешивать не хочется. А обычно… обычно мои мысли носят характер двойственности. Знаешь, это когда в тебе противоборствуют две части, и каждая отчаянно тянет в свою сторону. Ты не можешь понять, какая из этих частей настоящая, правильная, и кто во время этого конфликта ты сам. Уже выходит не двойственность, а тройственность. При этом ты допускаешь, что наверняка эти две части — не единственные в тебе. Что есть и другие. А это уже не тройственность, а множественность. Быть может, даже бесконечность. И вот эта бесконечность всей своей мощью проходит сквозь тебя, разрывает тебя и сносит к чертям всё твоё логическое адекватное мышление. Так начинается безумие. Во всяком случае, у меня всё было именно так.

Ева задумчиво перебирала пальцами травинку.

— Но ты вылечился после больницы? — спросила она. — Избавился от своей бесконечности?

— Она всегда во мне, — покачал я головой. — Просто сейчас притаилась. Я это чувствую. Ждёт удобного случая, чтобы сорвать все болты и гайки. Нужен лишь спусковой крючок, повод для старта — и тогда безумие вновь понесётся галопом. Но уже с новой, ожесточённой и неудержимой силой. И что тогда со мной будет — даже подумать страшно. Но здесь… на этом островке мне хорошо. Мне легко. И мысли совсем не носят насильственный характер. Хоть я и не понимаю, что здесь происходит. Но я знаю, что ты понимаешь. Смотришь на меня и всё понимаешь. Ты единственный здесь человек, кроме меня. Появляешься откуда ни возьмись и так же внезапно исчезаешь. Ты всё знаешь. Знаешь, но молчишь.

— До некоторых вещей нужно додуматься самому, иначе толку не будет, — тихо произнесла Ева. — Но поторопись, времени у тебя немного.

— Ты про дождь? Что будет, когда он пойдёт? И почему ты сразу не сказала о нём? Ты ведь говорила, что мы будем здесь всегда …

Она отвела голову в сторону. И целую минуту просидела в такой позе.

— Тебе лучше не затягивать с продолжением, — сказала она. — Начинай.

И вопросительно взглянула на меня.

Но слова у меня не шли.

— Что молчишь?

— Даже не знаю, стоит ли рассказывать дальше…

— Ты не доверяешь мне? — удивлённо спросила она.

— Не знаю…

— Нужно учиться доверять людям.

— У меня это плохо получается.

— Ты кому-нибудь хоть раз в жизни доверялся полностью?

— Полностью?

— Полностью. Так, чтоб вся жизнь твоя была в руках этого человека. Куда он — туда и ты. Он шаг — и ты за ним. Не думая.

Я замолчал. А был ли у меня, и правда, такой случай?

И первое, что мне пришло в голову, был следующий фрагмент.

…Летний вечерний ветер лижет лицо. Я сижу на раме велосипеда, летящего по асфальтному склону с невероятно огромной скоростью. Меня обхватывают две большие руки. Они держат руль. Это — мой единственный приятель вне стен детдома. Он уехал в другой город, когда мне было ещё двенадцать.

Мы на велосипеде. Он спокоен. А мне дико страшно. Скорость колоссальная. Одно неверное касание руля — и мы в крови на асфальте. Я говорю ему, что мне страшно. На что он хладнокровным голосом отвечает, что всё нормально. После его невозмутимого ответа я вдруг точно понимаю: мы ни за что не разобьёмся, он полностью уверен в своём навыке вождения. И успокаиваюсь.

Тогда, сидя, можно сказать, в его объятиях и перед лицом опасности, я чувствовал себя в защищённости. Я доверял ему.

Хотя, конечно, доверять ему было нельзя. Как минимум с точки зрения здравого смысла. Он был необычным человеком. Имел привычку врать. Ужасно часто врать. Уж чем она была вызвана, мне оставалось только догадываться. Но факт оставался фактом: врал он всегда и по любому поводу. Эта привычка, похоже, приняла у него патологический характер с самого детства. Даже в самых простых ситуациях, когда и лгать-то никакой причины не было, он прибегал к своей манере коверкать факты.