Последний праздник лета

Прошло много времени. Не возвращаясь в контору, я направился домой, на проспект Тешвикие, где вовсю готовились встречать гостей. «Я несколько раз звонила тебе на работу, мне все время отвечали, что тебя нет, — сказала Сибель. — Хотела спросить тебя про шампанское».

Я улизнул к себе в комнату, не проронив ни слова. Помню, бросился на свою постель, чувствуя себя несчастным, с мыслью о том, что вечер пройдет отвратительно. Меня унижало в собственных глазах то, что я искал утешения в вещах Фюсун, но одновременно это открыло мне двери в другой мир, откуда не хотелось возвращаться. Я чувствовал, что не смогу сыграть роль богатого, разумного, веселого, довольного жизнью, здорового молодого мужчины, который должен будет показаться перед гостями, к приходу которых так основательно готовилась Сибель. К тому же, будучи хозяином дома, нельзя вести себя словно капризный, всем недовольный подросток. Сибель, знавшая о моей тайной болезни, имя которой мы с ней так и не определили, не обратила бы на нее внимания, но от гостей, жаждущих веселья на последнем празднике лета, этого ожидать было нельзя.

В семь часов вечера, когда все собрались, я, как радушный хозяин, показал им бар, где стояли импортные напитки, продававшиеся из-под полы в стамбульских барах, и налил всем выпить. Помню, потом какое-то время возился с пластинками и поставил «Sergeant Pepper» и «Simon and Garfunkel», обложки которых мне понравились больше других. Затем танцевал с Сибель и Нурджихан. Выяснилось, что Нурджихан в конце концов выбрала не Заима, а Мехмеда. но Заим, кажется, нисколько не обиделся. Когда Сибель, нахмурившись, сказала о своих подозрениях, что Нурджихан переспала с Заимом, я даже не попытался понять, почему это так беспокоит мою невесту. Весь мир был прекрасным, а теплый пойраз, дувший со стороны Босфора тем летним вечером, тихо колыхал листья платанов во дворе мечети Тешвикие, отчего они приятно и тихо шелестели, — звук их шелеста я помнил с самого детства. Когда солнце клонилось к закату, ласточки начинали с криками низко носиться над землей, над мечетью и над крышами сохранившихся с тридцатых годов деревянных домов. Чем темнее становилось, тем ярче синели экраны телевизоров в окнах обитатели Нишанташи, так и не уехавших на дачу. Какая-то девушка, скучающая на одном балконе, и грустный отец семейства—на другом задумчиво смотрели на улицу и проезжающие машины. А я взирал на всю эту картину так, будто на ней были изображены только мои чувства, и боялся, что никогда не сумею забыть Фюсун. Сидя в прохладе на балконе и иногда благосклонно слушая тех, кто выходил ко мне поболтать, я напился в стельку.

Заим пришел с симпатичной девочкой, радостной, так как она получила высокие оценки за вступительный экзамен. Ее звали Айше, мы немного с ней поговорили о том о сем. Приятель Сибель, занимавшийся импортом кожаных изделий, немного стеснялся, зато хорошо пил, — за компанию я пропустил с ним пару-другую стаканчиков. Когда все окутала бархатная тьма, Сибель вышла ко мне и сказала: «Ты ставишь нас в неловкое положение. Побудь немного с гостями». И мы с ней, обнявшись, прокружили медленный, безнадежный, но показавшийся всем очень романтичным танец. Полутемная гостиная квартиры, где я провел детство и всю жизнь — часть ламп погасили. — была сейчас совершенно не такой, как обычно, краски и звуки казались чужими, и у меня возникло такое чувство, будто кто-то хочет отнять мой мир, поэтому, танцуя с Сибель, я обнимал ее изо всех сил. Так как к концу лета и ей передалась большая часть моей тоски, отчаяния и, соответственно, развившейся тяги к алкоголю, милая моя невеста тоже едва стояла на ногах.

Выражаясь языком тогдашних колумнистов, ведущих рубрик светских сплетен, «глубокой ночью под воздействием алкоголя» вечеринка приняла нежелательный оборот. Повсюду валялись осколки бутылок, бокалов и пластинок; некоторые пары, под влиянием европейских модных журналов о светской жизни, но больше из желания выставить напоказ свои отношения, начали при всех целоваться, а другие уединились в наши с братом комнаты, но там просто заснули от спиртного. Однако создавалось такое ощущение, что в атмосфере вечеринки витал страх. Этих развеселых богатых молодых людей словно бы пугало, что модные развлечения и молодость скоро закончатся. Восемь-де-сять лет назад, когда я только начал устраивать такие вечеринки прежде чем родители приедут с дачи, во всеобщем веселье чувствовалось нечто анархическое по отношению к старшим; тогда приятели мои царапали и били дорогие приборы на кухне, разливали духи, включали электрические сушилки для обуви, вытаскивали из шкафов родительские шляпы, галстуки-бабочки и одежду, под пьяный хохот компании цепляли все подряд друг на друга, успокаивая себя тем, что их гневный разгул—политического характера.

В последующие годы только двое из всей компании всерьез увлеклись политикой. Один из них после военного переворота 1971 года, подвергшись пыткам в полиции, получил срок и просидел в тюрьме вплоть до амнистии 1975 года. Но оба они охладели к нам, считая своих бывших друзей безответственными, капризными богатеями.

А сейчас Нурджихан, исследовавшая в предрассветный час содержимое маминых шкафов, делала это не из анархических побуждений, но лишь из женского любопытства, с большим уважением и очень осторожно. «Мы едем на пляж в Кильос, — заявила она с серьезным видом. — Смотрю, есть ли у твоей мамы купальник». В тот же миг я сжался от раскаяния, что так и не свозил на пляж в Кильос Фюсун, хотя очень хотел это сделать, и, чтобы вытерпеть резанувшую меня боль, бросился на родительскую кровать. С того места, где я лежал, было видно, как пьяная Нурджихан продолжает копаться в шкафах под предлогом поисков купальника и рассматривает мамины вышитые чулки, сохранившиеся с пятидесятых годов, изящные, телесного цвета корсеты, ее шляпы, не сосланные в «Дом милосердия», и шелковые платки. Потом Нурджихан терпеливо перебрала кадастровые ордера на дом, землю и квартиру, которые мать держала в сумке за ящиком, где хранились нейлоновые чулки, так как не доверяла банковским ячейкам; связки ключей от квартир, некоторые из которых были давно проданы, а другие — сданы в аренду; вырезанные и пожелтевшие газетные статьи тридцатилетней давности об их свадьбе с отцом (среди них хранилась фотография к статье из колонки «Общественная жизнь» журнала «Хайят», написанной двенадцать лет спустя после свадьбы, где мама, важная и нарядная, стояла в большой группе людей). «Твоя мать была очень красивой женщиной», — признала Нурджихан. «Моя мать жива», — с трудом отозвался я со своего места, размышляя, как было бы чудесно провести в этой комнате всю жизнь вместе с Фюсун. Нурджихан расхохоталась, и, услышав этот таинственный пьяный хохот, в комнату сначала вошла Сибель, а за ней — Мехмед. Пока Сибель и Нурджихан с пьяной серьезностью в очередной раз перебирали содержимое маминого шкафа, Мехмед сел на край родительской кровати (туда, где по утрам сидел отец и, прежде чем надеть тапочки, подолгу рассматривал пальцы ног) и долго, с нежностью и восхищением смотрел на Нурджихан. Он был так счастлив, что впервые за много лет быстро и сильно влюбился и наконец нашел девушку, на которой мог бы жениться, что сам удивлялся собственному счастью и даже стеснялся его. Но я не завидовал Мехмеду, потому что видел его страх быть обманутым, боязнь, что все закончится плохо и унизительно, а он будет жалеть.

Сибель и Нурджихан с хохотом демонстрировали друг другу найденное в шкафу — составившее потом коллекцию моего музея очарованности, — вспомнив вдруг, что ищут купальники.

Разговоры о поездке на пляж продолжались до первых лучей солнца. На самом деле вряд ли кто-либо смог бы повести в таком состоянии машину. Я не собирался никуда ехать, понимая, что тоска по Фюсун в сочетании с выпитым сделают поездку невыносимой. Когда рассвело, я выпил кофе и вышел на балкон, с которого мать всегда наблюдала за похоронами. Пьяный Заим и его новая подруга Айше, Нурджихан с Мехмедом и еще несколько человек с веселыми криками выбежали на спящую улицу. Они бегали, кидая друг другу красный пляжный мяч, роняли его, снова поднимали и кричали так, что, наверное, перебудили весь квартал. Я помахал им на прощание. Когда все сели наконец в машину Мехме-да, по двору мечети Тешвикие показались медленно идущие на намаз старики. Среди них был и швейцар соседнего с нашим дома, который всегда под Новый год торговал билетами «Государственной лотереи» в костюме Санта-Клауса. Между тем машина Мехмеда, проехав несколько метров, резко затормозила и остановилась. Дверь открылась, оттуда показалась Нурджихан и во все горло прокричала, что забыла свой шелковый платок. Сибель сбегала в комнату, принесла его и бросила на улицу. Никогда не забуду, как мы смотрели с маминого балкона на лиловый платок, который медленно летел вниз, разворачиваясь, сворачиваясь, раздуваясь и дрожа, словно капризный бумажный змей. То было последнее счастливое воспоминание с моей невестой Сибель.