💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава 18. В Салониках люди привыкли к звукам разных языков: греческий, арабский, ладино, французский, английский

В Салониках люди привыкли к звукам разных языков: греческий, арабский, ладино, французский, английский, болгарский, русский и сербский различали даже те, кто на них не говорил. Эти звуки лились по улицам, как музыка. Их необязательно было даже понимать – перемешанные между собой ноты вплетались в ткань города и, словно струны, создавали музыку, приятную для слуха.

Теперь же к ним добавился язык, для большинства почти незнакомый: немецкий. Как только в Салоники вошли оккупационные войска, жители услышали, как немцы отдают лающие приказы друг другу, а потом и им. Это усиливало тревожное ощущение.

– Думаю, нам нужно продолжать жить своей обычной жизнью, насколько это возможно, – сказала Катерине кирия Морено через несколько дней после начала оккупации.

Особого выбора и не было, а работы в мастерской навалилось столько, что тревожиться о происходящем за окнами, на улице, времени не оставалось. Морено, как и все их соплеменники в Салониках, кое‑ что слышали о том, каким гонениям нацисты подвергают еврейское население в Германии. Это беспокоило, но они не хотели пугаться раньше времени. До некоторой степени успокаивало то, что в городе их много. Почти пятьдесят тысяч, как‑ никак. Мастерская Морено была защитным коконом, внутри которого можно было спокойно жить дальше, будто ничего не изменилось, и как только люди склонялись над своей обычной работой и сосредотачивались на ней, они словно отгораживались от внешнего мира.

– Может, и Элиас скоро вернется? – решилась спросить Катерина.

Она знала, что хозяева мастерской не спят ночами, думая о младшем сыне, и надеялась, что теперь, когда немцы вошли в Грецию, они с Димитрием вернутся домой. Что им еще остается делать? Немцы продвигаются к Афинам, война уже, можно сказать, проиграна, хотя многие и не желали этого признавать.

– Надеюсь, Катерина, – сказала Роза со слабой улыбкой. – Надеюсь.

А пока главным было не падать духом, и с этой недели, невзирая на явное неодобрение Эстер Морено, граммофон стали заводить, не дожидаясь конца рабочего дня. Красивый, мелодичный голос Софии Вембо день за днем звучал в отделочном цеху. Всем делалось веселее, когда иголки работали в ритме песни.

В первую неделю оккупации жизнь текла как обычно, не считая того, что почти сразу же исчезли оливковое масло и сыр.

– Ничего, скоро снова появятся на полках, – оптимистично говорила Евгения, к нехватке продуктов ей было не привыкать.

Для Катерины первым грозным знаком перемен стал тот день, когда она пришла в мастерскую и увидела, что волшебного свадебного платья, которое она уже почти дошила, нет на манекене. Его кто‑ то снял.

– А где же?.. – начала было девушка с ноткой недовольства в голосе, подходя к обнаженному манекену.

Тут она повернулась к кирии Морено и увидела, что та плачет.

– Я пока убрала его, – ответила хозяйка, вытирая лицо платком. – Свадьбу отложили.

Катерина онемела. Она трудилась над этим платьем уже четыре месяца и знала, что его нужно закончить к концу мая.

– Но почему? Что случилось?

У Катерины пересохло во рту. Должно быть, с бедной невестой произошло что‑ то ужасное.

Кирия Морено заломила руки. Еще несколько работниц вошли в цех, и все спрашивали об одном и том же:

– А где же платье?

Свадебное платье стало центром внимания для всех. Даже для мастерской Морено оно превосходило все мыслимые пределы мастерства и роскоши. Невеста, Аллегра Леви, неделю назад приходившая на примерку, хотела походить на европейскую принцессу, и швеи сумели выполнить ее желание.

Кирия Морено начала рассказывать. Она говорила тихо, словно не хотела, чтобы ее услышали в соседней комнате:

– Кириоса Леви арестовали.

На нее обрушился шквал вопросов:

– Когда?

– За что?

– И не его одного. Арестовали многих членов совета и руководителей общины. Без всяких причин.

В комнату вошел Исаак.

– Причина есть, мама, и мы все ее знаем, – прямо сказал он. – Все дело в том, что они евреи.

В комнате наступила тишина. Призрак антисемитизма вернулся, и все надежды на то, что можно будет жить обычной жизнью, рухнули. Не прошло и месяца, как были предприняты и другие антиеврейские шаги. Евреев обязали сдать радиоприемники. Кириос Морено мало интересовался музыкой, которую играли по радио, но новости слушал всегда.

– А давайте возьмем да и не отдадим, – сказал Исаак. – Откуда они узнают?

– Слишком рискованно, – возразил отец.

– Ну, про граммофоны‑ то они ничего не сказали? – заметила кирия Морено. – Так я его спрячу. Уж музыку‑ то они у нас не отнимут.

Через три дня им нанесли первый визит немецкие офицеры. Их сопровождал молодой грек, служивший переводчиком.

Морено сдали радиоприемник, как и было приказано, и теперь не знали, что еще немцам от них нужно.

– Они хотят обследовать помещение, – пояснил переводчик. – И имейте в виду, у многих евреев предприятия уже отобрали.

Молодой человек знал, что немцы не понимают ни слова по‑ гречески, и мог говорить с кириосом Морено свободно, ничего не опасаясь.

– Не думаю, что они пришли за этим. Будьте осторожны, и все обойдется, – прибавил он.

Офицеры захотели осмотреть все цеха. Портные и швеи механически прекращали работу и вставали, когда они входили. Не из почтения – просто так казалось безопаснее.

Младший из двух офицеров провел рукой по рулонам шерсти на складе. Кажется, его особенно заинтересовала тонкая шерсть, и он задержался, рассматривая ее. Наконец вытащил рулон и тяжело швырнул на стол для резки.

– Dieser! – рявкнул он. – Вот эту!

– Им нужны костюмы, – сказал переводчик Саулу Морено. – С вашим ремеслом вам нечего опасаться. Им самим невыгодно вышвыривать вас отсюда. Дело не только в тканях, их и в другом месте можно достать, дело в мастерстве. До них уже дошла ваша репутация. Повезло вам!

– Ну что ж, тогда нужно снять мерки.

Саул Морено позвал своего лучшего мужского портного и тщательно, почти подобострастно начал измерять.

Переводчик свободно переходил с немецкого на греческий, с очевидной почтительностью и официальностью обращаясь к офицерам.

Таким образом, между кириосом Морено и старшим из офицеров состоялось нечто вроде беседы.

– Я вам расскажу, откуда мы про вас узнали… – начал офицер. Он с явным злорадством начал описывать реквизированный дом, в котором они поселились. – Это где‑ то неподалеку от Белой башни. Превосходное местечко, и люди культурные, самый радушный прием нам оказали. У них две дочери, великолепный «Стейнвей», и повар в доме замечательный.

В Салониках было не так много людей, у которых имелось пианино фирмы «Стейнвей». Исаак, не отходивший от отца, переглянулся с ним.

Тут же офицер подтвердил то, о чем они и сами уже догадались.

– Я сразу отметил платье кирии Леви. С виду прямо как от лучших портных Берлина, а то и Парижа! Она устроила нам маленькую экскурсию по своему гардеробу – и надо же! Рядами висят платья одно лучше другого – и на всех ваши ярлыки! Я надеюсь через пару месяцев привезти жену и знаю, что сюда она нанесет визит в первую очередь. Вас можно поздравить!

Младший офицер подхватил:

– А потом мы увидели костюмы кириоса Леви. Жаль только, все брюки оказались нам до середины икры. Не был бы он таким коротышкой, можно было бы сюда и не ходить!

Он добавил еще что‑ то, что молодой грек не стал переводить, и оба офицера расхохотались.

При мысли о том, как эти двое роются в шкафах и гардеробной одного из его лучших клиентов, пока он сидит в тюрьме, портному стало жутко и противно.

Потом переводчик обратился к кириосу Морено:

– Насколько я понял, они собираются рекомендовать эту мастерскую всем своим сослуживцам. А пока вы на них работаете, им ни к чему вас закрывать. Настоящую цену они не заплатят, но опасаться вам, думаю, особенно нечего. Они все щеголи, эти офицеры, так что оденьте их как можно шикарнее.

Как только они ушли, кириос Морено собрал всех своих работников. Немецких офицеров все видели.

– У нас появились новые клиенты, – сказал он, – и мы должны постараться для них наилучшим образом.

Все разошлись по своим рабочим местам, однако в воздухе ощущалось напряжение. В мастерской работали только евреи, за исключением Катерины. В отделочном цеху кто‑ то поставил пластинку ребетики, убавив звук.

По ночам в городе стояла теперь непривычная тишина, однако днем тут и там кипела жизнь. Десятки тысяч беженцев стали стекаться из Болгарии, еще увеличив и без того огромные очереди за бесплатной едой. Пшеницу, сыр, орехи, масло, оливки, фрукты вывозили из страны немцы, так что нехватка продуктов ощущалась все сильнее, и очереди к бесплатным кухням все росли. Товары, пропавшие с магазинных полок, так и не вернулись, и даже самое необходимое можно было достать только на черном рынке.

Вечером после визита в мастерскую немецких офицеров Катерина шла домой вместе с кирией Морено. Проходя мимо кондитерской неподалеку от улицы Ирини, она заметила на витрине новое объявление. Может быть, оно висело там уже не первый день, кто знает, может быть, девушка обратила внимание просто потому, что больше в витрине смотреть было почти не на что. Теперь, когда доставать ингредиенты с каждым днем было все труднее, на прилавках уже не было такого разнообразия сластей.

«ЕВРЕЯМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».

Так и было написано – черным по белому, жирными, беззастенчивыми буквами, с возмутительной холодной бесцеремонностью. Катерина едва удержалась, чтобы не ворваться туда и не устроить скандал.

Кирия Морено смотрела в другую сторону и ничего не заметила. Девушка взяла ее под руку, и они вдвоем пошли дальше, к старому городу. Обсуждали новость о том, что Афины пали и флаг со свастикой уже развевается над Акрополем. Это был знак окончательного поражения.

На улицах было тихо. Люди теперь старались как можно реже выходить из дома, даже пока не стемнело, и звуки шагов по мостовой на пустой улице казались пугающе гулкими.

– Что бы ни случилось с нашей страной, дорогая, – сказала кирия Морено, подходя к улице Ирини, – мы‑ то всегда будем держаться вместе.

Два офицера вскоре снова пришли в мастерскую на примерку. Остались очень довольны результатом и заказали еще по четыре костюма. После этого потянулся нескончаемый поток немецких клиентов. На каждый отмененный заказ от греков приходился один новый от немцев. Офицеры то и дело листали модные журналы и рассматривали картинки на стенах. Как только жены и подруги прислали им свои мерки, у закройщиков прибавилось работы. В Германии тканей такого качества было не найти, и офицеры посылали платья домой, как туристы посылают открытки. Особенно сильное впечатление на них произвел шелк от Комниноса, и хотя они платили меньше обычной цены, расценки так или иначе оставались приемлемыми. Во всяком случае, голодать никому в этой мастерской не приходилось.

Модистры не вкладывали в эту работу ни страсти, ни воображения. Не старались изобрести что‑ нибудь новенькое, поинтереснее, просто вышивали что‑ нибудь самыми простыми швами, делали стандартные рюши – никакой там прихотливой вышивки бисером или плетеных украшений. Тем не менее результаты неизменно приводили немцев в восторг, а женщины радовались тому, что утаили от них свое настоящее мастерство. Трудиться вполсилы было непривычно. От такой работы оставалось ощущение пустоты, зато она давала кусок хлеба.

Теперь они садились поближе к граммофону и делали звук тише, чтобы за дверью было не слышно. Если в мастерскую входил немец, кто‑ нибудь громко стучал в дверь, и граммофон тут же закатывали в кладовку и прикрывали одеялом.

В городе, где люди уже начали продавать все подряд, чтобы купить еды, работники «Морено и сыновья» оказались в привилегированном меньшинстве. Если за картину маслом или ковер можно было выручить цену буханки хлеба, с ними расставались без сожаления. Все это теперь ничего не стоило.

И все же были в Салониках вещи, которые остались бесценными. После 1917 года, когда почти весь город выгорел до основания, из реликвий в синагогах уцелело совсем немногое. Все библиотеки и архивы погибли в огне; и древние Торы, и сочинения раввинов, которые, как говорили, привезли из Испании в пятнадцатом веке, тоже были, за редкими исключениями, утрачены.

В конце июня, приблизительно через месяц после ареста главного городского раввина, в Салониках объявились двое хорошо одетых людей, которые нанесли визит двум старейшинам еврейской общины. Один из этих людей умел кое‑ как объясняться по‑ гречески, и можно было догадаться, что он изучал древнегреческий в университете. Оба вежливо представились уполномоченными Комиссии по еврейским делам, которую, по их словам, учредили для изучения еврейства. Глава комиссии Альфред Розенберг, человек весьма культурный и образованный, поручил им собрать все важные документы и рукописи и передать в главное управление комиссии во Франкфурт.

Все это звучало правдоподобно и наукообразно, и даже фамилия у человека, учредившего комиссию, была еврейская. Раввины покивали, поулыбались, изобразили живой интерес и полное одобрение такого плана. В изложении людей из Франкфурта эта идея определенно выглядела убедительно.

– И когда же вы приступите? – заинтересованно спросил один из старейшин.

– Завтра, на рассвете, – ответил один из мужчин, с прилизанными волосами. Его тонкие губы изогнулись в улыбке, однако глаза остались холодными. – На следующей неделе мы планируем закончить опись, и после этого все должно быть готово к отправке. Это, разумеется, требует безусловного содействия еврейской общины. И мы полагаемся на вас.

– Разумеется, – хором сказали оба руководителя.

– Вы будете здесь завтра утром?

Оба кивнули. Они стояли в синагоге, где нашли приют некоторые из тех немногочисленных реликвий, что сохранились во время пожара двадцать с лишним лет назад. Говорил по большей части один из немцев, его коллега в это время ходил по синагоге и внимательно ее осматривал. Он остановился возле Ковчега Святыни – высокого шкафчика, где хранились свитки Священного Писания.

– Свитки Торы, полагаю, находятся здесь, – сказал он. – А нельзя ли взглянуть? – Он почти чувственным алчным жестом провел пальцами по занавесу, висевшему перед Ковчегом.

– Ключ не здесь, – объяснил один из раввинов. – Но завтра я его принесу.

Как только немцы ушли, раввины заговорили торопливыми приглушенными голосами. Вскоре они вышли из синагоги и через пятнадцать минут были уже на улице Ирини. Было семь часов вечера.

Едва завидев в дверях бородатые лица, искаженные тревогой, Саул Морено ощутил прилив ужаса, который не покидал его с того дня, как в Салоники вошли танки.

– Нам нужно кое‑ что спрятать. Не все. Но хотя бы кое‑ что, – задыхаясь, объяснил один из раввинов.

– Иначе это, разумеется, вызовет подозрения, – добавил второй.

Оба сели, а Саул Морено зашагал по комнате взад‑ вперед.

– Но что я могу сделать? Вы же не хотите, чтобы я прятал это в мастерской?..

– Не совсем…

– Туда ведь немцы ходят чуть ли не каждый день. Я не могу подвергать опасности своих работников.

– Нет, об этом мы вас не просим. Нам бы это и в голову не пришло.

– И разумеется, мы не можем спрятать все свитки. Это немыслимо. Но нам нужна ваша помощь, чтобы спрятать одну рукопись и фрагмент одного из свитков. И занавес. Нужно попытаться, – взмолился младший из раввинов. – И только вы можете нам помочь.

Саул Морено слушал. Ему очень хотелось помочь. Долг перед своей синагогой он считал самым священным, но очень страшно было подставить под удар жену, сыновей и всех хороших людей, что у него работали.

В руках у раввина был потрепанный кожаный чемоданчик.

– Давайте я вам покажу, что мы принесли. А потом скажете, такая ли уж это безумная идея.

Кирия Морено уже стояла за спиной мужа, и в дрожащем свете свечи они оба смотрели, как раввин открывает чемодан и начинает доставать оттуда вещи. Он выложил их на стол по одной, а муж и жена Морено стояли, раскрыв рты.

– Вот это – фрагмент свитка Торы, который считается древнейшим из сохранившихся в Салониках.

Затем он развернул знакомый огромный рулон бархата.

Это был парохет – занавес, который, как говорили, висел перед Ковчегом сотни лет и, возможно, не был новым уже тогда, когда его привезли из Испании. Вышивка на нем потускнела, но нить была из чистого золота.

– Сколько раз я сидел в синагоге и разглядывал его, – сказал Саул. – Так странно видеть его у себя дома.

– Взгляните на вышивку, Саул. Так теперь никто не вышьет. Это мастерство из другой эпохи.

Роза благоговейно и восхищенно провела пальцами по рельефному узору.

– А это раввинское учение, рукопись, привезенная из Испании. Теперь ее трудно расшифровать. Сохранилась всего одна страница. Ладино – и посмотрите, с какой любовью выписано.

Наконец он вынул из чемодана талит. Это была тонкая и необычайно хрупкая вещь – полосатый шелк, насчитывавший, вероятно, уже лет пятьсот, с непременными кистями.

– Мы думаем, что он мог принадлежать кому‑ то из тех, кто приплыл сюда на первом корабле из Испании, – сказал раввин.

Все молчали. Саул Морено разглядывал сокровища и раздумывал, куда же их можно спрятать. Наконец кирия Морено нарушила молчание:

– Саул, мы должны помочь. Думаю, мы сможем.

– Как?

– Будем всю ночь шить.

Саул взглянул на нее с некоторым удивлением. Роза сразу догадалась, что делать, а вот ее муж соображал не так быстро.

– Я знаю верный способ, – сказала она. – На бумаге, правда, останутся следы от иглы, но тут уж ничего не поделаешь.

– Ваша жена права. Придется смириться с незначительными повреждениями. Иначе потеряем все.

– Поэтому мы к вам и пришли.

– Да, и вот еще что. Я и забыл.

Старший из раввинов развернул указку – яд, которой водили по страницам Торы, чтобы не пачкать пальцами священные письмена. На конце серебряной указки была крошечная, искусно сделанная рука с вытянутым указательным пальцем.

– Она не такая древняя, как остальные вещи. Но нельзя допустить, чтобы она им досталась.

– Тут мы вряд ли можем что‑ то сделать, – сказала кирия Морено. – Думаю, лучшее место для нее – у вас под полом…

Против обыкновения, кириос Морено на этот раз уступил жене главенство. У нее явно был какой‑ то план.

– И чемодан можете забрать, – сказала она. – Когда мы закончим, прятать будет нечего. Все будет на виду. – Она повернулась к мужу. – Позови Исаака, пожалуйста.

Старший сын был наверху, но тут же вышел.

– Исаак, я хочу, чтобы ты сбегал к соседям. Приведи сюда Катерину и Евгению. А потом быстренько пробежишься по городу. Мне нужны Аллегра, Марта, Меркада, Сара, Ханна, Белла и Эстер. Скажи им всем, чтобы шли сюда. Скажи, срочное дело. Саул, сходишь в мастерскую? Нам кое‑ что понадобится.

Быстрее, чем говорила, Роза нацарапала список необходимых вещей: столько‑ то ярдов шелка и набивки, два десятка оттенков шерстяных ниток, столько‑ то тесьмы.

Старейшины уже торопливо шли прочь по улице, когда на пороге появились Катерина с Евгенией.

– Что случилось? – встревоженно спросила Катерина, разглядывая странные предметы. – Что это за люди приходили?

Роза все объяснила. Через пятнадцать минут пришли и остальные женщины, и вскоре все уже знали, что делать. Роза распределила задания и сделала наброски. Она уже лет пятьдесят своей жизни провела за вышиванием разных вещей для синагоги, и теперь у нее не было недостатка в идеях для узоров и украшений.

Восемь женщин принялись шить одеяло, в которое предстояло спрятать парохет. За одну ночь им нужно было сшить вещь, на какую обычно уходит несколько месяцев. В центре был расположен сложный узор из гранатов, а по краям узора – кайма, вдоль которой каждая должна была вышить свое имя на ладино. Гранат был не только популярным узором для вышивки, символизировавшим плодородие и изобилие, – это был еще и тайный знак. На ладино он назывался «гранада», и Роза таким образом хотела дать понять всем посвященным, что то, что находится под этим темно‑ красным атласом, привезли когда‑ то из Испании, и не откуда‑ нибудь, а из Гранады.

Потом одеяло положат на кровать Морено, и там оно будет лежать, поверх того, которое кирия Морено вышивала всю жизнь с самой свадьбы, и можно будет украшать его дальше. Четыре женщины вышивали центральный узор, идея которого была навеяна словами из Книги Исхода: «по подолу ее сделай яблоки из нитей голубого, яхонтового, пурпурового и червленого цвета… позвонки золотые между ними кругом». Еще четверо вышивали кайму, каждая по своей стороне. Срочность этой работы, казалось, вдохновляла их, и пальцы трудились быстро и аккуратно.

Внизу Эстер тщательно готовила маскировку для ветхого талита. Шелк у него был такой тонкий, что тыкать в него иголкой было никак нельзя – расползется. Эстер спрятала его между двумя кусками стеганой ткани и осторожно сшила их по периметру. По краям вышила будто бы абстрактный узор, который, если присмотреться, складывался в несколько известных ей слов на иврите, намекавших на то, что спрятано внутри. Завитки и кольца узора служили защитой – кому же придет в голову распарывать такую искусную вышивку.

– А вот с этим мы сделаем кое‑ что другое, Катерина, – сказала кирия Морено. – Такое простое, что никто и внимания не обратит.

Они стояли у стола и смотрели на потрепанные клочки пергамента.

– Вот о чем я тебя попрошу, милая моя: представь, что ты вернулась в детство. Надеюсь, это будет нетрудно, тут главное – правильно уловить стиль. Вышей мне такую картинку, чтобы при взгляде на нее сразу приходило на ум слово «утро» – ну, знаешь, что‑ нибудь в таком роде – восходящее солнце и птицу, или, там, бабочку, или еще что‑ нибудь крылатое на фоне неба. А потом еще одну – «ночь».

– С луной и звездами?

– Да! Вот именно. Только не так, будто их какая‑ нибудь криворукая девочка вышивала, – добавила она с улыбкой. – Мне же их как‑ никак на стены вешать!

Катерине уже случалось делать почти такие же картинки много лет назад, когда мама учила ее вышиванию, и это время сразу же вспомнилось с необычайной живостью.

Ее «утро» было вышито крупными петельными стежками, блестящей желтой ниткой, а «ночь» стала темно‑ синей, как ночное небо. Катерину радовала эта простая работа, и она с улыбкой глядела на то, что получилось. Никто ничего не заподозрит – такое можно увидеть на стене в любом греческом доме. Даже если выдерут ткань из рамы – драгоценные страницы будут скрыты за ситцевой подкладкой. Многие так делают, чтобы прикрыть путаницу ниток с изнаночной стороны.

В этом маленьком домике собралась целая дюжина людей, однако в нем царила необычайная тишина. Все были предельно сосредоточены, тайная работа не терпела отлагательства. Они спасали свое сокровище, то, что связывало их с собственным прошлым.

Время от времени Катерина бросала взгляд на Эстер Морено. В первый раз за все то время, что Катерина знала ее, у пожилой женщины был довольный вид.

Всю ночь они шили без отдыха. К утру нужно было все закончить.

Как требовала традиция, в уголках Катерина вышила даты. На первой картинке – «1942». А на второй перепутала цифры. «1492» – выписала она стежками. Это был год изгнания сефардов из Испании. Любой, кто знал историю салоникских евреев, сразу обратил бы внимание на эту намеренную ошибку.

Неподалеку двое еврейских старейшин ждали в синагоге. Ровно в семь тридцать вошли два представителя комиссии. За дверью стояли два носильщика; облокотившись на свои тележки, они курили и болтали. Их наняли, чтобы отвезти имущество синагоги на железнодорожный вокзал.

Люди из комиссии быстро тараторили по‑ немецки, но смысл слов одного из них понять было нетрудно. Он заметил, что занавес перед Ковчегом Святыни исчез, и стал кричать и размахивать руками. Один из старейшин поскорее принес огромный ключ, отпер тонкую дверцу, и немец, увидев, что там, тут же забыл о занавесе. Чуть ли не слюну пустил от предвкушения. Протянул руку, вытащил один из свитков, завернутый в маппу – старинную бархатную накидку, и прижал его к себе нежно, как младенца. Затем положил на стол рядом и осторожно развернул. Поводил кончиками пальцев по строчкам, словно они были написаны шрифтом Брайля, и снова завернул свиток в маппу. Второй немец стал выносить вещи за дверь, где ждали носильщики.

Старейшины, которые всю ночь молились, готовясь к этому тихому, но от того не менее чудовищному грабежу, молча стояли рядом. Они не проявляли никаких эмоций. Казалось, в них втыкают нож раз за разом, тысячу раз подряд, а они не в состоянии защититься.

Очистив Ковчег, немцы забрали еще несколько десятков книг. Наконец завернули менору в прихотливо расшитую скатерть, снятую со стола, и потащили на улицу, где уложили поверх прочих вещей в одну из тележек. Все было сделано на удивление аккуратно. Один из немцев методично и демонстративно вносил в список все, что они забрали. Вероятно, это делалось, чтобы создать впечатление, что вещи когда‑ нибудь вернут. Только этот фарс и помог старейшинам удержаться от малодушных слез.

Немцы сделали свое дело. Синагога была ограблена до нитки.

Затем наступил неловкий момент: главный из двух немцев протянул евреям руку, словно для пожатия. Оба инстинктивно отшатнулись.

– Danke schö n und guten Morgen[6], – сказал он.

С этими словами немцы двинулись по улице, и тележки с грохотом покатили за ними следом.

К этому времени к синагоге подошли еще несколько десятков прихожан и встали рядом с двумя старейшинами, глядя в спины удаляющимся. Как только немцы скрылись из вида, они вошли в синагогу и начали молиться.

После того как комиссия закончила свою работу, отняв у евреев их святыни и архивы, оккупанты оставили их более или менее в покое. Они уже прибрали к рукам самые богатые еврейские дома и закрыли многие предприятия.

Антисемитизм, уже несколько лет таившийся в подполье, стал нормой.

Одно в Салониках было общим для евреев и христиан: недоедание. С приходом холодов нехватка продуктов стала ощущаться сильнее. Немцы вывозили из страны все, что могли, чтобы накормить своих соотечественников, а ввозить ничего было нельзя.

В эту зиму люди дрались на улицах из‑ за объедков и перерывали кучи мусора в надежде, что кто‑ нибудь выбросил корку хлеба. Босые дети с изможденными родителями стояли в очередях за бесплатным супом, в котором не было практически ничего питательного. Красный Крест делал что мог, но его усилия почти ни к чему не приводили. Люди в Салониках начали умирать.

Каждый день Катерина видела какие‑ нибудь новые ужасы. Однажды, проходя по улице Эгнатия, главному городскому бульвару, она заметила две согбенные фигуры с раздутыми животами и торчащими ребрами. Одно это уже было необычным зрелищем, а тут еще ввалившиеся глаза и словно бы не по росту большие головы – трудно было сказать, дети это или старики. Кажется, что‑ то среднее: страшная смесь младенца и восьмидесятилетнего старца.

Уже на следующий день Катерина увидела, что кто‑ то лежит на тротуаре. Она почти не обратила на это внимания: многие беженцы спали прямо на улицах, им ведь больше некуда было идти. Выйдя через несколько часов из мастерской, она поняла, что ошиблась. Тело грузили на тележку. Короткий разговор со стоявшей рядом женщиной подтвердил то, чего она боялась. Человека, которого она приняла за спящего, везли хоронить. Он умер от голода. Катерина несколько раз перекрестилась, сгорая от стыда.

Все знали, что в Афинах дела обстоят еще в сто раз хуже. Катерина надеялась, что ее матери удастся выжить. От нее уже давно не было вестей.

Все, кто работал в «Морено и сыновья», отдавали себе отчет в том, что им невероятно повезло. Немцы по‑ прежнему весьма регулярно посещали мастерскую, и полученная прибыль давала ее работникам возможность покупать продукты на черном рынке. Это было единственным способом выжить и означало, что сыты будут не только они, но и их соседи.

Ткани у Саула Морено почти закончились, и его клиенты‑ немцы стали заходить в торговый зал Комниноса и выбирать из его широкого ассортимента. Дефицит, от которого страдали почти все предприятия в городе, казалось, никак не отразился на поставках Константиноса Комниноса. Его шелковое производство работало по‑ прежнему, а ассортимент шерсти и льна лишь немного сократился. После того как в мастерской Морено снимали мерки, к Комниносу посылали курьера, чтобы тот выбрал ткань нужного качества.

– Ну что ж, шитье хотя бы отвлекает нас от тревоги за наших мужчин, – сказала как‑ то одна из швей, ни к кому в отдельности не обращаясь.

– Говори за себя, – отозвалась другая. – Я как втыкаю иголку в это платье, так каждый раз представляю, что тычу ножом в того немца, который его заказал.

– Или в его толстуху‑ женушку, которая будет это носить, – добавила вторая.

Катерина не участвовала в разговоре. Она целые часы проводила в задумчивости, гадая, где сейчас Димитрий. Она знала, что кирия Морено в эти долгие часы за работой думает о младшем сыне. Обе женщины часто обсуждали между собой, где Элиас с Димитрием сейчас могут находиться, и надеялись, что они все еще воюют вместе. Вестей от них не было. Катерину несколько раз посылали к Ольге с платьями для примерки, но и та, судя по всему, уже много‑ много месяцев не получала писем.

Время в мастерской теперь тянулось медленно. Однажды немец‑ клиент пришел и застал их подпевающим ребетике.

– Крамола! – заорал он.

Перевод тут не требовался. Одну за другой он схватил все их любимые пластинки, разломал о колено и с презрением швырнул на пол. Осколки Безоса, Эшкенази, Папазогло, Вамваракиса и многих других валялись на полу – потом перепуганные женщины подобрали их. В один из своих следующих приходов тот же немец принес им пластинку Вагнера «Lieder». Этот «подарок», который он вручил со всеми церемониями, убрали подальше в шкаф. Все были согласны, что тишина не в пример лучше.

Помимо шитья костюмов для немецких офицеров и вечерних платьев для их жен, им нашлась и другая работа. Даже теперь, когда ввели талоны на продовольствие, мало кто мог позволить себе купить ткань на новую одежду, и подгонка или перелицовка того, что давно висело в шкафах, превратилась в целую индустрию. Из одежды матерей выходили детские платьица, а кроме того, и мужчинам, и женщинам, которые теряли в весе по десять‑ пятнадцать килограммов, приходилось ушивать в поясе или переделывать вытачки. Многие дети ходили в лохмотьях, и каждый вечер для них подбирали и перешивали одежду, пожертвованную состоятельными греками.

Пока пальцы Катерины снова и снова втыкали иголку в ткань, то в старую, то в новую, зима сменилась весной. Цвели апельсиновые деревья, наполняя улицы густым ароматом, не замечая ни грязи, ни смерти под своими кронами. Катерина смотрела на белые цветы и думала, что Димитрию теперь, по крайней мере, хоть в снегу замерзать не приходится.

Они с Розой каждый день гадали, где‑ то сейчас они с Элиасом, а когда за весной пришло лето и многие солдаты вернулись домой, решили, что Элиас и Димитрий, должно быть, присоединились к движению Сопротивления. Хотя греческая армия уже не сражалась против немцев, нашлось немало храбрецов, которые продолжали устраивать диверсии и саботаж.