Глава 1. Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава 1. Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=12110260

Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/? art=12110260

«Нить: роман / Виктория Хислоп»: Азбука, Азбука‑ Аттикус; Санкт‑ Петербург; 2015

Греция – колыбель европейской цивилизации. Салоники – крупнейший город‑ порт на севере страны, древний город, названный в честь сестры Александра Македонского. Город, в котором веками жили люди разных национальностей и вероисповеданий.

«Нить» – блестящий рассказ о дружбе и любви, верности и предательстве. Захватывающая семейная сага, насыщенная глубокими чувствами и сильными страстями, разворачивается в Салониках на фоне трагических событий двадцатого века. Это роман о тех нитях, что связывают разные поколения…

моей тете Маргарет Томас (1923–2011) за ее огромную любовь и поддержку;

Миносу Матсасу за вдохновляющую музыку и за разрешение процитировать его «To Minore tis Avgis»;

исполнителям и команде «Острова» за все, чему они научили меня;

Лондонской библиотеке за создание спокойной обстановки, в которой я писала эту книгу, и всем моим молчаливым соседям там.

Это история о Салониках, втором после столицы греческом городе. В 1917 году его население составляли в равных пропорциях христиане, мусульмане и иудеи. Через тридцать лет остались одни христиане.

«Нить любви» – это история о двух людях, переживших самый неспокойный период в истории города, когда он был разрушен и изуродован почти до неузнаваемости целой чередой политических и гуманитарных катастроф.

Все персонажи, а также многие улицы и адреса, где они обитают, – исключительно вымышленные, однако все исторические события происходили в реальности. Последствия их Греция переживает до сих пор.

– Вот о чем я тебя попрошу, милая моя: представь, что ты вернулась в детство. Надеюсь, это будет нетрудно, тут главное – правильно уловить стиль. Вышей мне такую картинку, чтобы при взгляде на нее сразу приходило на ум слово «утро» – ну, знаешь, что‑ нибудь в таком роде – восходящее солнце и птицу, или, там, бабочку, или еще что‑ нибудь крылатое на фоне неба. А потом еще одну – «ночь».

– Да! Вот именно. Только не так, будто их какая‑ нибудь криворукая девочка вышивала, – добавила она с улыбкой. – Мне же их как‑ никак на стены вешать!

Катерине уже случалось делать почти такие же картинки много лет назад, когда мама учила ее вышиванию, и это время сразу же вспомнилось с необычайной живостью.

Ее «утро» было вышито крупными петельными стежками, блестящей желтой ниткой, а «ночь» стала темно‑ синей, как ночное небо. Катерину радовала эта простая работа, и она с улыбкой глядела на то, что получилось. Никто ничего не заподозрит – такое можно увидеть на стене в любом греческом доме. Даже если выдерут ткань из рамы – драгоценные страницы будут скрыты за ситцевой подкладкой. Многие так делают, чтобы прикрыть путаницу ниток с изнаночной стороны.

В этом маленьком домике собралась целая дюжина людей, однако в нем царила необычайная тишина. Все были предельно сосредоточены, тайная работа не терпела отлагательства. Они спасали свое сокровище, то, что связывало их с собственным прошлым.

Было половина восьмого утра. Только в этот час в городе бывало так тихо и спокойно. Над бухтой висел серебристый туман, а под ним вода, темная, как ртуть, неслышно накатывала на мол. Небо было совсем бесцветное, воздух крепко просолен. Для кого‑ то еще тянулась ночь, а для кого‑ то уже начался новый день. Обтрепанные студенты допивали последний кофе с сигаретой рядом с аккуратно одетыми пожилыми парами, вышедшими на привычный утренний променад.

По мере того как поднимался туман, Олимп все яснее проступал вдали, за заливом Термаикос, и безмятежная синева моря и неба сбрасывала с себя белесый саван. Бездействующие танкеры стояли невдалеке от берега, словно греющиеся на солнце акулы, их темные силуэты четко вырисовывались на фоне неба. Пара небольших суденышек уходила к горизонту.

На мраморной набережной, идущей вдоль всей гигантской дуги залива, никогда не иссякал поток дам с комнатными собачками, молодых людей с дворняжками, бегунов трусцой, роллеров, велосипедистов и молодых мам с колясками. Между морем, эспланадой и выстроившимися в ряд кафе черепашьим шагом тащились автомобили, направляющиеся в город, и водители, невидимые за тонированными стеклами, беззвучно напевали слова последних хитов.

Неспешным, но твердым, легким шагом после долгой ночи с танцами и выпивкой у самой кромки воды шел тоненький юноша с шелковистыми волосами, в шикарно потрепанных джинсах. Его загорелое лицо заросло двухдневной щетиной, но шоколадного цвета глаза были ясными, мальчишескими. У него была расслабленная походка человека, довольного собой и миром, и он тихонько мурлыкал что‑ то себе под нос.

На другой стороне улицы, по узенькой полоске между маленьким столиком и бордюром, медленно двигалась пожилая пара, направляясь к своему излюбленному кафе. Мужчина ступал осторожно, тяжело опираясь на палку. Лет им было, вероятно, уже за девяносто, ростом оба не выше пяти футов четырех дюймов, одеты аккуратно: он в тщательно отглаженной рубашке с коротким рукавом и светлых брюках, она – в простом ситцевом платье в цветочек, на пуговицах, с пояском на талии – такой фасон был в моде, пожалуй, лет пятьдесят назад.

Все стулья в кафе, выстроившиеся вдоль пешеходной части на улице Ники, стояли лицом к морю, чтобы посетители могли любоваться постоянно сменяющимися картинами – людьми, автомобилями и кораблями, бесшумно скользящими то к верфи, то от нее.

Владелец кафе «Ассос» радушно встретил Димитрия и Катерину Комнинос, и они обменялись парой слов по поводу объявленной всеобщей забастовки. Поскольку у огромного процента рабочего населения сегодня фактически выходной, в кафе будет больше посетителей, так что владельцу не на что было пожаловаться. К акциям протеста здесь все уже привыкли.

Делать заказ не было нужды. Кофе они всегда брали один и тот же и потягивали подслащенный непрозрачный напиток с треугольными катаифи – сладкими булочками.

Старик погрузился в свою ежедневную газету, но тут жена торопливо похлопала его по руке:

Этим уменьшительным именем она называла обоих: и мужа, и внука. Но юноша не слышал ее за гудками и ревущими моторами нетерпеливых автомобилей, рванувшихся на зеленый свет.

Тут Митсос поднял взгляд, вынырнув из задумчивости, и заметил, как бабушка отчаянно машет ему рукой с другой стороны улицы. Он проскочил между движущимися машинами и подбежал к ней.

– Бабушка! – воскликнул юноша, обнимая бабушку, а потом взял ее за руку и поцеловал в лоб. – Как поживаешь? Какой приятный сюрприз… А я как раз собирался к вам сегодня зайти!

Лицо старушки расплылось в широкой улыбке. Они с мужем души не чаяли в единственном внуке, и он просто купался в их любви.

– Давай и тебе что‑ нибудь закажем! – оживленно проговорила бабушка.

– Нет, не надо, правда. Я сыт. Мне ничего не нужно.

– Катерина, мороженого‑ то он уж точно не хочет!

– И все? Ты уверен? – суетилась бабушка. – А позавтракать?

Официант уже отошел. Старик наклонился и тронул внука за руку.

– Что, сегодня лекций, наверное, опять не будет? – спросил он.

– Нет, к сожалению, – ответил Митсос. – Я уже привык.

Молодой человек этот год учился в Университете Салоников, готовился получать диплом магистра гуманитарных наук, но сегодня преподаватели бастовали, так же как и все остальные государственные служащие в стране, и у Митсоса получился вроде как выходной. Теперь, после долгой ночи в барах на Проксену Коромила, он направлялся домой, спать.

Митсос вырос в Лондоне, но каждое лето приезжал к родителям отца в Грецию и каждую субботу с пятилетнего возраста посещал греческую школу. Учебный год в университете уже подходил к концу, и хотя немало лекций пришлось пропустить из‑ за забастовок, юноша уже совершенно свободно овладел, как он сам говорил, «наполовину родным» языком.

Несмотря на все настойчивые приглашения бабушки с дедушкой, Митсос поселился в студенческом общежитии, однако в выходные регулярно приходил в их дом у самого моря, где на него изливали почти чрезмерные потоки горячей любви и нежности – неизменный долг греческих бабушек и дедушек.

– В этом году акций протеста больше, чем когда‑ либо, – сказал дедушка. – Но что же делать, Митсос, приходится терпеть. И надеяться, что все уладится.

Мусорщики тоже бастовали вместе с учителями и врачами, и городской транспорт, как обычно, тоже стоял. Ямы на дорогах и трещины на тротуарах уже много месяцев не заделывали. Жизнь и в лучшие времена не баловала стариков, и Митсос, глядя на бабушкину руку, покрытую шрамами, и на дедушкины скрюченные артритом пальцы, вдруг увидел, какие они оба хрупкие и слабые.

Тут его внимание привлек человек, который приближался к ним по тротуару, постукивая перед собой белой тростью. Его путь представлял собой настоящую полосу препятствий: машины, в нарушение правил припаркованные на тротуаре, неровные края дороги, разбросанные тут и там столбы и столики кафе, – и все это нужно было обходить. Митсос вскочил, увидев, что молодой человек остановился в нерешительности, растерявшись перед рекламным щитом кафе, торчавшим в самом центре тротуара.

Он взглянул в лицо незнакомца, юное, даже моложе, чем у него самого, с почти прозрачными невидящими глазами. Кожа у юноши была бледная, а через один глаз шел зигзагообразный, неумело зашитый шрам.

– Ничего страшного. Я здесь каждый день хожу. Но каждый день что‑ нибудь да меняется…

Машины проносились мимо по короткому отрезку дороги к следующему светофору, и слова Митсоса почти тонули в их шуме.

– Ну позвольте, я хоть через дорогу вас переведу.

Он взял слепого под руку, и они вместе перешли на другую сторону, хотя Митсос чувствовал, как уверенно и решительно тот держится, и почти стеснялся, что вызвался помочь.

Они ступили на тротуар на противоположной стороне улицы, и Митсос выпустил руку молодого человека. Теперь тот словно смотрел ему прямо в глаза.

Митсос увидел, что на этой стороне дороги слепого подстерегает новая опасность. Совсем рядом был обрыв прямо в море.

Прохожие, кажется, были погружены в собственные миры или поглощены музыкой, гремящей для них одних, и просто не видели, что с этим человеком что‑ то не так. Несколько раз его белую палку замечали лишь за долю секунды до столкновения.

– Может быть, безопаснее было бы гулять где‑ нибудь еще, где народу поменьше? – спросил Митсос.

– Безопаснее‑ то безопаснее, но там же не будет вот этого всего… – ответил молодой человек. Он махнул рукой, указывая в сторону моря и изогнутой бухты, протянувшейся перед ними довольно правильным полукругом, а затем показал прямо перед собой, на горы в снежных шапках, высившиеся в ста километрах от них, на той стороне. – Олимп. Море – все время разное. Танкеры. Рыболовецкие суда. Уверен, вы думаете, что я все равно ничего этого не вижу, но ведь когда‑ то видел. Я знаю, что это все есть, и до сих пор все вижу в воображении, и всегда буду видеть. И, кроме того, на что вы смотрите, есть ведь и кое‑ что еще, не правда ли? Вот закройте глаза.

Молодой человек взял Митсоса за руку. Митсос удивился, какие у него гладкие, прохладные, будто мрамор, тонкие пальцы, и порадовался этому ободряющему прикосновению, напоминанию, что он не один. Он понял, каково было бы стоять здесь в темноте, одинокому и беззащитному на людной набережной.

И в то же мгновение, когда его мир погрузился в черноту, Митсос ощутил, как обострились все чувства. Громкие звуки превратились в настоящий рев, а от солнца, припекающего голову, стало так горячо, что он едва не потерял сознание.

– Постойте так, – предложил слепой, и Митсос почувствовал, как его рука на миг разжалась. – Еще хоть несколько минут.

– Конечно, – ответил Митсос, – это поразительно, как остро все ощущается. Я как раз пытаюсь к этому привыкнуть. В этой толпе чувствуешь себя таким беззащитным.

По тону ответа Митсос догадался, что молодой человек улыбается.

– Еще чуть‑ чуть. Тогда вы почувствуете еще много чего…

Крепкий запах моря, влажность воздуха на коже, ритмичные удары волн о мол – все ощущалось сильнее.

– И вы же понимаете, что каждый день здесь все другое? Каждый… новый… день. Летом воздух такой неподвижный, а вода такая гладкая, как масло, и я знаю, что горы скрываются в тумане. От этих вот камней поднимается жар, и я его чувствую сквозь подошвы ботинок.

Они оба стояли лицом к морю. Это утро нельзя было назвать типичным для Салоников. Как и сказал молодой человек, ни один день тут не был похож на другой, но одно оставалось неизменным в широкой панораме, открывавшейся перед ними: в ней ощущались одновременно и история, и вечность.

– Я чувствую людей вокруг. Не только тех, кто сейчас рядом, как вы, но и других. У этого города богатейшее прошлое, он битком набит жителями, и они так же реальны, как и вы. Я вижу их не менее и не более ясно. Вы меня понимаете?

Митсосу не хотелось уходить, не хотелось поворачиваться к молодому человеку спиной, пусть он этого и не увидит. Проведя с ним пару минут, он ощутил, как ожили в нем все чувства. На лекциях по философии он усвоил, что видимое не обязательно более реально, чем невидимое, однако на собственном опыте прочувствовал впервые.

– Меня зовут Павлос, – представился слепой.

– Как же я люблю этот город, – сказал Павлос. – Наверное, есть места, где слепому жилось бы легче, но я бы никуда отсюда не уехал.

– Нет, я вижу… то есть понимаю, что вы имеете в виду. Это очень краси… то есть удивительный город. – Митсос поспешно поправлялся, злясь на себя за невольную бестактность. – Знаете… мне пора вернуться к бабушке с дедушкой, но было очень приятно с вами познакомиться.

– Мне тоже очень приятно. И спасибо, что помогли перейти через дорогу.

Павлос повернулся и пошел дальше, быстро постукивая перед собой гибкой белой тросточкой. Митсос еще немного постоял, глядя ему вслед. Он был практически уверен, что Павлос чувствует спиной тепло его взгляда. Во всяком случае, надеялся на это и подавлял желание броситься за ним, пройтись вместе по берегу и продолжить разговор. Может быть, в следующий раз…

«Как же я люблю этот город», – словно эхом звучало вокруг.

Митсос вернулся за столик, явно под впечатлением от этой встречи.

– Ты молодец, что помог ему, – сказал дедушка. – Мы его часто здесь видим, когда ходим гулять. Несколько раз его чуть не сбили – люди и не смотрят даже.

– Все в порядке, Митсос? – спросила бабушка. – Ты что‑ то все молчишь.

– Все нормально. Я просто думал о том, что он сказал… – отозвался Митсос. – Он так любит этот город, хотя ему здесь, должно быть, очень нелегко приходится.

– Это мы можем понять, правда, Катерина? – ответил дедушка. – Выбоины на тротуарах и для нас не подарок, и никто, по‑ моему, не собирается ничего с этим делать, несмотря на все предвыборные обещания.

– Так почему вы не уедете? – спросил Митсос. – Вы же знаете, мама с папой очень хотели бы, чтобы вы переехали в Лондон. Там бы вам гораздо легче жилось.

Стариков то и дело звали к себе и сын, живший в зеленом Хайгейте, и дочь, которая жила в Штатах, в фешенебельном пригороде Бостона, но что‑ то мешало им выбрать более комфортную жизнь. Митсос часто слышал, как родители обсуждали это между собой.

– Даже если бы нам дали столько бриллиантов, сколько капель в океане, ничто не заставило бы нас уехать! – Она наклонилась ближе к внуку и твердо взяла его за руку. – Мы останемся в Салониках до самой смерти!

То, с какой страстностью были сказаны эти слова, совершенно поразило юношу. На миг бабушкины глаза заблестели, а затем наполнились слезами, но не теми старческими слезами, что часто наворачиваются на глаза без видимой причины. По ее щекам катились слезы гнева.

Некоторое время они сидели молча, а Митсос так просто замер, чувствуя только, как крепко сжато его запястье. Он лишь взглянул бабушке в глаза, надеясь услышать какое‑ то объяснение. Никогда бы не подумал, что она способна на подобную вспышку, всегда видел в ней только добрую старушку с мягким характером. Как и большинство гречанок ее возраста, бабушка обычно предоставляла первое слово мужу.

– Мы сами предложили нашим детям поехать учиться за границу. В то время это было разумным решением, но мы‑ то думали, что они вернутся. А они остались там навсегда.

– Я не представлял… – начал Митсос, сжимая бабушкину руку, – не представлял себе, что это значит для вас. Папа только однажды говорил о том, почему вы отправили его с тетей Ольгой за границу, но в подробности не вдавался. Это как‑ то связано с гражданской войной?

– Да, отчасти, – ответил дедушка. – Пожалуй, пора рассказать больше. Если интересно, само собой…

– Конечно интересно! – воскликнул Митсос. – Всю жизнь я почти ничего не знал о прошлом отца, и никто мне не рассказывал. Теперь‑ то я уже, наверное, достаточно взрослый для этого?

– Думаю, он мог бы помочь нам донести овощи до дома, чтобы я могла приготовить на обед его любимую гемисту, – с улыбкой отозвалась бабушка. – Что скажешь, Митсос?

Они свернули на улицу, уходившую вверх от моря, и, срезав путь, по каким‑ то старинным узким улочкам вышли к рынку Капани.

– Осторожно, бабушка, – предостерег Митсос, когда они оказались у прилавков, где брусчатка была усыпана кусками гнилых фруктов и раскатившимися овощами.

Они купили блестящие темно‑ красные перцы, рубиновые помидоры, круглые, как теннисные мячики, твердые белые луковицы и лиловые баклажаны. Поверх всего этого в сумку с продуктами продавец положил пучок кориандра, и его аромат, казалось, заполнил всю улицу. Продукты выглядели вполне аппетитно, и их можно было бы съесть прямо сырыми, но Митсос знал, что в бабушкиных руках они превратятся в сочные острые фаршированные овощи – это было его любимое блюдо всю жизнь, с тех самых пор, как он стал помнить свои приезды в Грецию. В животе у него заурчало.

В той части рынка, где торговали мясом, пол был скользким от крови, капавшей с распластанных туш. Знакомый мясник встретил их как родных, и Катерина вскоре получила одну из бараньих голов, смотревших на них из ведра.

– На бульон, – ответила бабушка. – И килограмм рубца, пожалуйста.

Значит, потом приготовит пацас. Она умела накормить семью всего на несколько евро, поэтому ничего не покупала зря.

– Верное средство от похмелья, Митсос! – Дедушка подмигнул внуку. – Видишь, как бабушка о твоем благе печется!

Десять минут пешком по обшарпанным улочкам старых Салоников – и они оказались у дома, где жили бабушка с дедушкой. У самого входа остановились поздороваться с лучшим другом Димитрия – его кумбарос[1]сидел в ларьке на углу. Старики знали друг друга уже больше семидесяти лет, и ни дня у них не проходило без горячих обсуждений последних новостей. Лефтерис, проводивший дни в киоске, среди газет, разбирался в городской политике, как никто другой в Салониках.

Многоквартирный дом представлял собой невзрачное четырехэтажное здание, построенное в 1950‑ е. Общий коридор выглядел повеселее: желтые стены, ряд из четырнадцати запертых почтовых ящиков – по одному на каждую квартиру. Светлый каменный пол, рябой, как яйцо куропатки, недавно вымыли с каким‑ то едко пахнущим дезинфицирующим средством, и Митсос задержал дыхание, пока они медленно поднимались по лестнице, ведущей к бабушкиной и дедушкиной двери.

Площадка была довольно ярко освещена, тогда как в квартире царил полумрак. Когда старики уходили из дому, жалюзи всегда оставались опущенными, но, возвращаясь, Катерина поднимала их и впускала в комнаты свежий воздух. Сквозь тюлевые занавески света проникало немного. В доме всегда стоял полумрак, но Катерине и Димитрию так нравилось. От прямых солнечных лучей выцветают ткани и портится деревянная мебель, так что они предпочитали жить при слабом свете, проходившем сквозь тюль, или при свете лампочек низкого напряжения – лишь бы видеть, куда идешь.

Митсос сложил покупки на кухонный стол, бабушка быстро распаковала продукты и принялась крошить и резать. Внук наблюдал за ней, зачарованный тем, какие у нее выходят аккуратные кубики лука и ровные ломтики баклажанов. Катерина проделывала эту работу уже десятки тысяч раз, и теперь это выходило у нее с точностью автомата. Ни кусочка лука не соскользнуло с доски на стол, на клеенку с цветочным узором. Все, до последнего атома, без каких бы то ни было отходов, отправилось на сковороду, над которой поднялся пар, когда овощи зашипели в масле. На кухне Катерина управлялась с такой ловкостью, словно была вдвое моложе, и двигалась легко и проворно, будто в танце. Она, казалось, летала над полом, от старого‑ престарого холодильника, который без конца трясся и гремел, к электрической плите – ее дверца прилегала неплотно, и приходилось хлопать изо всех сил, чтобы она закрылась.

Митсос засмотрелся на бабушку, а когда поднял голову, то увидел, что дедушка стоит в дверях.

– Еще пять минут, и поставлю жарить, – ответила Катерина. – Мальчику же надо поесть!

– Надо, конечно. Идем, Митсос, не будем мешать бабушке.

Молодой человек прошел за дедом в тускло освещенную гостиную и сел напротив него в обитое тканью кресло с деревянными подлокотниками. На спинке каждого кресла лежала вышитая накидка, и на всей мебели белые вязаные салфетки. Перед электрическим камином стоял небольшой экран, а на нем тонкой работы аппликация – ваза с цветами. Всю жизнь Митсос видел бабушку за шитьем и знал, что все это сделано ее искусными руками. Единственным звуком в комнате было ритмичное тиканье часов.

На полке за спиной у дедушки выстроились в ряд фотографии в рамках. Почти на всех были изображены или сам Митсос, или его американские кузены, но находилось тут и свадебное фото – его родители, дядя и тетя. А в одной рамке – парадный портрет бабушки с дедушкой. Трудно было даже сказать, сколько им лет на этой фотографии.

– Надо подождать бабушку, а тогда уж начнем, – сказал Димитрий.

– Да, конечно. Это ведь бабушка даже за мешок бриллиантов отсюда бы не уехала, да? От одной мысли о переезде так рассердилась. Я же не хотел ее обидеть!

– Ты и не обидел ее, – сказал дедушка. – Она просто очень сильно все переживает.

Вскоре Катерина вошла в комнату, а за ней потянулись запахи жаренных на медленном огне овощей. Она сняла фартук, села на диван и улыбнулась обоим своим Димитриям.

– Ну конечно, – ласково ответил муж. – Это же и твоя история тоже.

И вот в полумраке гостиной, напоминавшем не то рассветные, не то закатные сумерки, начался рассказ.

Сквозь бледный, легкий, словно газовая ткань, туман сверкало море. Приморский город, самый энергичный и самый космополитичный в Греции, жил своей жизнью. Это был город необычайного культурного многообразия, где христиане, мусульмане и иудеи, составлявшие почти равные доли населения, жили бок о бок и дополняли друг друга, словно переплетенные между собой нити восточного ковра. Пять лет назад Салоники перестали быть частью Османской империи и вошли в состав Греции, но так и остались территорией многообразия и толерантности.

Цвета и контрасты этой пестрой этнической смеси отражались в разнообразии нарядов на улицах: тут были мужчины в фесках, в шляпах и тюрбанах. Еврейки ходили в традиционных жакетах с меховой оторочкой, а мужчины‑ мусульмане – в длинных халатах. Состоятельные гречанки в прекрасно сшитых нарядах с намеком на парижскую высокую моду представляли собой разительный контраст с крестьянками в богато украшенных вышивкой передниках и в платках, носившими из ближайших деревень продукты на продажу. В верхней части города преобладали мусульмане, в приморской – евреи, греки же в основном населяли городские окраины, однако никакой сегрегации не было, и во всех районах жили вперемешку люди всех трех культур.

Поднимавшиеся на холм за огромной полукруглой аркой береговой линии, Салоники напоминали гигантский амфитеатр. На вершине холма, в самой высокой точке над уровнем моря, старинная стена обозначала границу города. Если посмотреть оттуда вниз, прежде всего в глаза бросались приметы той или иной религии. Словно булавки из игольницы торчали десятки минаретов; тут и там по всему городу, широко раскинувшемуся до самого залива, виднелись отделанные красной черепицей церковные купола и десятки светлых зданий синагог. Рядом с этими символами трех процветающих религий попадались и те, что остались с римских времен: триумфальные арки, фрагменты древних стен и редкие открытые площадки, где все еще стояли, словно часовые, древние колонны.

За последние несколько десятков лет город похорошел: кое‑ где протянулись широкие бульвары, так непохожие на соседствующие с ними старинные запутанные улочки, что извивались, как змеи на голове горгоны Медузы, взбегая на крутой холм, в верхнюю часть города. Появилось несколько больших магазинов, хотя по большей части торговля по‑ прежнему шла в маленьких, не больше киоска, лавочках – семейных предприятиях, которых тут были тысячи, и все соперничали между собой, теснясь рядом на узких улочках. Помимо сотен традиционных кафенио, были здесь и кафе в европейском стиле, где подавали венское пиво, и клубы, где говорили о политике и философии.

Город был плотно населен. При таком количестве жителей, сосредоточенном в пространстве, окруженном стенами и водой, здесь необычайно сгущались крепкие запахи, яркие цвета и неумолчный шум. Крики торговцев льдом, торговцев молоком, торговцев фруктами, торговцев йогуртом – все они имели свой особый тон, а вместе сливались в один благозвучный аккорд.

Ни днем ни ночью не смолкала в этом городе все та же неизменная музыка. Здесь говорили на многих языках: не только на греческом, турецком, латыни и на языке евреев‑ сефардов; на улицах нередко можно было услышать и французский, и армянский, и болгарский. Звон трамваев, крики уличных торговцев, регулярные призывы на молитву, выкликаемые десятками муэдзинов, лязг цепей на кораблях, входящих в док, грубые голоса портовых грузчиков, выгружающих на берег продукты первой необходимости и предметы роскоши, чтобы утолить аппетиты и бедных, и богатых, – все это вместе составляло нескончаемую мелодию города.

Городские запахи бывали иной раз не такими сладкими, как звуки. От кожевенных заводов остро несло мочой; в некоторых, самых бедных, районах канализационные воды и гниющие объедки до сих пор сливали в море. А когда женщины потрошили пойманную накануне рыбу, они бросали там же еще теплые, остро пахнущие обрезки, на которые жадно набрасывались кошки.

В центре находился цветочный рынок, где аромат держался в воздухе еще много часов после того, как хозяева киосков закрывали их и уходили домой, а на длинных улицах цветущие апельсиновые деревья давали не только тень, но и испускали самый пьянящий на свете запах. У дверей многих домов буйно разрастался жасмин, и его белые лепестки устилали дорогу, будто снег. Весь день в воздухе плыли ароматы кухни, вместе с запахом жареных кофейных зерен поднимавшиеся от маленьких печурок и разносящиеся по всей улице. На рынке продавцы раскладывали разноцветные пряности – куркуму, паприку, корицу – маленькими островерхими горками, а над кальянами, которые курили возле кафе, висели клубы сладкого дыма.

В Салониках в это время расположилось временное правительство, возглавляемое бывшим премьер‑ министром Элефтериосом Венизелосом. По всей стране прошел глубокий раскол (известный также как национальный раскол) между теми, кто стоял за прогерманского монарха, короля Константина I, и сторонниками либерала Венизелоса. В результате того, что последнему удалось взять под свой контроль Северную Грецию, союзные войска сейчас подошли к самому городу, готовясь выступить против Болгарии. Несмотря на эти отдаленные грозовые раскаты, жизнь большинства людей мировая война никак не затронула. Кое‑ кому даже принесла обогащение и новые возможности.

Одним из таких людей был Константинос Комнинос, и в это великолепное майское утро он шествовал своей обычной важной походкой по мощеной верфи. Он приходил проверить, не прибыла ли партия тканей, и носильщики, нищие и мальчишки с тележками расступились перед ним, когда он направился прямо к выходу. Все знали, что Комнинос не отличается терпением, когда кто‑ нибудь становится у него на пути.

Туфли у Константиноса запылились, к тому же к подошве намертво прилип кусок свежего мульего навоза, и когда Комнинос привычно остановился перед чистильщиком, одним из тех, что сидели в ряд перед зданием таможни, тому пришлось поработать минут десять, не меньше.

Этот чистильщик – ему было уже под восемьдесят, и его кожа была такой же темной и жесткой, как ботинки, на которые он наводил глянец, – чистил обувь Константиносу Комниносу уже тридцать лет. Они кивали друг другу в знак приветствия, но никогда не разговаривали. Это было в обычае Комниноса: все его повседневные дела устраивались без разговоров. Старик трудился, пока кожа не заблестела – отполировал оба дорогих ботинка одновременно, нанес крем, а под конец прошелся по ним быстрыми широкими мазками щетки, двумя руками сразу – руки эти так и летали туда‑ сюда, вверх‑ вниз, из стороны в сторону, словно он дирижировал оркестром.

Еще не закончив работу, он услышал, как звякнула монетка, упавшая в его лоток. Всегда одного достоинства – ни больше ни меньше.

Сегодня, как всегда, Комнинос был в темном костюме и, несмотря на нарастающую жару, не снимал пиджака. Такие привычки являлись знаком социального положения. Идти по делам без пиджака было так же немыслимо, как снять доспехи перед битвой. Язык официального костюма, как мужского, так и женского, – это язык, понятный ему, язык, сделавший его богатым. Мужчине костюм придает статус и достоинство, а женщине хорошо сшитая одежда в европейском стиле – элегантность и шик.

Торговец тканями краем глаза заметил свое отражение в сверкающей витрине одного из новых универсальных магазинов, и этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы напомнить ему: пора зайти к парикмахеру. Он сделал крюк, свернул в боковую улочку, идущую вверх от моря, и вскоре уже с комфортом расположился в кресле; тут же его лицо было намылено и все, не считая усов, гладко выбрито. Затем волосы были тщательно подстрижены, так, чтобы расстояние от края воротника до линии волос составляло ровно два миллиметра. Комнинос с неудовольствием заметил, что в волосках, которые парикмахер сдул с ножниц, поблескивает серебро.

Наконец, прежде чем отправиться в свой торговый зал, он присел за маленький круглый столик, и официант принес ему кофе и его любимую газету, правую «Македонию». Он просмотрел новости, ознакомился с последними политическими интригами в Греции, а потом быстро пробежал глазами статью о военных событиях во Франции. В заключение он провел пальцем по строчкам с курсами акций.

Война была выгодна для Комниноса. Он открыл большой торговый зал недалеко от порта, чтобы легче было вести новый бизнес – поставки материи для военной формы. Сейчас, когда в армию призывали десятки тысяч, это было грандиозное предприятие. Он не успевал нанимать новых людей и отдавать распоряжения. Каждый день требовалось все больше и больше.

Константинос выпил кофе одним глотком и поднялся, чтобы уйти. Каждый день он испытывал острое чувство удовлетворения, просыпаясь и начиная работу с семи утра. Сегодня его радовала мысль, что у него есть еще восемь часов в конторе перед отъездом в Константинополь. До отплытия нужно заняться важными бумагами.

В этот день его жена Ольга Комнинос выглянула из их особняка на улице Ники и стала смотреть на гору Олимп, едва проступающую сквозь туман. Становилось все жарче, и она открыла одно из больших, от пола до потолка, окон, чтобы немного проветрить, но ни малейшего дуновения не ощущалось. Звуки разносились далеко – слышались призывы на молитву вперемешку с цокотом копыт, стуком колес по мостовой и гудками пароходов, сигналящих отправление.

Ольга снова села и забралась с ногами на кушетку, придвинутую к окну. Изящные туфельки на низком каблуке она носила только дома, так что их можно было не снимать. Шелковое платье, почти того же оттенка, что и бледно‑ зеленая обивка кушетки, сливалось с ней, а иссиня‑ черные косы подчеркивали бледность Ольгиного лица. В этот унылый день Ольга не находила себе места и пила лимонад стакан за стаканом, наливая его из кувшина, который преданная служанка наполняла снова и снова.

– Принести вам еще что‑ нибудь, кирия Ольга? Может быть, чего‑ нибудь поесть? Вы сегодня совсем ничего не ели, – сказала она с ласковым беспокойством.

– Спасибо, Павлина. Мне что‑ то не хочется есть. Знаю, что надо бы, но сегодня просто… не могу.

– А вы точно не хотите, чтобы я послала за доктором?

Ольга снова откинулась на подушки, на висках у нее выступили капельки пота. Голова болела, и она приложила к ней ледяной стакан, чтобы стало полегче.

– Ну, если вы так и не поедите, мне придется сказать кириосу Комниносу.

– Это совершенно ни к чему, Павлина. А кроме того, он вечером уезжает. Я не хочу его волновать.

– Говорят, к вечеру погода переменится. Станет прохладнее. Вам хоть немного полегчает.

– Надеюсь, правду говорят, – ответила Ольга. – Такое чувство, что и буря может налететь.

Тут обеим послышалось что‑ то похожее на удар грома, но они сразу же поняли, что это хлопнула входная дверь. За этим звуком последовали ритмичные шаги по широкой деревянной лестнице. Ольга узнала деловитую поступь мужа и отсчитала стандартные двадцать петель вязания, прежде чем дверь распахнулась.

– Здравствуй, дорогая. Как ты себя чувствуешь сегодня? – оживленно спросил Константинос, подходя к кушетке, на которой лежала жена, и обращаясь к ней, как врач к не слишком толковому пациенту. – Тебе не жарко? – Комнинос снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Рубашка на нем была мокрой от пота. – Я зашел только чемодан уложить. Потом загляну еще в торговый зал на несколько часов перед отплытием. Если тебе нужен доктор, он придет. Павлина тут за тобой приглядывает? Ты что‑ нибудь ела со вчерашнего вечера? – Объяснения и вопросы следовали друг за другом сплошным потоком, без пауз. – Смотри, позаботься о ней как следует, пока меня не будет, – сказал Комнинос напоследок служанке.

Он улыбнулся лежащей жене, но она отвела глаза. Взгляд ее остановился на сверкающем море, видневшемся в открытом окне. И вода, и небо потемнели, рама открытого двустворчатого окна захлопала. Ветер переменился, и Ольга облегченно вздохнула, когда в лицо ей повеял бриз.

Она поставила стакан на столик и положила обе руки на округлившийся живот. Платье было превосходно скроено – так, чтобы скрыть признаки беременности, однако в последние месяцы швы на нем уже трещали.

– Я вернусь через две недели, – сказал Комнинос, легонько целуя жену в макушку. – Береги себя, хорошо? И ребенка.

Они разом посмотрели в одну сторону – в окно с видом на море, в которое уже хлестал дождь сквозь занавеску. Небо прорезала вспышка молнии.

– Пришли мне телеграмму, если будет срочная необходимость. Но я уверен, что не будет.

– Я тебе привезу какие‑ нибудь хорошенькие вещицы, – закончил он, словно говорил с ребенком.

Помимо целого корабля, груженного шелком, он собирался привезти жене какие‑ нибудь украшения – что‑ нибудь получше, чем изумрудное ожерелье и такие же сережки, которые он подарил ей в прошлый раз. Волосы у нее были черные как смоль, и он предпочитал для нее красный цвет. Пожалуй, лучше купить рубины. Как и сшитые на заказ костюмы, драгоценные камни – тоже признак статуса, а его жена всегда была превосходной моделью для демонстрации всего, что он желал выставить напоказ.

С его точки зрения, жизнь сейчас была хороша, как никогда. Он вышел из комнаты легкой походкой.

Ольга смотрела через окно на дождь. Наконец‑ то влажная жара сменилась бурей. Потемневшее небо раскалывалось от молний, а по аспидно‑ серому морю бежали белые барашки – взлетали на волнах, падали и разбивались в пену. Улицу перед домом Комниносов вскоре совсем затопило. Каждые несколько минут вода по огромной дуге заливала набережную. Буря была необычайно свирепой, и при виде лодок, подскакивающих на волнах в бухте, Ольга вновь ощутила ужасную тошноту, которая мучила ее в последние месяцы.

Она встала, чтобы закрыть окно, однако, почувствовав странный, но приятный запах мокрых от дождя камней, решила оставить его открытым. Воздух казался теперь почти свежим после дневной духоты, и она снова легла и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением соленого ветра на щеках. Через минуту она уже спала.

Теперь она была одиноким моряком на рыбацкой парусной лодке, боровшейся со свирепыми волнами. Платье развевалось на ветру, распущенные волосы липли к щекам, от соленой воды щипало глаза; горизонт пуст, солнца на небе нет, и невозможно понять, куда она плывет. Паруса надувал мощный юго‑ западный ветер, гнавший лодку со страшной скоростью, накреняя так, что вода переливалась через борт. Когда ветер внезапно стих, паруса обвисли и захлопали.

Ольга держалась, стоя одной ногой на скользком планшире, а другой – на уключине, и отчаянно старалась не обращать внимания на качку и рев волн. Она не знала, где безопаснее – в лодке или в воде, ей ведь ни разу не приходилось бывать в плавании. Платье уже промокло, и от водяной пыли на лице и в горле она начинала задыхаться. Вода все хлестала через борт, и, когда ветер задул снова и наполнил грот, шквал наконец опрокинул лодку.

Может быть, тонуть – это не больно, подумала Ольга, уже не сопротивляясь, когда отяжелевшая одежда потянула ее вниз. Неуклонно погружаясь вместе с лодкой, она увидела бледный силуэт младенца, плывущего к ней, и протянула к нему руки.

Тут раздался ужасающий грохот – лодку ударило о скалу. Голый младенец пропал, и Ольгины судорожные вздохи сменились всхлипами.

Ольга слышала чей‑ то отдаленный голос, задыхающийся, отчаянный.

Ольга узнала этот голос. Значит, помощь пришла.

– Я думала, вы в обморок упали! – воскликнула Павлина. – Думала, запнулись обо что‑ нибудь! Матерь Божья! Думала, вы расшиблись! Внизу что‑ то так загрохотало.

В смятении, все еще где‑ то между сном и явью, Ольга открыла глаза и увидела прямо перед собой лицо служанки. Павлина стояла на коленях рядом и встревоженно смотрела ей в глаза. За ее спиной было видно, как вздувается и опадает занавеска от пола до потолка, словно огромный парус, и тут же под силой ветра тяжелая атласная портьера взлетела вверх и развернулась горизонтально вдоль комнаты. Конец ткани задел край маленького круглого столика, а затем лизнул его уже пустую поверхность.

Не осознавая еще, что происходит, почти как в тумане, Ольга начала догадываться, чем был вызван тот грохот, что разбудил ее и всполошил Павлину. Она отвела рукой прядь волос, упавшую на лицо, медленно села и увидела осколки двух фарфоровых статуэток, разлетевшиеся по всей комнате: отбитые головы, руки – произведения искусства ценой в тысячи драхм буквально разлетелись в пыль. Тяжесть камчатного полотна и сила ветра скинули их безжалостно на твердый пол.

Ольга вытерла мокрое лицо тыльной стороной ладони и поняла, что слезы не ушли вместе с кошмарным сном. С трудом переводя дыхание, она услышала собственный крик:

Павлина протянула руки и пощупала хозяйкин живот, затем лоб.

– Никуда он не делся! Не сомневайтесь! – весело заключила она. – Но лоб у вас немного горячий… и щеки мокрые, по‑ моему!

– Кажется, мне приснился дурной сон… – прошептала Ольга. – Совсем как наяву.

Павлина уже стояла на коленях на полу, собирая осколки фарфора в фартук. И одну‑ то фигурку в таком состоянии восстановить – нелегкая задача даже для опытного мастера, а после того как части двух перемешались между собой, это было и вовсе невозможно.

– Это всего лишь фарфор, – успокоила Ольга, видя, как расстроилась Павлина.

– Что ж… Пожалуй, могло быть хуже. Я ведь и правда думала, это вы упали.

– А я‑ то должна была смотреть за вами, пока кириоса Константиноса нет.

– Ты и так смотришь. И отлично справляешься. И прошу тебя, не волнуйся из‑ за этих статуэток. Я уверена, Константинос даже не заметит.

Павлина была членом семьи Комнинос намного дольше самой Ольги и знала, какую цену имеют такие коллекционные фигурки. Она поспешно подошла к окну и стала его закрывать. От дождя на ковер натекла лужа, и Павлина увидела, что край нарядного шелкового платья Ольги тоже намок.

– Ох ты, господи! – засуетилась она. – И что ж это я раньше не прибежала. Тут ужасный беспорядок, правда?

– Не закрывай, – попросила Ольга и встала рядом, чувствуя брызги на лице. – Так хорошо освежает. Ковер высохнет, как только дождь перестанет. Все равно жарко так.

Павлина привыкла к тому, что у Ольги иной раз бывают странные причуды. Это было ей в новинку после той чопорности, с какой Ольгина покойная свекровь, старая кирия Комнинос, столько лет управляла этим домом.

– Ну что ж, только смотрите не промокните, – сказала Павлина, снисходительно улыбаясь. – Вы же не хотите простудиться, в вашем‑ то положении.

Ольга опустилась в кресло, стоявшее подальше от окна, и стала смотреть, как Павлина тщательно собирает осколки. Даже если бы Ольга и была способна нагнуться, Павлина все равно не позволила бы ей помочь.

За тучной фигурой ползающей на коленях служанки Ольге было видно бурное море. Несколько кораблей стояли в бухте, еле видные сквозь шторм, изредка их освещали вспышки молний.

Богато украшенные часы на каминной полке пробили семь. Ольга вспомнила, что Константинос, должно быть, уже около часа как вышел в море. Большие корабли редко останавливала такая погода.

– Если ветер будет попутный, так, пожалуй, кириос Константинос только быстрее доберется до места, – словно услышала ее мысли Павлина.

Сейчас для нее существовало только одно: легкие толчки в животе. Она подумала, может, малыш услышал шторм и почувствовал, будто его кидает на волнах. Она любила своего еще не рожденного ребенка безмерно и все представляла себе, как он безмятежно плавает в прозрачной воде у нее внутри. Слезы вперемешку с солеными морскими брызгами катились по ее лицу.