ОТ ПЕРЕВОДЧИКА 13 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Снова повернув на запад и сойдя до двадцать пятого градуса южной широты, они опять заправились водой, открыв остров, не обозначенный ни на единой карте. Главной его приманкой было полное безлюдие, и мальтийский рыцарь, который не переваривал на корабле ни рациона, ни капитана, признался Роберту, что было бы мило навербовать отважных, захватить корабль, высадить капитана и кто с ним захочет на шлюпку, спалить «Амариллиду» и обосноваться на той земле, в желанном далеке от знаемого мира, и основать новое общество. Роберт спросил его, похож ли остров на Эскондиду, но рыцарь уныло покачал головой.

Снова уйдя на северо – запад при благоприятных ализеях, они нашли острова, населенные дикарями с янтарного цвета кожей, и обменялись с ними любезностями, одарили их и были на их праздниках, где упоительные туземки танцевали, подражая колебанию трав, опушающих морские пляжи у кромки прибоя. Рыцарь, вероятно не успевший связаться обетом непорочности, под предлогом рисования этих нимф (а рисовал он весьма талантливо) преуспел и в плотском соединении со своими натурщицами. Экипаж вознамерился последовать ему, но капитан объявил отплытие. Кавалер не знал, ехать или оставаться: ему казалось, что очень славным финалом жизни было бы предаться отчаянному рисованию. Но потом он решил, что Эскондида не тут.

Еще дальше на северо – запад лежал остров с миролюбивым народцем. Два дня и две ночи оставались на его рейде, и мальтийский рыцарь рассказывал аборигенам истории: он говорил на диалекте, который был малопостижим и для Роберта, и тем менее для них, но рыцарь дополнял речь рисунками на песке и жестикулировал как актер, и с энтузиазмом местные жители славословили его, скандируя: «Тузитала, Тузитала!» Рыцарь обмолвился Роберту, как приманчиво было бы окончить дни среди этих местных жителей, пересказывая им все предания подлунной. «Но Эскондида – это здесь?» – спросил Роберт. Рыцарь покачал головою.

Он погиб при крушении, раздумывал Роберт, сидя на «Дафне». А я, может статься, отыскал его Эскондиду, но не сумею его об этом оповестить, и никого оповестить не сумею. Может быть, по этой причине Роберт уведомлял обо всем в письмах свою Даму. Рассказывание историй, в общем – то, залог выживанья.

Последний воздушный замок был создан мальтийским рыцарем когда – то вечером за несколько дней, за несколько миль до кораблекрушения. Они огибали архипелаг, куда капитан решил не приставать, поскольку доктор Берд, по всей видимости, снова заторопился приблизиться к экватору. В течение путешествия Роберту стало очевидно, что поведение капитана не таково, как у мореплавателей, рассказы о которых он слышал. Полагалось составлять подробные описания встречаемых новых земель, совершенствовать путевые карты, зарисовывать форму облаков, перечерчивать береговую линию, собирать натуралии… «Амариллида» же вела себя как передвижная лаборатория алхимика, поглощенного своею Черной Деей, безразличного к огромному миру, который перед ним открывался.

Был один закат, облака переигрывались с небом рядом с тенью какого – то острова, и сбоку выходило, будто смарагдовые рыбы витали у его макушки. С другого боку дулись, сердясь, огненные шары. Сверху облака были серы. Сразу после, пламенея, солнце двинулось за островную кромку, и после этого обширное порозовение захватило и небо и тучи, с их краев будто капала кровь. Прошло еще несколько секунд, и пожар сзади островной горы заполыхал так ярко, что отсвет попал и на сам корабль. Небо зарно золотилось, будто жаровня на фоне неярких серо – синих полос. Еще какой – то миг, и окровавился весь мир, и последние блики сини будто разодрались убийственными челюстями мурен.

«Вот сейчас бы и умереть, – произнес мальтийский рыцарь. – Вам не хотелось бы соскользнуть по шверту и раствориться в этом море? Это так мгновенно, и именно в этот миг мы узнаем все…»

«Да, но как только узнаем, тут же и прекратим знать», – ответил рыцарю Роберт.

Корабль продолжал свое продвижение по пространству вод цвета сепии.

Дни текли, неотличимые. Как было предугадано Мазарини, Роберт имел общение только с благородной публикой. Матросы были такое отребье, что страх было встретиться с ними лицом к лицу на мостике ночью. Пассажиры были голодные, болявые и визгливые. Ассистенты Берда не смели садиться с ним за стол, они молча скользили взад – вперед, выполняя приказания. Капитан, что он был, что его не было: пьянствовал и говорил по – фламандски.

Берд, сухой тощий бритт, имел до того рыжую и круглую голову, что ее можно было перепутать с корабельным фонарем. Роберт, он – то старался чиститься при любой оказии, и когда шел дождь, всегда прополаскивал костюм, ни разу не видел за много месяцев плавания, чтобы Берд менял сорочку. К счастью, даже для юноши, привыкшего к зловонию парижских салонов, смрад на корабле настолько силен, что чем разит от соседей, трудно учуять.

Берд был охотник выпить пива. Роберт стал засиживаться с ним, делая вид, что глотает. В его стакане не убывало, но Берд, похоже, беспокоился лишь о том, чтобы доливать пустые, а пустым всегда оказывался его собственный. Он произносил тосты. Мальтийский рыцарь не пил, сидел с ними и о чем – нибудь расспрашивал.

Берд неплохо владел французским, как любой его одноплеменник в ту эпоху, если намеревался путешествовать за пределы родного острова. Его очаровали рассказы Роберта о разведении лоз в Монферрато. Роберт из ответной вежливости прослушал в подробностях, как производится пиво в Лондоне. Потом разговорились о морях. Роберт плавал впервые. Берд, по виду судя, не собирался откровенничать. Рыцарь расспрашивал, где, по мнению остальных, могла бы найтись Эскондида. Но так как от него не поступало подробностей, то и ответа он не получал.

По определению, доктор Берд совершал это плавание для изучения флоры. Роберт прощупал его на эту тему. Берд, несомненно, не был невеждой в гербаристике. Напротив, он принялся разглагольствовать настолько пространно, что Роберту пришлось очень надолго вступить с ним в заинтересованную беседу. На каждой стоянке Берд и его люди действительно рвали какие – то растения, хотя и не с таким упорством, как если бы они были учеными, весь смысл жизни которых сводился к этим травам. Многие вечера проходили за изучением собранного.

В первые дни Берд расспрашивал о прошлом и Роберта, и рыцаря, как будто питал на их счет подозрения. Роберт придерживался версии, выработанной в Париже. Савойское происхождение, война в Казале на стороне имперцев, крупные неприятности, как в Турине, так и в Париже вследствие нескольких дуэлей, и в особенности той, на которой он имел невезение ранить протеже Кардинала, так что Тихий океан представился ему подходящим расстоянием между собою и гвардейцами. Рыцарь рассказал множество приключений, некоторые из коих разворачивались в Венеции, иные в Ирландии, еще какие – то в южной Америке, но было не вполне понятно, что происходило с ним самим, а что с какими – то другими лицами.

Наконец Роберту стало понятно, что Берд охотник поболтать о женском поле. Роберт весь вечер описывал сумасшедшие страсти с сумасшедшими куртизанками, у доктора сверкали глаза, он повторял, что непременно по скончании плавания ехать ему в Париж. Потом овладел собою и пробурчал, что паписты все до одного похабники. Роберт заметил, что среди савойцев многие без пяти минут гугеноты. Рыцарь Мальты осенил себя крестом и вернулся к разговору о бабах.

Вплоть до самой высадки на Мас – Афуэра жизнь доктора, казалось, протекала согласно заведенным ритмам, и если он что – то наблюдал на борту, он, видимо, делал это, когда другие сходили на берег. В плавании он целый день прохлаждался на деке, вечерами допоздна болтал с сотрапезниками, а по ночам, разумеется, спал. Его каюта соседствовала с Робертовой, два узких отсека были разделены переборкой, Роберт вслушивался, стояла тишина.

Как только вошли в Тихий океан, привычки Берда переменились. Как отчалили от Мас – Афуэра, Роберт заметил, что Берд где – то стал отсутствовать по утрам от семи до восьми; странно, потому что прежде именно в такое время он выходил к завтраку. На отрезке пути, тянувшемся на север, к черепашьему острову, Берд удалялся всегда в один и тот же час, в шесть часов утром. Стоило кораблю отклонить курс снова на запад, как Берд начал подыматься в пять. Роберт слышал, как один из помощников приходил его будить. Потом пробуждение постепенно передвигалось на четыре, на три, на два.

Роберт точно определял время, у него имелись маленькие песочные часы. На закате с досужим видом он загуливал на нактоуз, где рядом с компасом, плававшим в китовом жире, имелась табличка, на которой кормчий метил координаты и предполагаемое время суток. Роберт принимал время к сведению, быстро шел и устанавливал свою песочную клепсидру и следил за регулярным пересыпанием содержимого, помечая, сколько раз приходилось перевертывать. Благодаря этому он доподлинно знал, что Берд каждое утро покидает каюту на несколько минут раньше и что если это продолжится, не миновать такого дня, когда он удалится по делам вообще в полночь.

На фоне всего, чему Роберт обучился от Мазарини, Кольбера и их помощников, нетрудно было прийти к догадке, что походы Берда совпадали с последовательным изменением координаты. Это было как если бы из Европы некто, ежедневно в час пополудни на Канарских островах, или в назначенный час на каком – то другом меридиане, направлял сигнал, который Берд неизвестным образом принимал в секретном месте. Зная время на борту «Амариллиды», Берд на основании этого высчитывал долготный градус!

Достаточно было бы заглянуть туда, куда Берд удалялся. Только как? Пока он делал это с утра, тайно следовать за ним вообще не представлялось возможным. Когда его отлучки передвинулись на ночь, Роберт, хотя и слышал, что доктор покидает каюту, не мог выскакивать ему вдогонку. Он пережидал совсем немного, потом пытался разыскивать следы лекаря. Безрезультатно. И не только оттого, что идя по кораблю наощупь, Роберт путался в гамаках команды или спотыкался о лежащих пилигримов. Хуже, что нередко он сталкивался нос к носу с теми, кому полагалось бы почивать. Значит, имелась недреманная охрана.

Встречаясь с одним из таких, Роберт оправдывался привязчивой бессонницей и вскарабкивался на мостик, надеясь, что не вызвал подозрений. С начала плавания он создал себе репутацию сумасброда, блуждающего по ночам, дрыхнущего днем. Но, ретировавшись на мостик, где, как правило, торчал матрос, с которым Роберт почитал необходимым обменяться парой приветствий, при условии, разумеется, что у них имелся хоть какой – то общий язык, – он терял ночь безрезультатно.

Этим объясняется, что месяц за месяцем проходили, что Роберт был довольно близок к разгадке секрета «Амариллиды» и, тем не менее, до последних пор не исхитрился просунуть нос туда, куда требовалось, чтоб выведать тайну.

С другой стороны, с самого отплытия он втягивал Берда в дружескую откровенность. При этом он использовал метод, которому Мазарини не учил его. Желая узнать нечто, Роберт наводил на эту тему мальтийского рыцаря, которому ответ был неведом. Роберт давал ему понять, что тема беседы обладает великой значительностью, в частности для отыскания желанной Эскондиды. После этого, когда наступал вечер, рыцарь переадресовывал тот же вопрос доктору Берду.

Однажды ночью на верхней палубе они любовались звездами, и доктор заметил, что, судя по светилам, была полночь. Мальтийский рыцарь, подученный Робертом за несколько часов до этого, произнес: «Знать бы, который час теперь на Мальте…»

«Проще простого, – вырвалось у доктора. Но он сразу же спохватился: – То есть труднее трудного, я хотел сказать». Рыцарь спросил, отчего это нельзя вывести из подсчета меридианов. «Разве солнце не тратит ровно час на прохождение пятнадцати градусов румба? Значит, достаточно знать, что мы на столько – то градусов удалены от Средиземного моря, поделить на пятнадцать, взять, сколько сейчас времени у нас на корабле, и вычислить, сколько у них».

«Вы как те астрономы, которые всю жизнь проковырялись с картами, но никогда не ходили в море. Иначе знали бы, что не существует возможности установить, на каком вы меридиане находитесь».

Берд кратко пересказывал то, что Роберту было уже известно. Мальтийскому же рыцарю все было внове, так что Берд истратил великое множество слов. «Древние полагали, что обладают безупречным методом, вычисляя по лунным затмениям. Вы понимаете, что происходит при затмении? В этот момент Солнце, Земля и Луна оказываются на одной оси и тенью Земли покрывается лик Луны. Поскольку поддается расчету и точный день и точный час ожидаемого затмения, надо только иметь под рукой таблицы Региомонтана, предположим, что некое затмение ожидается в Иерусалиме в полночь такого – то дня, ну, а у вас оно наступает в десять вечера. Значит, вас отделяют от Иерусалима два часа. Следовательно, ваша точка наблюдения отстоит на тридцать градусов долготы на запад от долготы Иерусалима».

«Изумительно, – воскликнул Роберт. – И да славится мудрость древних!»

«Да, но этот расчет верен лишь до некоторой степени. Великий Колумб во второе свое странствование высчитал координаты по затмению Луны, находясь у берегов Испаньолы, и допустил ошибку в двадцать три градуса к западу, то есть почти в полтора часа временной разницы! А в четвертом путешествии, опять – таки по затмению, он обсчитался на два часа с половиной!»

«Обсчитался он или Региомонтан?» – спросил мальтийский рыцарь.

«Кто разберет? На корабле, который движется всегда, даже когда стоит на якоре, трудно замерять с точностью. Может быть, вам известно вдобавок, что Колумб хотел во что бы то ни стало доказать, будто доплыл до Азии, и следовательно, он неосознанно влекся к этой ошибке, продемонстрировать, будто продвинулся дальше, нежели на самом деле… Есть еще способ по положению Луны. Он вошел в большую моду в последние сто лет. Эта идея не лишена, как бы это сказать, wit, изящества. За свой месяц Луна совершает полное передвижение с востока на запад против орбит всех звезд, а, следовательно, она, как стрелка небесного циферблата, посещает весь круг Зодиака. Звезды движутся по небу с востока на запад приблизительно на пятнадцать градусов в час, а Луна за то же самое время проходит только четырнадцать градусов с половиной. Так Луна расходится с движением звездной сферы на полградуса. Так вот, в древности думали, что можно вычислять по расстоянию между Луной и некоей fixed sterre, как бы это сказать, некой исходной звездой, в определенный момент, если эта звезда одна и та же для наблюдателей со всех концов света… Достаточно использовать опять – таки таблицы, так называемые эфемериды, и наблюдая небо с помощью the astronomers staffe, the Crosse…»

«Вот – вот… Этому прибору задается расстояние от Луны и до этой исходной звезды для определенного часа на нашем расчетном меридиане, что дает возможность утверждать, что в час, когда будут получены аналогичные данные в море, в таком – то городе столько – то времени. Сколько времени в это время у нас, мы знаем, и значит, опять же высчитываем, на какой мы долготе. Прекрасно, но… – и Берд выдержал новую паузу, чтобы заинтриговать как можно сильнее своих слушателей, – но вмешивается параллакс. Это довольно сложная штука, которую я не стану сейчас вам объяснять, скажу лишь, что погрешность вызывается различной рефракцией небесных тел при различной высоте над горизонтом. И вот из – за параллакса лунное расстояние, получаемое тут у нас с вами, не будет совпадать с тем, которое вычислят сейчас астрономы в Европе».

Роберт припомнил, что действительно слышал от Мазарини и Кольбера какие – то разговоры о параллаксе, и о том господине Морене, который обнаружил способ, как параллаксы преодолевать. Для проверки познаний Берда он спросил его, доступно ли астрономам преодолевать параллаксы. Берд ответил, что доступно, но что это крайне трудоемкое дело и что риск ошибки чрезвычайно велик. «И вдобавок, – завершил он свою речь, – я профан и понимаю на редкость мало».

" Значит, следует изобрести более надежный метод, " – подытожил Роберт.

«Знаете, что сказал ваш Веспуччи? Что долгота – крайне замысловатый предмет, и мало кто разбирается в этом вопросе, кроме тех, кто готов, пренебрегая сном, ночами наблюдать совокупление Луны с планетами. И еще он сказал: ради определения долгот я забывал о ночном сне и укоротил свой век на десятилетие… И укоротил без всякой пользы, добавлю я вам, господа. But now behold the skie is over cast with cloudes; wherfore let us haste to our lodging, and ende our talke»(Но небо уже затуманилось тучами; поспешим же в жилища и окончим беседу (староангл.)).

Через несколько дней он спросил у доктора, где Полярная звезда. Тот ухмыльнулся: здесь южное небо, Полярной не видно, и в наблюдениях исходят из других постоянных звезд. «Еще одна досада охотникам за долготами, – добавил доктор. – Не могут пользоваться девиациями магнитной стрелки».

Снизойдя к упрашиванью остальных, он снова преломил жесткий хлеб науки.

«Стрелка компаса должна показывать неизменно на север, значит, на Полярную звезду. Тем не менее, в любой точке, кроме только меридиана Железного Острова, она отклоняется от строгого направления на полюс, отворачивается то к востоку, то к западу в зависимости от широты и от климата. Если, скажем, с Канарских островов вы поплывете к Гибралтару, то каждому мореходу известно, что игла уйдет на шесть градусов румба в сторону мистрали, то есть по северо – западному ветру. Идя с Мальты на Триполи, на Варварийский берег, сталкиваемся с нарушением до двух третей румба налево. Вам известно, не правда ли, что румб это одна четверть ветра? И такие отклонения, это ведомо, подчиняются твердым нормам под каждым долготным градусом. Если иметь хорошую таблицу, можно бы знать, где вы обретаетесь. Но…»

«Что очень жалко. Не существует надежных таблиц магнитно – стрелковой девиации. Кто их думал составить, просчитался. Есть резоны полагать, что стрелка не отходит пропорционально изменению долгот. Кроме того, смещения очень медленны и на море обнаруживать их трудно, надо чтобы судно не клевало носом так, что стрелка лезет то влево, то вправо. Доверяться этой штуке – безрассудство».

На следующий вечер кавалер Мальты, у которого, видно, засела в памяти фраза Роберта, брошенная вроде без умысла, произнес: как бы понять, не принадлежит ли Эскондида к Островам Соломоновым и далеко ли до тех островов.

Доктор Берд передернул плечами. «Соломоновы! Зa n'existe pas!»

«Разве капитан Дрейк не обнаружил их?» – переспросил кавалер.

«Чушь! Дрейк открыл Новый Альбион, и он в другом месте».

«Испанцы в Казале говорили, что Соломоновы Острова существуют и вдобавок разведаны ими», – вмешался Роберт.

«Это утверждал их Менданья семьдесят с лишним лет назад, – усмехнулся Берд. – Но по Менданье, Острова располагаются от седьмого до одиннадцатого градуса южной широты. Все равно, что сказать: от Лондона до Парижа. И потом, на какой долготе? Кейрош утверждает: в тысяче пятистах лигах от Лимы. Смех, да и только. Плюньте с берега Перу, попадете в этот остров. Недавно тут высказался один испанец: по его мнению, семь тысяч пятьсот миль от того же Перу до Островов Соломона. Это как – то, мне кажется, слишком. Вот, вы можете сами оценить несуразицу по картам. Эти вот перерисованы недавно, в точности по образцу старинных; другие преподносятся как самая свежая новость. Смотрите, кто – то помещает Соломоновы Острова на двести десятый меридиан, другие на двести двадцатый, третьи на двести тридцатый, не говоря уж о тех, кто их заслал на сто восьмидесятый. Если хоть один из них и утверждает истину, другие, значит, промахнулись на пятьдесят градусов, что приблизительно соответствует дистанции между Лондоном и владениями царицы Савской!»

«Действительно достойно восхищения, сколь много вам ведомо, достопочтеннейший, – сказал на это кавалер, изрядно выручая Роберта, иначе пришлось бы говорить то же самое, – как будто бы в вашей деятельности вы иным не занимались, как только вычислением долгот географических».

Лицо доктора Берда, закиданное белобрысыми веснушками, порозовело. Он плеснул пива в стопу и влил в глотку, не поперхнувшись. «Просто ученое любопытство. На самом деле я не знал бы, с чего начать, чтобы определить, где нас болтает».

«Однако, – решил попробовать счастья Роберт, – я видел у нактоуза такую дощечку, на которой…»

«Ах да, – не растерялся собеседник. – Ну ясно, корабль не тычется вслепую. They pricke the Carde (Накалывают путь на карте (староангл., спец.)). Записывается день, измерение иглы и степень ее отклонения, откуда дует ветер, какой час на борту, сколько проделано миль, и высота Солнца, и высота по звездам, а, следовательно – широта, и затем счисляется долгота, по предположенью. Вы, верно, замечали, что на корме иногда матрос закидывает бечевку в воду, и у бечевки на конце табличка. Это и есть лаг, снаряд измерения скорости судна. Все это бросается стойком в воду, бечевка размерена на узлы по частям мили, рядом ставят часы, чтобы узнать, в какое время судно пробежит определенное пространство. Таким манером, если бы все шло по писанью, можно было бы знать, сколько миль пройдено с последнего известного меридиана, и снова – таки совершив нужные расчеты, устанавливали бы долготу».

«Значит, средство существует!» – торжествующе вскричал Роберт, прекрасно зная, что ответит на это доктор: что лаг используют, когда нет ничего лучше, поскольку лаг годится только если верить, что корабль идет по прямой линии. Корабли же носятся туда, куда несут их ветры, и если ветры не попутны, корабли проходят один отрезок пути с уклоном вправо, другой отрезок с уклоном влево.

" Сэр Хемфри Джилберт, – продолжал доктор, – примерно во времена Менданьи, около Ньюфаундленда, собираясь идти по седьмой параллели, encountered winde alwayes so scant… говоря по – вашему, из – за ветров скупых и нерадивых… пропутешествовал невесть сколько недель, и его бросало то на сорок первый, то на пятьдесят первый градус, вот вам погрешность в десять градусов, изволите видеть. Вот такой исполинский угорь извивается от Неаполя до Португалии, стукается головою в Гавр, а хвостом отпихивается от Рима, а потом хвост оказывается в Париже, и в Мадриде голова! Следует учитывать все прихотливости маршрута и вводить их в счисление; но моряки делать это не умеют, и не могут держать на палубе целый день астронома, чтоб он делал это за них. Разумеется, можно применять конъектуры, в частности, если маршрут уже проходился, и имеется доступ к расчетам, выполненным другими. Поэтому от европейских берегов до американских на картах снимается расстояние достаточно точно. Кроме того, когда расчеты по звездам совершаются с суши, они могут дать довольно надежный результат, и поэтому мы, в общем, неплохо знаем, на какой долготе обретается Лима. Но и в этом случае, сказать вам по чести, – весело продолжал оратор, – знаете, что происходит? – И лукаво смотрел на двух слушателей. – «Происходит, что этот господинчик, – тут он постучал пальцем по карте, – рисует Рим на тридцатом градусе от Канарских, в то время как этот вот, – и он грозил пальцем в сторону другой карты, как бы отечески возбраняя ее составителя, – вот этот думает, что Рим на сороковом! Вон в той рукописи мы находим сочинение одного фламандца, который на долготах съел собаку, он извещает короля испанцев, что невозможно прийти к согласию о расстоянии от Рима до Толедо por los errores tan enormes, como se conoce por estа linea, que muestra la diferencia de las distancias (По наличию ошибок весьма огромных, как видимо из данного чертежа, который показывает различие в дистанциях (исп.)) и так далее, и так далее. Что он имеет в виду под линией? Если решить, что первый меридиан лежит в Толедо (испанцы всегда претендуют на первое место), то по Меркатору, Рим расположен на двадцать градусов восточней, однако Тихо Браге считает, этих градусов двадцать два, и двадцать пять по Региомонтану, их двадцать семь для Клавиуса, двадцать восемь для Птолемея, а для Оригана все тридцать. Все это только к одному примеру: дистанция от Толедо до Рима. Вообразите теперь, в каком состоянии должны быть сведения о морских путях, подобных нашему, где, может статься, никто прежде нас к островам не причаливал, и описания других мореплавателей туманны и сбивчивы. Добавьте в частности, что если какой – нибудь голландец и раздобудет верный результат, он ни за что о нем не скажет англичанам, а те не поделятся с испанцами. Самовернейшее орудие в здешних морях – это нос капитана, который своим простецким лагом унюхивает, что корабль, к примеру, на двухсот двадцатом меридиане. После проверки часто оказывается, что вовсе не на двухсот двадцатом, а градусах в тридцати восточное или западнее».

«Но в таком случае, – выкрикнул кавалер, – кто сумеет разгадать загадку долгот, получит полную власть над морями!»

Доктор Берд опять покраснел, уставился на кавалера, будто чтобы узнать, нарочно ли он это сказал, а потом усмехнулся, как укусил, и отрезал: «Попробуйте».

«Меня прошу уволить», – вставил тут Роберт, поднимая руки, и на тот вечер все обернулось в шутку.

В течение многих дней Роберту казалось опасным снова затрагивать тему меридианов. Он нашел другую тему. Чтоб сделать это, пришлось принять отважное решение. Ножом он глубоко процарапал себе ладонь. Потом завязал рану обрывками рубахи, истрепанной ветрами и водой. За ужином он показал врачевателю руку: «Глупейшая рана. Сунул ножик в мешок, начал рыться и сам себя пропорол. Очень щиплет».

Доктор осмотрел порез опытными глазами, и Роберт молил Бога, чтоб теперь он вытащил тазик и растворил в нем купорос. Однако доктор ограничился суждением, что рана не опасна и что следует хорошо промывать ее каждое утро. Тут, на счастье, подвернулся кавалер, который и ляпнул:

«Это какую притирку?» – воодушевился Роберт. Мальтийский рыцарь, будто прочитав все книги, затверженные Робертом перед отплытием, начал расхваливать свойства лезвийных мазей. Берд молчал. Роберт, после чужого почина осмелевши, кинул свой пробный камешек: «Бабьи суеверья! Напоминает анекдот о беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она, увидев то, породила младенца с отделенной от туловища головой! Или ту вздорную привычку у крестьянок, когда пес нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение, полагая, будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи на людей, передающих такие historiettes!»

Выпад был очень удачный, потому что Берд не выдержал. «Ну уж нет, милостивый мой, насчет собаки с ее пометом все это правда, скажу вам больше, кое – кто применил то обхождение с одним соседом, который наложил кучу перед домом, и уверяю вас, он научился далеко обходить тот проулок! Разумеется, следует повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам необходим такой приятель, вернее неприятель, который будет гадить вам под дверь достаточно часто!» Роберт заливался смехом, будто принимая все за потеху, отчего тот раздражался и приводил все более сильные аргументы. Доводы были приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор входил все в больший раж. «Да, да, любезнейший, вот вы так чудно философствуете, наукой костоправов брезгуете. Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у кого нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот над навозною кучей, и он бы излечился. Сточная канава смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а известно, что меньшее количество притягивается большим!»

«Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор Берд, и как я поражен вашей мудростью!»

«Да это что! Вот я вам расскажу! В Англии, при укушении человека собакой, ее надо убивать, даже если она не в бешенстве. Собака может взбеситься впоследствии, и оставшаяся в укусе слюна ее способна привлечь духи водобоязни. Видели, как поварихи, если плеснут молока на угли, тут же бросают горстку соли? Великая мудрость простонародья. Молоко от угольного жара претворяется в пар; при воздействии воздуха и света этот пар, совокупно с атомами огня, влечется обратно к корове, выделившей это молоко. Сосцы коровы железисты и уязвимы, и атомы огня грозят им воспалением, отвердением, изъязвлением, а поскольку вымя недалеко от мочевого пузыря, воспаление может переброситься в пузырь и привести к анастомозу приходящих в пузырь сосудов. Корова станет мочиться кровью».

Роберт сказал: «Шевалье вспомнил эту лезвийную притирку в качестве снадобья для моего леченья. Но вы поясняете своею речью, что метод сей употребим во зло».

«Разумеется, и в том причина оберегать подобные секреты, чтобы не применялись вредоносно. Любезнейший, дискуссия о мази, или о порохе, или о том, что в Англии обычно именуют Weapon Salve, полна противоречий. Шевалье упоминал тут оружие, которое, будучи уместно примененным, приносит облегчение. Но возьмите то же оружие и расположите его у огня; и пораненный, будь он даже за тысячу километров, возопит от жжения. А если вы погрузите острие, все еще выпачканное кровью, в ледовитую воду, раненого затрясет от холода».

В ходе этого разговора Роберт, кажется, не услыхал ничего такого, о чем не знал бы раньше, не исключая и подтвержденья, что доктор Берд в вопросе о Симпатическом Порохе великий дока. Но беседа до того настойчиво кружила вокруг дурных использований этого ученья, что вряд ли речь шла о случайности. Как это все увязывалось с меридиановыми дугами, будет рассказано впоследствии.

Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что матрос свалился с марса и раскроил себе череп, и на шкафуте царила суматоха, а доктора спешно позвали врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в трюм, опередив Берда.

Почти что наощупь нашарил он верную дорогу. Может быть, повезло, а может, неведомая зверюга громче обычного стонала именно тем утром. Примерно у ахтерштевня, там, где на «Дафне» хранились бочонки с ромом и араком, он обнаружил закомару, где глазам его открылась кошмарная картина.