Этап 3: декабрь 1986 – конец 1988 годов.

До 1985 года включительно деятельность люберов в средствах массовой информации не освещалась никак. Это и не удивительно – пресса, радио и телевидение тех лет вообще игнорировали факты, не укладывавшиеся в стандартные каноны освещения советской действительности. С началом перестройки ситуация изменилась, и в период с июня по декабрь 1986 года девиантное поведение уличных люберецких компаний упоминалось в прессе, как минимум, пять раз [СР1, 1986; СР2, 1986; Радов, 1986; Щекочихин, 1986; Утицын, 1986], причем дважды (в статьях Щекочихина и Утицына) люберецкие были названы «люберами».

С декабря 1986-го по февраль 1987 года люберам были посвящены три крупных публикации: письмо юноши из Люберец в «Комсомольской правде» [КП1, 1986], а также статьи в «Огоньке» [Яковлев, 1987] и «Собеседнике» [Куприянов, 1987] (написанные в результате совместного журналистского расследования). Данные статьи вывели субкультуру на новый уровень: прежде это были всего лишь молодежные группы, объединенные общей деятельностью и символикой. С зимы 1986-1987 годов любера стали «официально признанным» «неформальным движением» с канонизированным через прессу самоназванием (ранее слово «любер» было распространено не так уж и широко), униформой, специфичной деятельностью.

Все три перечисленные статьи в той или иной степени носят отпечаток стиля, впоследствии в просторечии получившего название «чернухи». Когда, листая «Комсомольскую правду», «Огонек», «Собеседник», натыкаешься на эти публикации – видишь, насколько они выпадают из общего контекста: большинство материалов того времени подавалось в «кондовой» стилистике советской прессы, а статьи про люберов написаны уже в «чернушном» стиле 1990-х годов. Эта совместная журналистская акция была для того времени новаторской, что способствовало ее успеху. В конце 1986 – начале 1987 годов «чернуха» была еще в новинку и вызвала у читателей самый живой интерес. Спустя несколько лет данные публикации потерялись бы в потоке аналогичных, но в тот момент они потрясли умы читателей и получили мощный общественный резонанс.

Большинство жителей Люберец о существовании люберов узнало из прессы. Как правило, реакция на публикации была негативной, журналисты обвинялись в предвзятости, очернительстве и любви к «жареным» фактам. Многие наших информанты и сейчас уверены, что «было не столько много люберов, сколько шума о них» [Б.А.].

Однако для части подростков и юношей (это относится, прежде всего, к уличной молодежи) статьи послужили инструкцией к действию. Так, в «Огоньке» была описана «униформа» люберов: широкие клетчатые брюки, куртки, кепки, белые рубашки и узкие черные галстуки. И действительно, одетая таким образом < 30> молодежь вскоре (именно после публикаций) появилась на улицах в большом количестве. Повысилась массовость выездов в Москву; если некоторые активные любера старшего возраста называли максимальной численность групп в 150 человек, то милицейская сводка за 14 февраля 1987 года зафиксировали группу около 600 человек [Овчинский, 1991, с. 255]. Еще больший интерес стал проявляться к культуризму: «Такая вот вспыхнула идея в пацанской среде. Все сразу заговорили, что не просто так, а что вот Люберцы, а вот что любера, а что вот ё-моё. Тут же народ пошел в качалки, про которые до этого не знал ни фига. Все пошли в качалки, потому, что возникла идея. Быть пацаном в Люберцах и не заниматься в качалке – стало почти что западло» [В.В.].

Показательны воспоминания девушки, чья учеба в старших классах пришлась на 1986-1988 годы: «Тема люберов у нас была очень популярна. В те времена это было новым, модным, это витало в воздухе. Любера и люберство были темой наших бесед – ведь нужно было о чем-то говорить. Гордились, что наш город так прославился. Многие – и парни, и девушки – носили клетчатые брюки; у меня клетчатые брючки тоже были. Однако дальше «общего трёпа» и ношения клетчатых брюк мы в нашем «люберстве» не продвинулись. Наши парни в качалки не ходили и вообще спортом не занимались» [П.Т.]. В конце 1990-х в некоторых молодежных субкультурах появилось слово «модник», обозначающее тех, кто следует исключительно внешней символике субкультуры, пренебрегая ее идейным наполнением. Именно «модниками» можно было бы назвать и героев приведенного выше высказывания; старшеклассники находились на границе субкультуры – они носили «клетчатые брючки» и использовали «люберство» как тему для повседневных разговоров – но не более того. Нам известны случаи, когда молодые люди, следуя моде на люберов, организовывали качалки, но до выездов в Москву дело не доходило («собирались, собирались, но то дела, то что-то еще» [В.В.]).

Любера стали объектами общественного сознания, они получили известность далеко за пределами московского региона: «В 87-м году в «Огоньке» первая статья была. Я тогда учился в военном училище – меня все время: “У тебя есть клетчатые брюки или нет клетчатых брюк”» [А.Е.]. Любера стали героями прессы и телепередач, художественных фильмов и рок-песен, прозы и стихов. На события откликнулись не только отечественные, но и западные СМИ. Об общеизвестности люберов говорит тот факт, что один из наших информантов, коренной житель Люберец [Б.С.], впервые услышал упоминавшийся выше субкультурный «Гимн Люберец» на спортивных сборах в Пятигорске от иногородних подростков (при том, что о существовании гимна не знали даже некоторые из опрошенных нами активных люберов).

На волне ажиотажа люберами стали называть себя молодые люди из разных подмосковных городов, и даже москвичи. Слово «любер» стало обозначать не жителя Люберец, а представителя определенного субкультурного стиля, независимо от места его проживания. Группы, аналогичные люберским, начали появляться и в других городах Советского Союза (см. напр. [КП2, 1987]).

Взлет интереса к люберам в конце 1986 – начале 1987 года произошел в соответствии с механизмом возникновения «моральных паник», описанным социологом С. Коеном [Cohen, 1972]. По Коену, средства массовой информации способны формировать «моральные паники» - общественные фобии, боязнь тех или иных социальных угроз. При этом различным социальным группам может придаваться гипертрофированно негативное значение (они становятся «народными бесами»). «Моральные паники» имеют и механизм обратного действия – они не только пугают общество «народными бесами», но и создают рекламу этим самым «бесам», обеспечивая приток в разрекламированные сообщества новых участников. Именно в СМИ часто создается канон субкультурного имиджа, которому затем следуют неофиты. < 31> С. Коен писал: «Особая роль принадлежит масс-медиа в определении и формировании социальных проблем. Медиа выступает агентом морального возмущения (нравственного негодования), даже если они сами этого не сознают, их способ предоставления определенных фактов может быть достаточен для возникновения определенного негодования, беспокойства или паники. Когда подобные чувства накладываются на общественные ощущения того, что некоторые ценности нуждаются в защите, существуют реальные условия для создания новых социальных правил или определения социальной проблемы. (…) Масс-медиа (…) может создавать определенные социальные проблемы быстро и драматично. (…) Внимание журналистов, репортеров и фотографов может стимулировать новые действия молодежи» [Коен, 2000, с. 167].

Как видно из приведенного высказывания, «моральные паники» имеют место тогда, когда общество к ним готово, когда наличествует повышенная общественная тревожность, социальное ожидание того или иного события, когда объект «моральной паники» вызывает общественный интерес, смешанный с опасением.

Что же послужило почвой для столь успешной «раскрутки» люберов? Чем был обусловлен общественный интерес к ним? Для ответа на этот вопрос снова нужно обратиться к истории общественных процессов тех лет.

Первая причина «популярности» люберов – в общем росте активности «неформальных» объединений молодежи, в своеобразной моде на «неформальность».

С началом перестройки общество начало отходить от тоталитарных стереотипов и интенсивно осваивать новые социальные реалии. Темы, на обсуждении которых раньше лежал запрет, постепенно становились предметом общественного осмысления. Публикация ранее закрытой информации зачастую стимулировала мощный общественный резонанс. Одним из «открытий» начала перестройки было наличие в Советском Союзе «неформальных объединений молодежи» и молодежной контркультуры. В короткие сроки в стране значительно увеличилось количество «неформальных» объединений. Согласно авторитетным исследованиям, на конец 1980-х годов количество активных «неформалов» составило 10-13% от общего числа молодежи [По неписаным…, 1991, с. 4]. Быть «неформалом» стало модно.

Любера оказались вписаны в общую моду на «неформальность». Они оказались одной из колоритнейших субкультур, вовлеченных в поле взаимодействия молодежных сообществ.

При внимательном рассмотрении событий данного периода видно, что люберецкие со своими набегами на Москву уже не являлись однозначными агрессорами; скорее, речь шла о конфронтации двух примерно равных сил: с одной стороны те, кто идентифицирует себя как «любера» (независимо от их реального места жительства), с другой – их противники. Московская молодежь интенсивно объединялась для борьбы с агрессором. Из «неформалов» наиболее слаженный отпор организовали металлисты – субкультура, поддерживающая имидж брутальной маскулинности; именно они чаще всего упоминаются как активные участники драк. Среди московской молодежи распространялось «Обращение» металлистов: «Все больше и больше москвичей становятся жертвами распоясавшихся люберов. Все больше ни в чем не повинных людей страдает от бесчинства люберецких вандалов, пользующихся разобщенностью между молодежными движениями (…) В связи со сложившимся положением мы предлагаем прекратить всякие междуусобные драки, чтобы все силы направить на люберов (…) Пусть сама земля горит под ногами люберов!» (цит. по: [Овчинский, 1991, с. 255-256])

В ПТУ и школах расклеивались воззвания, призывающие в определенное время собираться на драки с люберами. В назначенные дни Москва превращалась в поле передвижения многочисленных молодежных групп, которые через милицейские кордоны стягивались к местам столкновений, самым популярным из которых был < 32> Парк Культуры им. Горького. Из милицейской сводки за 22 февраля 1987 года: «Около 18.00 также наблюдались скопления молодежи общим количеством свыше 1000 человек, которые прибывали в ЦПКиО им. Горького с целью “выяснения отношений”. Часть из них были приезжими из Люберец. В дальнейшем указанные группы молодежи следовали по Крымскому мосту к Калининскому проспекту, ул. Арбат, Чайковского и др. в направлении Центра, часть из них появилась на Зубовском бульваре и ул. Горького. В отделение милиции было доставлено 195 подростков, в том числе 28 жителей Люберец» (цит. по: [Овчинский, 1991, с. 256-257]). Как видно из приведенных здесь цифр, жители Люберец в общем числе «уличных хулиганов» составили всего около 15%; остальными были те, кто подделывался под люберов или же выступал против них3.

Как мы видим, в московской молодежной среде сработал уже упоминавшийся нами социальный механизм: молодежные группы объединились для того, чтобы противостоять общему противнику. Как уличные люберецкие компании в начале 1980-х забыли противоречия с тем, чтобы ездить в Москву, так и москвичи в 1987 году объединились, чтобы противостоять «люберецкой» угрозе.

Примечательно, что появление люберов стимулировало интеграционные процессы даже вдалеке от Москвы. Из интервью, сделанных Т.Б. Щепанской в 1986-1989 годах, можно почерпнуть информацию об отношении к люберам ленинградской «неформальной» тусовки. Их появление стимулировало «неформалов» к сплочению, к противодействию: «Отношения между разными течениями были сложные: битломаны против металлистов, металлисты против брейкеров, брейкера с битломанами враждовали. А любера пришли - они всех помирили. Когда появились любера, всем вместе плохо пришлось...» [Щепанская, 1993, с. 198]. Летом 1987 года в Ленинграде прошел слух, что скоро московские любера совершат сюда набег. Надвигающаяся опасность оказала на местных неформалов консолидирующее влияние: «“Когда сюда приезжали люберы, то собралась такая общая тусовка, очень дружная, защищали что-то общее, хотя бы сам город...”. Там были и металлисты, и панки, и даже миролюбивые волосатые проявили готовность отразить агрессоров» [Щепанская, 1993, с. 209-210].

Второй причиной интереса общества к люберам на определенном этапе была актуальность их идеологии.

Реформаторский пафос первых лет перестройки предполагал не отход от коммунистической идеологии, а, наоборот, возвращение к первоначальным, не замутненным и не скомпрометированным коммунистическим идеалам. Деятельность люберов, также направленная на утверждение идеализированных консервативных ценностей, вполне укладывалась в данный стереотип общественного сознания. Из-за этого у определенной части общества любера продолжали пользоваться одобрением. Другая же часть, напротив, видела в них консервативную угрозу (вспомним, как «неформалы» принимали люберов за комсомольские оперотряды). Так или иначе, и те, и другие имели точки дискуссионного соприкосновения с проблемой идеалов «советского образа жизни»; «идея» люберов оказалась актуальной и злободневной для социально-политического дискурса тех лет.

Третьей причиной возникновения «моральной паники» была одна из общественных фобий тех лет – ожидание «красного реванша», реставрации советского тоталитаризма с жесткими репрессиями тех, кто успел проявить себя за годы перестройки. Особенно сильным этот страх был в крупных городах, в частности, в Москве, где перестроечные процессы вообще были более заметны и значимы. Ожидая возвращения старых порядков, ожидали и появления социальной группы, которая эти порядки будет насаждать. На роль такой группы и прочили молодежные группировки люберов, направленные на борьбу с инакомыслием. В качестве исторических аналогов называли бригады штурмовиков в Германии 1930-х и китайских хунвенбинов 1960-1970-х годов. Типичным было сопоставление люберства с фашизмом < 33> (см. напр. [Осин, 1989, с. 78-79] и др.). Примером подобного осмысления люберов может быть текст песни рок-группы «Разные люди» (1987 или 1988 год): «Бей правой, любер! // Ты правый, правый! // И наша страна тебя очень любит, // Но я-то вижу тебя насквозь: // Красная свастика - это всерьез! (…) Эй, дядя, как ты можешь махать рукой // И говорить миру про коммунизм, // Когда за твоей широкой спиной // Поднимает голову красный фашизм!» В песне речь идет и о фашиствующих молодчиках люберах, и о неком покровительствующем им «дяде в сером кителе», который «рад работе красных штурмовичков».

Как нам кажется, именно фобия «красного реванша» послужила причиной для возникновения устойчивого (некоторые придерживаются его и сейчас) мнения, что движение люберов было организовано КГБ. Нам эта версия кажется маловероятной хотя бы потому, что формирование, развитие и угасание данной субкультуры вполне укладывалось в логику общественных процессов тех лет.

О склонности общества к созданию из люберов «народных бесов» говорит тот факт, что внешние наблюдатели и сами бывшие любера описывали субкультуру по разному. Внешние наблюдатели делали упор на идеологическую агрессивность люберецких юношей в межгрупповом молодежном дискурсе, выделяя черты, актуальные для «моральной паники» в обществе (см. напр. [Лукс, 1998, с. 92-93]. Любера, напротив, были склонны рассказывать о повседневных занятиях культуризмом, как об основном виде субкультурной деятельности.

Рассматривая деятельность люберов в годы перестройки, отметим, что при численном росте движения и его общественной «раскрутке» внутри субкультуры наблюдались негативные процессы. Перечитывая статью в «Огоньке», мы обнаружили, что она противоречит высказываниям люберов первой половины 1980-х в том, что касается «кодекса чести». В частности, в статье утверждалось, что любера предпочитают нападать на более слабого противника («нападают “люберы” только тогда, когда имеют большое и безусловное численное превосходство. Трое — на одного. Десятеро — на троих»); и проявляют агрессию против девушек («они девушек очень сильно бьют, потому что девушки не могут защищаться»). Можно было бы отнести данную информацию к числу журналистских вольностей, которых в статье из «Огонька», к сожалению, много. Не исключено, что в дальнейшем облике субкультуры «негативные» детали закрепились благодаря статье. Однако, сравнивая люберецкий материал с данными из других городов, можно утверждать, что деградация уличного «кодекса чести» в 1980-х годах была «естественным» процессом (такая деградация наблюдалась повсеместно).

Примечательно, что любера «старшего» поколения скептически относились к поколению 1986-1988 годов: «Ездили, блин, штаны в клеточку, помнишь? Ездили там типа “мы из Люберец” - утверждаться в Москву» [И.И.]. «Я этих, которые “сшей мне, мама, клетчатые брюки”, не очень уважаю» [Ш.А.]. «Старшими» отмечалась деградация уличных традиций: «У нас в основном поначалу-то ездили спортсмены все. Могли собраться там двадцать человек, и тридцать – поехать бить каких-нибудь панков: их сто, а нас двадцать. А потом уже – когда я служил в армии, - ездили эти, типа «вдесятером одного не боимся», чем больше куча, тем лучше» [Ш.А.]. Значительно участились случаи спекуляции «идеологически вредными» вещами, отнятыми у «неформалов». По мнению «старших» постепенно деградировали и традиции спортивных занятий: «Вообще, было правило, например, в качалках не пить. Женщин в качалки не пускали. Потом появились женщины. Потом появилась водка. Потом я оттуда ушел» [А.А.].

Подводя итоги главы, отметим, что в 1986-1988 годах деятельность субкультуры люберов была связана с привлечением ряда новых, обусловленных перестройкой, ресурсов:

- социальным ресурсом была общественная мода на «неформальность», которая вела, с < 34> одной стороны, к росту численности «неформальных» противников люберов, а, с другой - к формированию люберами собственной «неформальной» субкультуры;

- идеологическим ресурсом являлся интерес «раннеперестроечного» общества к «изначальным» коммунистическим ценностям, близким люберам;

- информационным ресурсом послужили публикации в прессе, «канонизировавшие» и разрекламировавшие субкультурные образы. Общественный резонанс этих публикаций был, в свою очередь, обусловлен совпадением ряда факторов: общественными фобиями, специфическим отношением к печатной информации, новаторством стилистики.

Однако время больших перемен в советском обществе постоянно изменяло структуру ресурсов, подпитывающих рассматриваемую нами субкультуру, и очень скоро им суждено было иссякнуть…