Царица Небесная

С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие

погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на

настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с

мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и

тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в

синеватых портах из пестряди: пьют прямо под колодцем, наставив рот;

расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно и обколупывают

легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на

всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.

- Меленковцы-то наши... каждый уж при своей лопате, как полагается, -

показывает мне Горкин. - Пятерик хлебца смякает и еще попросит. Народ

душевный.

Меленковцы одеты чисто - в белых крутых рубахах, в бурых сермягах,

накинутых на одно плечо; на ногах чистые онучи, лапти - по две ступни. И

воздух от них приятный, хлебный. Похаживают мягко, важно, говорят ласково -

милачок, милаш. Себя знают: пождут-постоят - уйдут. Возвращаться назад не

любят.

У конторы за столиком сидит грузный Василь-Василич; глаза у него

напухли, лицо каленое, рыжие волосы вихрами. Говорят - бражки выпил,

привезли ему плотники из дому, - вот и ослаб немножко, а время теперь

горячее, не соснешь. На земле - тяжелый мешок с медью и красный поливной

кувшин с квасом, в котором гремят ледышки. Медяками почокает, кваску отопьет

- встряхнется. На столе в столбиках пятаки: четыре столбика, пятый сверху, -

выходит домик, получи два с полтиной. Пятаки сваливают в шапки, в обмен -

орленые паспорта с печатями из сажи. Тут и Горкин, для помощи, - " сама

правда"; его и хозяин слушает.

На крыльце появляется отец, в верховой шапочке, с нагайкой, кричит -

давай! Василь-Василич вскакивает, тоже кричит - " д-ввайй! " - и сшибает

чернильницу. Отец говорит, щурясь:

- Горкин, поглядывай!..

- Будь-п-койны-с, до ночи все подчищу! - вскрикивает Василь-Василич и

крепко кладет на счетах. - А это-с... солнышком напекло!..

Кавказка давно оседлана. Осторожно ступая между лежачими, которые

принимают ноги, она направляется к отцу. Все на нее дивятся: " Жар-Птица,

прямо", - такая она красавица! Так и блестит на солнце от золотистой кожи,

от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ, - " что мало? "

- и выезжает на улицу. Вдогонку ему кричат: " забирай всех - вот те и будет

много! "

- Ги-рой!.. - вскрикивает Василь-Василич и воздевает руки, - В Подольск

погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..

Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда

Василь-Василич начинает махать-грозиться - " я те летось еще сказал... и глаз

не кажи лучше, хозяйский струмент пропил! " - Горкин вступается:

- Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А

на винцо-то все грешные.

- Задавай билет, ладно.. - гудит Василь-Василич в кувшин, -

первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не может..!

Нельзя не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост в Кожевниках

строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.

А то и Горкин рассердится:

- Уходи и уходи без розговору, до бутошника... - поокивает он строго: -

К скудентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будут. Я тебя по

летошнему году помню, как народ у меня булгачил. Давно тебя в поминанье

написал!

Все глядят весело, как плутоватый парень, ругаясь, идет к воротам.

Кричат вдогонку:

- Шею ему попарь, скандалыцику! Топорика-то не держал... плотник!..

В кабинете с зеленой лампой сидит отец, громко стучит на счетах. Он

только что вернулся. Высокие сапоги в грязи, пахнет от них полями. Пахнет

седлом, Кавказкой, далеким чем-то. Перегнувшись на стульчике, потягивает

бородку Горкин. В дверях строго стоит Василь-Василич, косит тревожно: не

было бы чего. В окно веет прохладой и черной ночью, мерцают звезды. Я сижу

на кожаном диване и все засматриваю в окошко сквозь ширмочки. Ширмочки

разноцветные, и звезды за ними меняют цвет: вот золотая стала, а вот

голубая, красная... а вот простая. Я вскрикиваю даже: " глядите, какие

звездочки! " Отец грозится, продолжая стучать на счетах, но я не могу

уняться: - " малиновые, зеленые, золотые... да поглядите, скорей, какие!.."

Кажется мне, что это сейчас все кончится.

- И что ты, братец, мешать приходишь... - рассеянно говорит отец и

начинает смотреть сквозь ширмочки.

Заглядывает и Горкин, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василич.

Он подходит на цыпочках, сгибается, чтобы лучше видеть, а сам подмаргивает

ко мне.

- А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.

Они ничего не видят; а я вижу: чудесные звездочки, другие!

- Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.

- Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...

- Это стекла который бил, скандалист?

- Понятно, разбойник он... и зашибает маненько, да руки золотые! С

Мартыном не поровняешь, а за ним станет.

С Марты-ном? Ну, это ж...

Меня-то он побоится, крестник мне, попридержу дурака.

- Сам Мешков оставлял, простил, - вступается и Василь-Василич, -

прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.

Мартына я не знаю, но это кто-то особенный, Горкин сказал мне как-то:

" Мартын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь

работает".

- Суббота у нас завтра... Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда

назначено?

Горкин кладет записочку:

- Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную

в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.

- Хорошо. Помолимся - и начнем.

- Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. -

Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал... какой пожар-то был!

Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.

- Двор прибрать, безобразия чтобы не было. Прошлый год, понесли

Владычицу, мимо помойки!..

- Вот это уж не доглядели, - смущенно говорит Горкин. - Она-Матушка,

понятно, не обидится, а нехорошо.

Тесинками обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что ли, поприкрыть,

больно велика. Народ летось под Ее-Матушку как повалился, - прямо те в

лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!

- От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников

калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...

- Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил,

для торжества. Много у него берут в деревню...

- Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.

- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...

- Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит

Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто..?

- А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов

найдем. Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком

посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то

подкинуть...

- Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир... калачика бы горяченького с

семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто

верст без малого отмахал.

- Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..

Отец прихватывает меня за. щеку, сажает на колени на диване. Пахнет от

него лошадью и сеном.

- Так - звездочки, говоришь? - спрашивает он. вглядываясь сквозь

ширмочки. - Да, хорошие звездочки... А я, братец, барки какие ухватил в

Подольске!.. Выростешь - все узнаешь. А сейчас мы с тобой калачика

горяченького...

И, раскачивая меня, он весело начинает петь:

Калачи - горячи,

На окошко мечи!

Проезжали г..начи,

Потаскали калачи.

Прибег мальчик,

ОбжЈг пальчик,

Побежал на базар,

Никому не сказал.

Одной бабушке сказал:

Бабушка-бабушка,

Ва-ри кутью -

Поминать Кузьму!

Двор и узнать нельзя; Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом, и

по ней можно прыгать, как по полу, - только всхлипывает чуть-чуть. Нет и

грязного сруба помойной ямы: од ели ее шатерчиком, - и блестит она новыми

досками, и пахнет елкой. Прибраны ящики и бочки в углах двора. Откатили

задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали

красным песком - под елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали

высокие штабеля досок, заслонявшие зазеленевший садик, и на месте их, под

развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне

наш двор - светлым, розовым от песку, веселым. Я рад, что Царице Небесной

будет у нас приятно. Конечно, Она все знает: что у нас под шатерчиком

помойка, и лужа та же, и мусор засыпали песочком; но все же и Ей приятно,

что у нас стало чисто и красиво, и что для Нее все это. И все так думают.

Стучат весело молотки, хряпкают топоры, шипят и вывизгивают пилы. Бегает

суетливо Горкин:

- Так, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше

здоровья пошлет, молодчики!..

Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!

Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с " ердани", и даже

легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из

тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий

сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же

резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, -

загляденье. И даже " сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем

живое!

- Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те

прямо...

Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне

особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает " часовенку".

- Так, ладно... - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую

дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с

распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой!

Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все

дивятся, - какие живые крылья, " как у Святого Духа! ". Сквозные, они парят.

Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с

Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго... роется пальцами в

жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в

трактире.

- Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.

Чуть светает, я выхожу во двор. Свежо. Над " часовенкой" - смутные еще

березы, с черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всем.

Пахнет еловым деревом по росе и еще чем-то сладким: кажется, зацветают

яблони. Перекликаются сонные петухи - встают. Черный воз можжевельника

кажется мне мохнатою горою, от которой священно пахнет. Пахнет и первой

травкой, принесенной в корзинах и ожидающей. Темный, таинственный тихий сад,

черные листочки берез над крестиком, светлеющий голубок под сенью и

черно-мохнатый воз - словно все ждет чего-то. Даже немножко страшно: сейчас

привезут Владычицу.

Светлеет быстро. У колодца полощутся, качают, - встает народ. Которые

понесут - готовы. Стоят в сторонке, праздничные, в поддевках, шеи замотаны

платочком, сапоги вычернены ваксой, длинные полотенца через плечо. Кажутся и

они священными. Горкин ушел к Казанской с другими молодцами - нести иконы.

Василь-Василич, в праздничном пиджаке, с полотенцем через плечо, дает

последние приказания:

- Ты, Сеня, как фонарик принял, иди себе - не оглядывайся. Мы с

хозяином из кареты примем, а Авдей с Рязанцем подхватят с того краю. А

которые под Ее поползут, не шибко вались на дружку, а чередом! Да

повоздержитесь, лешие, с хлеба-то... нехорошо! Летось, поперли... чисто

свиньи какие... батюшка даже обижался. При иконе и такое безобразие

неподходящее. Мало ли чего, в себе попридержите... " не по своей воле! ". Еще

бы ты по своей воле!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лешую!..

Кидаются за Цыганкой. Она забивается под бревна и начинает скулить от

страха. Отцепляют от конуры Бушуя и ведут на погребицу. Стерегут на крышах,

откуда до рынка видно. Из булочной, напротив, выбегли пекаря, руки в тесте.

Несут Спасителя и Николу-Угодника от Казанской, с хоругвями, ставят на

накрытые простынями стулья - встречать Владычицу. С крыши кричат - " едет! ".

- Матушка-Иверская...Царица Небесная!..

Горкин машет пучком свечей: расступись, дорогу! Раскатывается

холстинная " дорожка", сыплется из корзин трава.

- Матушка... Царица Небесная... Иверская Заступница...

Видно передовую пару шестерки, покойной рысью, с выносным на левой...

голубую широкую карету. Из дверцы глядит голова монаха. Выносной забирает

круто на тротуар, с запяток спрыгивает какой-то высокий с ящиком и открывает

дверцу. В глубине смутно золотится. Цепляя малиновой епитрахилью с золотом,

вылезает не торопясь широкий иеромонах, следует вперевалочку. Служка за ним

начинает читать молитвы. Под самую карету катится белая " дорожка".

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас...

Отец и Василь-Василич, часто крестясь, берут на себя тяжелый кивот с

Владычицей. Скользят в золотые скобы полотенца, подхватывают с другого краю,

- и, плавно колышась, грядет Царица Небесная надо всем народом. Валятся, как

трава, и Она тихо идет над всеми. И надо мной проходит, - и я замираю в

трепете. Глухо стучат по доскам над лужей, - и вот уже Она восходит по

ступеням, и лик Ее обращен к народу, и вся Она блистает; розово озаренная

ранним весенним солнцем.

...Спаа-си от бед... рабы твоя, Богородице...

Под легкой, будто воздушной сенью, из претворенного в воздух дерева,

блистающая в огнях и солнце, словно в текучем золоте, в короне из алмазов и

жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная - над всеми. Под

ней пылают пуки свечей, голубоватыми облачками клубится ладан, и кажется

мне, что Она вся - на воздухе. Никнут над Ней березы золотыми сердечками,

голубое за ними небо.

...к Тебе прибегаем... яко к Нерушимой Стене и предста-тель-ству-у...

Вся Она - свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом. Темное - головы

и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор... - все под Ней.

Она - Царица Небесная. Она - над всеми. Я вижу на штабели досок сбившихся в

стайку кур, сбитых сюда народом, огнем и пеньем, всем непонятным, этим,

таким необычайным, и кажется мне, что и этот петух, и куры, и воробьи в

березках, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и в

бревнах пропавшая Цыганка, и голуби на кулях овса, и вся прикрытая наша

грязь, и все мы, набившиеся сюда, - все это Ей известно, все вбирают Ее

глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взирает.

Призри благосе-рдием, всепетая Богоро-дице.

Я вижу Горкина. Он сыплет в кадило ладан, хочет сам подать батюшке, но

у него вырывает служка. Вижу, как встряхивают волосами, как шепчут губы,

ерзают бороды и руки. Слышу я, как вздыхают: " Матушка... Царица Небесная"...

У меня горячо на сердце: над всеми прошла Она, и все мы теперь - под Нею.

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..

Пылают пуки свечей, густо клубится ладан, звенят кадила, дрожит

синеватый воздух, и чудится мне в блистаньи, что Она начинает возноситься.

Брызгает серебро на все: кропят и березы, и сараи, и солнце в небе, и кур с

петухом на штабели... а Она все возносится, вся - в сияньи.

- Берись... - слышен шепот Василь-Василича.

Она наклоняется к народу... Она идет. Валятся под Нее травой, и тихо

обходит Она весь двор, все его закоулки и уголки, все переходы и навесы,

лесные склады... Под ногами хрустит щепой, тонкие стружки путаются в ногах и

волокутся. Идет к конюшням... Старый Антипушка, похожий на святого, падает

перед Ней в дверях. За решетками денников постукивают копыта, смотрят из

темноты пугливо лошади, поблескивая глазом. Ее продвигают краем, Она вошла.

Ей поклонились лошади, и Она освятила их. Она же над всем Царица, Она -

Небесная.

- Коровку-то покропите: посуньте Заступницу-то к коровке! - просит,

прижав к подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.

- Надо уважить, для молочка... - говорит Андрон-плотник.

Вдвигают кивот до половины, держат. Корова склонила голову.

Несут по рабочим спальням. Для легкого воздуха накурено можжухой.

Спаситель и Николай-Угодник провожают. Вносят и в наши комнаты, выносят во

двор и снова возносят на подмостки. Приходят с улицы - приложиться. Поют

народом - Пресвятая Богоро-дице. спаси на-ас Горкин руками водит, чтобы

складнее пели. Батюшки кушают чай в парадном зале, закусывают семгой и

белорыбицей, со свежими, паровыми огурцами. Василь-Василич угощает в конторе

" ящичного" и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную

карету. На ее дверцах написаны царские короны, золотые. Старушки крестятся

на Ее карету, на лошадей; кроткие у Ней лошадки, совсем святые.

Голубая карета едва видна, а мы еще все стоим, стоим с непокрытыми

головами, провожаем...

- Помолемшись... - слышатся голоса в народе.

- По гривеннику выдать, чайку попьют, - говорит отец. - Ну, помолились,

братцы... завтра, благословясь, начнем.

Весело говорят:

- Дай Господи.

Праздник еще не кончился. Через дорогу несут от Ратникова на узких

лотках калачики - горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за лотками на

головах, как лодочки. А вот и горячие баранки, с хрустом. Едят на бревнах,

идут в трактиры. Толкутся в воротах нищие, поздравляют: " помолемшись! " Им

дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно

притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.

Вечер, а все еще пахнет ладаном и чем-то еще... святым? Кажется мне,

что во всех щелях, в дырках между досками, в тихом саду вечернем, - держится

голубой дымок, стелются петые молитвы, - только не слышно их. Чудится мне,

что на всем остался благостный взор Царицы.

Василь-Василич, с плотниками, уже буднично говорит:

- Поживей-поживей, ребята... все разобрать, собрать, что к чему.

Помойку расшить, с лужи палубник принять, штабеля на место. Некогда завтра

заниматься.

Возвращается старый двор. Светлую сень снимают. Падает голубок и крест.

Неужели и их расколют?! Я беру голубка и крест. Я унесу их в садик, они

святые. Штабеля заслоняют сад. Разбирают покрышку с ямы, тащат по луже

доски. Вот уж и прежнее. Цепью гремит Бушуй, прыгает по доскам Цыганка. Да

где же - все?! Я несу голубка и крест. В саду, под розоватыми яблоньками,

пахнет священно-грустно, здесь еще тихий свет. Я гляжу на вечерние березы,

на сердечки... Сквозные еще они, и виднеется через них, как в сетке,

вечернее голубое небо.

Должно быть, грустно и Горкину. Он сидит на бревнах, глядит, как

укладывают доски, о чем-то думает.

- Вот те и отмолились... - говорит он, поглаживая мою коленку. -

Доживем - и еще помолимся. К Троице бы вот сходить надо... Там уж круглый те

год моление, благолепие... а чистота какая!.. И паки соборы, и цветы всякие,

и ворота все в образах...а уж колокола-а звонят.. поют и поют прямо!..

Меня заливает и радостью, в грустью, хочется мне чудесного, и утреннее

поет во мне -

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..