Постный рынок

Велено запрягать Кривую, едем па Постный Рынок. Кривую запрягают редко,

она уже на спокое, и ее очень уважают. Кучер Антипушка, которого тоже

уважают, и которой теперь - " только для хлебушка", рассказывал мне, как

уважают Кривую лошади: " ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнут!

поклончик скажут... а расшумятся если, она стукнет ногой - тише, мол! и все

и затихнут". Антип все знает. У него борода, как у святого, а на глазу

бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.

Кривая очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только нас

катает, или по особенному делу - на Болото за яблочками на Спаса, или по

первопутке - снежком порадовать, или - на Постный Рынок. Антип не

соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи,

да чего она там не видала... Но Горкин уговаривает, что для хорошего дела

надо, в всякий уж год ездит на Постный Рынок, приладилась и умеет с народом

обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним

беда. Криую выводят под попонкой, густо мажут копытца и надевают суконные

ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую и легкую сбрую,

на фланелье. Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью;

по раздутому брюху - толстые, как веревки, жилы. Горкин дает ей мякиша с

горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит

за ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы сидим с Горкиным, как в

гнезде, на сене. Отец кричит в форточку: " там его Антон на руки возьмет,

встретит... а то еще задавят! " Меня, конечно. Весело провожают, кричат -

" теперь, рысаки, держись! ". А Антип все не отпускает:

- Ты, Михаила Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж

не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.

Едем, постукивая на зарубках, - трах-трах. Кривая идет ходко, даже

хвостом играет. Хвост у ней реденький, в крупу пушится звездочкой. Горкин

меня учил: " и в зубы не гляди, а гляди в хвост: коли репица ежом - не

вытянет гужом, за два-десять годков клади! " Лавочники кричат -

" станция-Петушки! ". Как раз Кривая и останавливается, у самого Митриева

трактира: уж так привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога

течет, едем, как по густой ботвинье. Яркое солнце, журчат канавки, кладут

переходы-доски. Дворники, в пиджаках, тукают в лед ломами. Скидывают с крыш

снег. Ползут сияющие возки со льдом. Тихая Якиманка снежком белеет, Кривая

идет ходчей. Горкин доволен - денек-то Господь послал! - и припевает даже:

Едет Ваня из Рязани,

Полтораста рублей сани,

Семисотельный конь,

С позолоченной дугой!

На Кривую подмигивает, смеется.

Кабы мне таку дугу,

Да купить-то невмогу,

Кину-брошу вожжи врозь -

Э-коя досада!

У Канавы опять станция - Петушки: Антип махорочку покупал, бывало.

Потом у Николая-Чудотворца, у Каменного Моста: прабабушка свечку ставила. На

Москва-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда, - будто

постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у полыньи, полощутся.

Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий Храм: купол

Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.

- Стропила наши, под кумполом-то, - говорит к Храму Горкин, - нашей

работки ту-ут..! Государю Александре Миколаичу, дай ему Бог поцарствовать,

генерал-губернатор папашеньку приставлял, со всей ортелью! Я те расскажу

потом, чего наш Мартын-плотник уделал, себя Государю доказал... до самой до

смерти, покойник, помнил. Во всех мы дворцах работали, и по Кремлю. Гляди,

Кремль-то наш, нигде такого нет. Все соборы собрались,

Святители-Чудотворцы... Спас-на-Бору, Иван-Великий, Золота Решетка... А

башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег, а наш

Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись.

На середине моста Кривая опять становится.

- Это прабабушка твоя Устинья все тут приказывала пристать, на Кремль

глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и мы. Высота-то кака,

всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы

покажу, и Честное-Древо, и Христов Гвоздь, все будешь разуметь. И на

колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной,

сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.

Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне,

что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти

враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.

Окна розового дворца сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют -

священным светом. Все - в золотистом воздухе, в дымном-голубоватом свете:

будто кадят там ладаном....

Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И

стены, и башни, и соборы... и дынные облачка за ними, и эта моя река, и

черные полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... - были во

мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, - я знаю. И

щели в стенах - знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и

крики, и набат... - вср помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все

мнится былью, моей былью... - будто во сне забытом.

Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит - или дремлет? Я слышу окрик, -

" ай примерзли? " - узнаю Чалого, новые наши сани и молодого кучера Гаврилу.

Обогнали нас. И вон уже где, под самым Кремлем несутся, по ухабам! Мне

стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкин?.. Будочник кричит - вчего

заснули? " - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:

- Годков сто будет? Где вы такую раскопали, старей Москва-реки? Горкин

просит:

- И не маши лучше, а то и до вечера не стронет! Подходят люди: чего

случилось? Смеются: " помирать, было, собралась, да бутошника боится! " Кривую

гладят, подпирают санки, но она только головой мотает - не Желает. Говорят -

" за польцимейстером надо посылать! ".

- Ладно, смейся... - начинает сердиться Горкин, - она поумней тебя,

себя знает.

Кривая трогается. Смеются: " гляди, воскресла!.."

- Ладно, смейся. Зато за ней никакой заботы... поставим, где хотим,

уйдем, никто и не угонит. А гляди-домой помчит... ветру не угнаться!

Едем под Кремлем, крепкой еще дорогой, зимней. Зубцы и щели... и

выбоины стен говорят мне о давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень,

и на нем кровь, святая. От стен и посейчас пожаром пахнет. Ходили по ним

Святители, Москву хранили. Старые Цари в Архангельском Соборе почивают, в

подгробницах, Писано в старых книгах - " воздвижется Крест Харсунский, из

Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.

- А это - Башня Тайницкая, с подкопом. С нее пушки палят, в Крещенье,

когда на Ердань ходят.

Народу гуще. Несут вязки сухих грибов, баранки, мешки с горохом. Везут

на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернеет торгом.

Доносит гул. Черно, - до Устьинского Моста, дальше.

Горкин ставит Кривую, закатывает на тумбу вожжи. Стоят рядами лошадки,

мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица -

живая, голубая. С казенных домов слетаются, сидят на санках. Под санками в

канавке плывут овсинки, наерзывают льдышки. На припеке яснеют камушки. Нас

уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.

- На руки тебя приму, а то задавят, - говорит Антон, садясь на

корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись

за шею... Лучше всех увидишь.

Я теперь выше торга, кружится подо мной народ. Пахнет от Антона

полушубком, баней и... пробками. Он напирает, и все дают дорогу; за нами

Горкин. Кричат; " ты, махонький, потише! колокольне деверь! " А Антон шагает -

эй, подайся!

Какой же великий торг!

Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссылают в

щепные короба и. в ведра, тащат на головах.

- Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..

- Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.

И синяя морошка, и черника - на постные пироги и кисели. А вон

брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!

- Вот он, горох, гляди... хороший горох, мытый. Розовый, желтый, в

санях, мешками. Горошники - народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут

знакомцы. " А, наше вашим... за пуколкой? " - " Пост, надоть повеселить

робят-то... Серячок почем положишь? " - " Почем почемкую - потом и

потомкаешь! " - " Что больно несговорчив, боготеешь? " Горкин прикидывает в

горсти, кидает в рот. - " Ссыпай три меры". Белые мешки, с зеленым, - для

ветчины, на Пасху. - " В Англию торгуем... с тебя дешевше".

А вот капуста. Широкие кади на санях, кислый я вонький дух. Золотится

от солнышка, сочнеет. Валят ее в ведерки и в ушаты, гребут горстями,

похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо.

Огородник с Крымка сует мне беленькую кочерыжку, зимницу, - " как

сахар! ". Откусишь - щелкнет.

А вот и огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным, хренным.

Играют золотые огурцы в рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками

укропа, с листом смородинным, с дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий,

крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.

- Весело у нас, постом-то? а? Как ярмонка. Значит, чтобы не грустили.

Так, что ль?.. - жмет он меня под ножкой.

А вот вороха морковки - на пироги с лучком, и лук, и репа, и свекла,

кроваво-сахарная, как арбуз. Кадки соленого арбуза, под капусткой

поблескивает зеленой плешкой.

- Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!

- И две умнешь, - смеется Горкин, забирая редьки. А вон - соленье;

антоновка, морошка, крыжовник, румяная брусничка с белью, слива в кадках...

Квас всякий - хлебный, кислощейный, солодовый, бражный, давний - с

имбирем...

- Сбитню кому, горячего сбитню, угощу?..

- А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.

Пьем сбитень, обжигает.

- Постные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!

Дымятся луком на дощечках, в стопках.

- Великопостные самые... сах-харные пышки, пышки!..

- Грешники-черепенники горря-чи, Горрячи греш-нички..!

Противни киселей - ломоть копейка. Трещат баранки. Сайки, баранки,

сушки... калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные,

с анисом - с тмином, с сольцой и маком... переславские бублики, витушки,

подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой

с изюмцем, пеклеванный...

Везде - баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит

подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки,

склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной

поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка,

ногой болтает.

- Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша, - пошла бараночка, семой возок

гоню!

- Сбитню, с бараночками... сбитню, угощу кого...

Ходят в хомутах-баранках, пощелкивают сушкой, потрескивают вязки.

Пахнет тепло мочалой.

- Ешь, Москва, не жалко!..

А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый, -

показывает Горкин, - этот называется печатный, энтот - стеклый, спускной...

а который темный - с гречишки, а то господский светлый, липнячок-подсед.

Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с

усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон -

сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.

Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот -

варенье. А там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на

лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый,

россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки

абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка,

синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в

желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила... и

пряники, пряники - нет конца.

- На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.

А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное,

подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.

Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ,

кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки,

ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, -

солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, -

милое мое Замоскворечье.

- А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел! Пахнет соленым, крепким.

Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки

сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.

Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш,

винегретные... Похлебный грыб сборный, ест прнтоиии соборный! Рыжики

соленые-смоленые, монастырские, закусочные... Боровички можайские!

Архиерейские грузди, нет сопливей!.. Лопаснинскне отборные, в медовом

уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчен

мелких!..

Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает

белый триб, темный и красношляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях

стенами. Шатаются парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают

по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...

- Теперь до Устьинского пойдет, - грыб и грыб! Грыбами весь свет

завалим. Домой вора.

Кривая идет ходчей. Солнце плывет, к закату, снег на реке синее,

холоднее.

- Благовестят, к стоянию торопиться надо, - прислушивается Горкин,

сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..

Я слышу благовест, слабый, постный.

- Под горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у них ста-ренький...

ишь, как плачет!

Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется как будто.

Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -

другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на

тонких шейках, у Храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта

Скуратов жил, от Замоскворечья, - благовест: все зовут. Я оглядываюсь на

Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол

томительно позывает - по-мни!..

Кривая идет ровным, надежным ходом, я звоны плывут над нами.

Помню.