Исходный объект науки о языке. Понятийный универсум лингвиста

Для удобства можно обозначить совокупность того, что в состоянии воздействовать на чувства языковедов, как исходный предмет (Ausgangsgegenstand) лингвистики. Разумеется, желание достигнуть определенного результата приводит к тому, что в сферу лингвистического анализа попадает не все, что можно рассмотреть, а лишь некоторый ускользающий минимум. Ибо все эмпирические науки равны в том, что каждая из них выбирает в качестве темы исследования конкретные данные и из этого океана богатств черпает ложечкой подходящие пробы, чтобы только их подвергнуть хитроумному анализу и дать им точное научное определение. Точно так же, как ботаник в процессе классификации не гонится за каждым экземпляром растения, а физик не рассматривает все падающие с дерева яблоки, чтобы верифицировать закон тяготения (несмотря на легенду о том, что однажды упавшее яблоко дало толчок к открытию закона тяготения), так и языковед, руководствуясь законами своей науки, оставляет за собой право самостоятельно выбирать то, что он хочет изучать.

При этом всегда и везде подразумевается, что с помощью немногого возможно очень многое, что в науке по отдельным примерам можно понять целое. Именно поэтому главный, программный вопрос языковой теории, определяемый конечной целью лингвистического анализа, ставится так, как это предсказывается науковедением для всех эмпирических наук и как это сделано у Г. Риккерта в «Границах естественнонаучного образования понятий»[36] для естественных наук и истории: там, где сила понятия структурирует и делает теоретически обозримой прежде неохватную и разношерстную сферу данных, науковедение должно выполнить свой долг, исследовав все «как» и «почему» успешности использования соответствующих понятийных категорий. В «как» можно сразу включить «насколько» или «как далеко», то есть вопрос о внутренних «границах» успеха, что особенно подчеркивал Риккерт и даже выбрал в качестве названия своей книги. Следовательно, принимая во внимание результаты Риккерта, мы не должны поднимать значительно более узкого, по сути, схоластического вопроса о принадлежности языкознания к одной из двух групп наук, выделенных Риккертом, — к номотетическим или идиографическим; это означало бы сразу надеть на себя шоры. Однако мы хотим еще раз вернуться к начальной точке исследования Риккерта и, непредвзято проанализировав ее, по-новому сформулировать логически обоснованный исходный вопрос лингвистики и ответить на него.

Необходимо, наконец, на основании этого исследовать понятийный универсум лингвиста, установить, как и почему ему удается из хорошо очерченной, но неисчерпаемой области конкретных фактов, области конкретных событий речи сформировать предмет научного рассмотрения — точно так же, как это делает физик своими средствами для своего научного мира, так же, как это удается сделать во всякой внутренне цельной эмпирической науке или группе эмпирических дисциплин в отношении их исходного предмета с помощью всегда несколько иного, но соответствующего этому предмету аппарата понятий.

Это вполне в духе исходного вопроса Риккерта. Тот, кто стремится найти ответ на вопрос, работает в области науковедения (Wissenschaftslehre); теория языка является одним из разделов науковедения в той же мере, что и классификация Виндельбанда — Риккерта вместе с ее обоснованием и многими подобными работами. Если мы не будем ставить во главу угла задачи классификации и пока что отодвинем их в сторону, то лишь потому, что так называемых конститутивных «различий в аспектах рассмотрения» данности (Gegebene) существует куда больше, чем те два, которые установлены Виндельбандом и Риккертом. Пауль, по существу, подозревал это; позже к аналогичным выводам пришел Штумпф в своем весьма обстоятельном академическом исследовании на фактическом материале хорошо развитых научных дисциплин, опубликованном в Берлине в 1907 г. под названием «К разделению наук»[37]; он вернулся к этой проблеме в остроумной, хотя и несколько пространной критике работы Бехера «Гуманитарные и естественные науки»[38].

Здесь не место подробно разъяснять мою позицию по отношению к Штумпфу и Бехеру; однако я хотел бы высказать свое мнение об их вкладе в науковедение. Им не хватает осознания того, что существует целая группа наук, которые неизбежно останутся неоднородными до тех пор, пока в качестве основы выбирается картина мира, предложенная Декартом, или Спинозой, или Лейбницем, или Лотце. Поэтому Штумпф, занимаясь преимущественно своей областью исследования, в своей наиболее зрелой книге «Звуки языка» («Die Sprachlaute», 1926) не увидел пути к фонологии и к специфическим задачам лингвистики. В моей работе «Фонетика и фонология» («Phonetik und Phonologie») это показано на конкретном примере. Но его «учение об образах», существенное для упомянутой группы наук, и, кроме того, целая область «нейтральных наук» (феноменология, эйдетика, всеобщее учение о связях) составляют строгую концепцию. Многое там необходимо и, как мне кажется, не устаревает. Бехер со своей стороны (что, впрочем, прекрасно видно из его книги) не является историком в духе Риккерта, например биографом. Не составило бы особого труда спасти основную идею Риккерта об идиографической составляющей в научных дисциплинах, например очистив ее от полемики с Бехером и сделав ее еще более живой и весомой (как это он сам планировал). Что касается положения науки о языке в космосе наук, то основание, которое предлагает для нее, а также и для психологии Бехер в двух главах своего произведения (Becher. Ор. cit., S. 283—296), я считал бы привнесенным извне, а не возникшим изнутри. Хотя обе науки открывают широкие возможности, едва ли современный языковед будет чувствовать себя уверенно в их рамках; да и иск, предъявленный де Соссюром к методам, едва ли будет удовлетворен, если мы придем к малоутешительному выводу, предписывающему языковеду смотреть на факты глазами других.

Примечательно, что книга Риккерта в тех немногих местах, где на примерах постигается суть языковедческого подхода (в самом широком смысле слова), рассматривает специфически филологические, а не специфически лингвистические задачи. Поэтому мне кажется столь же естественным и то, что противники риккертовской дихотомии внутри globus scientiarum[39], приводя аргументы из области языка, обращаются уже к специфически лингвистическому. Ибо достаточно очевидно, что на большом филологическом материале так же явно обнаруживается преобладание идиографических моментов, как на лингвистических фактах типа так называемых «законов» передвижения звуков или изменения значений — недостаточность идиографического подхода. Было бы опрометчиво все неидиографическое в смысле Риккерта немедленно помещать (как это часто делается) в область естественнонаучной номотетики. Ибо тезис «tertium non datur»[40] до сих пор еще никем не доказан, а лишь делаются попытки доказать его всерьез. Поэтому я согласен со Штумпфом и Бехером. В рамках языкознания прямо-таки классическим примером науки, которая не использует ни идиографический, ни естественнонаучно-номотетический методы и которая, несмотря на это, доказала свое право на существование и возможность функционировать, является вся описательная грамматика. При этом я имею в виду не много раз критикованную «школьную грамматику» (по ее адресу, к слову сказать, я охотно произнес бы несколько теплых слов), а все простые структурные интерпретации, которые со времен гениальных греков обычно используются для какого-нибудь конкретного языка. Еще никогда научные успехи в области языка не достигались без такого структурного анализа. Его научный характер рассматривается в начале раздела 3 Аксиомы С.

Так с помощью де Соссюра можно было бы начать проверку основных научных понятий на всех тех высказываниях, которые ежедневно делаются лингвистами, прежде всего об их собственном языке или группе языков. Вот, например, имя и глагол в индоевропейском или класс местоимений — что же это такое? Речь идет о том, чтобы еще раз мысленно повторить открытия греков, закрепивших свое осмысление языковых явлений в такой терминологической системе, которая в своей значительной части продолжает жить и сегодня. Одно может показаться устаревшим, другое — слишком узким в их терминологии; это должно быть устранено; но остается столько поразительных идей, которые тогда воспринимались совершенно свежо и до наших дней сохранились в научном багаже лингвистов. Однако мы должны уметь отчитаться по всем основным понятиям всех наук, не полагаясь на деловые способности предков. Отчет должен соответствовать современному положению дел; кроме того, проверка не позволила бы пропустить кажущиеся тривиальными языковедческие утверждения.

Мне неизвестно, чтобы общая задача языковой теории как части науковедения выводилась по этой формуле и решалась sub specie[41] систематически устраиваемой проверки понятий и сравнения специфически лингвистического с другими понятийными аппаратами. Самый близкий современный пример этого, который вселяет бодрость, принадлежит, как уже сказано, Риккерту, самый отдаленный — грекам, которые открыли теоретическую сущность понятия. Но кроме того, нельзя упускать из виду важность результатов конкретной научной деятельности, прежде всего поразительной исследовательской практики самого языкознания — как античного, так и современного, — без которой теоретик науки не имел бы никаких оснований спрашивать, отчего я почему плодотворна именно эта система понятий.