Принципы истории языка» Пауля. Декарт, естествознание и история

Философия «Принципов» Пауля представляет собой точное выражение здравого смысла человека, прекрасно показавшего себя в продуктивных эмпирических исследованиях. Это нельзя выучить и пересказать, это можно лишь пережить — посмотрите, как там говорится о безусловной необходимости основоустанавливающей науки:

«Но ошибочнее всего было бы недооценивать методологическую выгоду, проистекающую из рассмотрения проблемы принципов. Думать, что можно выделить простейший исторический факт без умозрительных рассуждений, — значит обманывать себя. На деле же никто не обходится без умозрения, только многие при этом пользуются им бессознательно и если и добиваются положительных результатов, то исключительно благодаря счастливому инстинкту. Можно даже сказать, что методы исторического изучения, бывшие до сих пор в ходу, в большей мере обязаны своим происхождением инстинкту, чем всесторонней рефлексии, проникающей в сущность вещей. Неудивительно поэтому, что к исследованию примешивается много произвольного, вызывающего бесконечную борьбу мнений и школ. Выход из такого состояния лишь один: со всей серьезностью необходимо заняться сведением исследовательских методов к исходным основоположениям, устраняя при этом все, что не удается вывести из них. Эти основоположения, поскольку они не относятся к чисто логической сфере, могут быть получены лишь путем исследования сущности исторического развития» (Пауль. Указ. соч., с. 28-29, курсив мой[21]).

Г. Пауль с разных сторон рассматривал место языкознания в космосе наук. Во-первых, наука о языке относится к той группе научных направлений, которой он дал особое название; она относится к сфере культурно-исторических наук (Kulturwissenschaften) и должна, как он полагал, разделить судьбу тех наук, предмет которых тесно связан с двумя субстанциями Декарта. Физика и психология сталкиваются в лингвистике, как и в любой другой культурно-исторической дисциплине, и не было бы никакого выхода, если бы между физическим и психическим лежала пропасть, а исследователь языка старался бы обнаружить между ними точки соприкосновения, что и пытаются делать в языкознании со времен Декарта. Новаторы для решения вопроса о месте языкознания, как известно, изобрели свою собственную связующую дисциплину (Bindestrichdisziplin), так называемую психофизику. Психофизика обычно причисляется к психологии; однако Пауль усматривает между ними более свободное соотношение:

«Естественные науки и математика (наряду с чистой психологией) также являются необходимой основой культурно-исторических наук. Если, как правило, мы не отдаем себе в этом отчета, то только потому, что обычно довольствуемся ненаучными наблюдениями повседневной жизни и обходимся ими даже тогда, когда занимаемся историей в ее обычном понимании...».

«Из всего этого следует, что важнейшей задачей основоустанавливающей науки в области истории культуры является выявление общих условий, позволяющих психическим и физическим факторам, подчиняющимся своим самобытным законам, взаимодействовать для достижения общей цели» (Пауль. Указ. соч., с. 30).

Такое «взаимодействие» относится, по Паулю, к феномену языка. Его психофизические представления, возможно, легли бы в основу учения о взаимодействии, если бы он сам не отказался от них. Было ли где-то зафиксировано изменение его взглядов, мне неизвестно, да это и не очень существенно.

По второму основанию классификации лингвистика относится к общественным наукам. Пауль хорошо чувствовал эту новую категорию: в параграфе, следующем за приведенной цитатой, он продолжает: «Не сколько иными представляются задачи основоустанавливающей науки с другой точки зрения» (Пауль. Указ. соч., с. 30). Мне кажется, что в принципиальных вопросах — там, где происходит изменение точки зрения, — не следует рассчитывать на то, что другие просто согласятся с вами. Пожалуй, верно сказано у Пауля: «Культурно-историческая наука — это всегда общественная наука. Лишь общество создает культуру, лишь оно делает человека историческим существом» (Пауль. Указ. соч., с. 30—31). Это все столь верно, что необходимо сделать логический поворот и потребовать отчета у того, кто ставит индивидуума выше общества: «Только общество создает человека...» Проще говоря, откуда всегда всплывает рецепт анализа, согласно которому индивидуум ставится над обществом? Виной тому, конечно, Декарт и другие общие источники индивидуализма в новейшей философии.

Пауль, как и его современники, был решительным индивидуалистом и в «Принципах», кроме всего прочего, честно заботился о задаче наведения мостов, не позволяющих отклониться от монадологического подхода. Все социальное должно «выводиться», на предварительных стадиях анализа, предположительно безостаточно разделяющего человеческое бытие на отдельные сферы деятельности индивидуума, оно сознательно игнорируется. Пауль как лингвист имел перед собой пример старейших немецких этнопсихологов — Лацаруса и Штейнталя — и спорил с ними в «Принципах». Он обнаружил, что их концепция уязвима и нуждается в некоторых дополнениях. Мы опустим это само по себе небезынтересное место и постараемся рассмотреть непредвзято (как это тогда было принято у немецких коллег Пауля) тему «Индивидуум и общество» в современном лингвистическом учении о принципах — желание, вряд ли требующее особого обоснования. Ф. де Соссюр, их французский современник, опиравшийся на традиции французской социологии, понимал в этих проблемах куда больше, чем Пауль.

Сказав это, мы должны вернуться к признаку исторический, который прежде других обнаружил Пауль и представил как character indelibilis[22] объекта исследования языкознания. Он сам говорит об этом и далее отмечает: «Выяснение условий исторического становления наряду с общей логикой образует основу методологии, которой следует руководствоваться при установлении каждого факта в отдельности» (Пауль. Указ. соч., с. 27).

Поэтому те немногие главы «Принципов» Пауля, которые отклоняются от схемы исторического анализа, сильно отличаются от остальных глав. Таковы, например, глава VI, где обсуждаются в общих чертах и вне проблемы развития «основные синтаксические отношения», и глава XVIII — тема «Экономия языковых средств». Читатель никак не узнает из них, как складывались, изменялись и развивались основные синтаксические отношения и факторы экономии в истории семьи индоевропейских языков. Нет, здесь речь идет не о том, что во времена элеатов Гераклит подразумевал под невозможностью дважды войти в одну и ту же реку; Пауль описывает то, что «остается постоянным и тождественным, в вечной смене явлений» (Пауль. Указ. соч., с. 26). Его объект в этой главе — «язык человека» в единственном числе.

Последняя цитата вырвана из контекста. Между тем Пауль говорит это не для того, чтобы оправдать подход, принятый им в главах VI и XVIII, которые и сегодня вряд ли удалось превзойти, а для того, чтобы охарактеризовать, что, по его мнению, является целью познания именно для «законоустанавливающих» наук типа физики и якобы только для них и ни в коем случае не для исторического языкознания. Я прихожу к противоположному выводу, поскольку никто не может создать науку только из постоянно текущего настоящего, не опираясь на некоторые постоянные и неизменные характеристики развивающихся явлений. Разумеется, неизменность синтаксических отношений в структуре человеческих языков не следует понимать in sensu stricto[23]; это относится и к Паулю, и к нам. Примеры из Пауля должны только продемонстрировать, как здравый смысл исследователя, о котором мы говорим, до поры до времени отвергает концепцию Гераклита и тем самым с логической неизбежностью следует рецептам противоположной партии. Для этого цитаты из Пауля вполне подходят. Список синтаксических вспомогательных средств, который Пауль приводит в своем учении о предложении, в действительности обнаруживается в модели человеческого языка; и с методической точки зрения это сильно отличается от того, что обычно находят в книге. Понятие «lex parsimoniae»[24] также выводит исследователя за рамки собственно исторического и понуждает его рассматривать речевую ситуацию в общем виде. Ибо логическая схема речевой ситуации всегда повторяется там, где встречаются два человека.

Каким бы случайным ни был наш выбор цитат из Пауля, они обнаруживают характерное для его концепции противопоставление: там — законоустанавливающие науки, здесь — история. Пауль подчеркивает (предположительно, уже в первом издании своей книги и, следовательно, раньше Виндельбанда) идиографический характер языкознания:

«Но что бы ни думали об этом, а историческому исследованию все же не обойтись без такого подспорья, как совокупное рассмотрение разнородных элементов, которые не всегда самостоятельно добываются, а усваиваются как итоги чужих изысканий. Большим заблуждением было бы, однако, считать, что для создания той науки, которую мы имеем в виду, достаточно простого объединения данных разных наук. Нет, перед ней стоят еще такие задачи, которыми ничуть не интересуются законоустанавливающие науки, используемые ею в качестве вспомогательного средства. Науки, устанавливающие законы, сопоставляют единичные процессы, отвлекаясь от их взаимоотношений во времени, и единственная их цель — вскрыть сходства и отклонения с тем, чтобы на этой основе обнаружить постоянное и тождественное в вечной смене явлений. Понятие развития им совершенно чуждо, оно едва ли даже совместимо с их основными положениями, что делает их прямой противоположностью историческим наукам» (Пауль. Указ. соч., с. 25, 26; выделено мной.—К. Б .).

В этом суть оппозиции Виндельбанда — Риккерта; мы сами будем считать концепцию Риккерта источником логических размышлений Пауля и вольнодумно освободим лингвистику от слишком тесного панциря только идиографической науки. Что стало бы с правом языкознания на поиск законов звуковых изменений, если бы поле его зрения было ограничено единичными историческими явлениями? Что стало бы с правом языковеда на отождествление слова, произносимого сегодня, со словом, произносившимся Лютером и возводимым к праиндоевропейскому корню, существование которого уже доказано? Пауль, будучи эмпириком, близок к тому, чтобы принять такое ограничение.

Фонетические законы, очевидно, никогда не были и не будут простыми законами природы вроде закона о свободном падении тел. Тот, кто сегодня занят их изучением, должен сначала указать, исследует ли он соответствующие факты как фонетист или как фонолог; явления, лежащие в основе правил о передвижении звуков, относятся к фонологическим феноменам. И если справедливо утверждение о том, что фонемы представляют собой диакритики, то есть знаковые образования, то передвижения звуков по своей сути никак не могут следовать простым законам природы. Напротив, они возникают в социуме и как таковые входят в сферу применимости методов исследования явлений социума. То, что обнаружилось, относится prima vista[25] к статистическим закономерностям, которые должны обнаруживаться во всех явлениях социума; однако следует учитывать и «моральную статистику», результаты которой также весьма достойны внимания. Мы прервемся здесь. Сказанного достаточно, если уже посеяно сомнение и возник интерес к динамике развития идей книги Пауля. Включение всей лингвистики в группу идиографических наук, если таковые вообще существуют, неудовлетворительно и должно быть пересмотрено.

Однако едва ли не более важно второе соображение, которое тоже можно возводить к идеям Пауля, а именно то, что сведение языкового исследования одновременно и к физике, и к психологии обрекает его на своеобразную безродность (Heimatlosigkeit). Такой подход ошибочен. Решающее грехопадение, которое необходимо искупить, случилось тогда, когда языковедческое учение о принципах (это не касается эмпирических исследований) вторглось в дискуссии о двойной субстанции Декарта и запуталось в них, а тем самым в новейшей психофизике. То, что я имею в виду, более рельефно обнаруживается, выступая в разных обличьях, подобно Протею, на страницах второго сочинения, которое лишь сегодня заслуженно получило всеобщее признание.

2. «Курс» де Соссюра и материальное мышление XIX века

«Принципы» Пауля представляют собой прекрасный учебник, широко использующий достижения языкознания XIX в. «Курс общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра — это что угодно, но не простое изложение результатов[26]. Через всю книгу проходят побуждающие к дискуссии идеи, отражающие методический скепсис исследователя, который знает свою науку и ее достижения не хуже других языковедов, но который не в состоянии удержаться от еще одной своеобразной очистительной проверки идей Декарта теперь уже на основе собственно лингвистических данных. Это наиболее осязаемый и наиболее очевидный результат, достигнутый Ф. де Соссюром. Где в его книге можно обнаружить те перспективы, которые очертил В. фон Гумбольдт, задавшись целью постигнуть застывшее в языке видение мира, свойственное различным народам? И тем не менее Ф. де Соссюр, опираясь на свой собственный исследовательский опыт, рассмотрел гумбольдтовское противопоставление эргона и энергейи и предложил нам в своем предварительном обсуждении почти окончательный ответ на вопрос об отношении между «linguistique de la langue» и «linguistique de la parole»[27]. Он показывает, что необходимо, чтобы действительно создать «linguistique de la parole».

Однако это лишь один аспект, одна сторона научной деятельности этого богатого идеями человека. Его лекции, вошедшие позднее в посмертное издание его книги, пожалуй, должны рассматриваться как руководство к изучению почти оформленных блистательных идей еще размышляющего ученого-творца. Я убежден, что мы еще только начинаем осознавать историческую значимость работ де Соссюра и их воздействие на формирование теории языка. Каждый раз, когда я вновь обращаюсь к его трудам, мне открывается что-то новое. Досадно, что при этом приходится критиковать; это происходит лишь из-за того, что де Соссюр как истинный сын своего времени останавливается на половине пути, ведущего к освобождению от материального мышления XIX в., и оставляет единомышленнику-коллеге наиболее выгодную позицию для ретроспективного и проспективного взгляда на предмет языкознания.

Ф. де Соссюр мало заботится о том, какое место должна занимать его наука в высоких официальных диспутах и какой ей приличествует ранг, напротив — он предпочитает размышлять в рабочем халате, руководствуясь конкретными примерами повседневных мучений теоретика-языковеда. «Что является целостным и конкретным объектом лингвистики? Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим почему. Ограничимся здесь показом этих трудностей» (Соссюр. Указ. соч., с. 46). И далее следует длинный список, который предваряется следующим замечанием: «Какой бы способ мы ни приняли для рассмотрения того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнаруживаются две стороны, каждая из которых коррелирует с другой и значима лишь благодаря ей» (Соссюр. Указ. соч., с. 46). Это, конечно, так. И тем не менее нет никакой нужды сообщать специалистам, что звук и функция составляют в конкретном языковом феномене единое целое. И все же мы обнаруживаем, что это становится «трудностью» для думающего ученого.

Сверх ожиданий он идет куда дальше тезиса о двусторонности и различает никак не меньше четырех ликов Януса языковых явлений: возьми слог, и ты установишь, что его следует определять одновременно и как акустическое, и как артикуляторное единство. Проникнув с помощью анализа на более глубокий уровень звука, ты придешь к выводу, что «он существует не для себя самого» (то есть не так, как ты его воспринимаешь), а «образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное единство с понятием» (Соссюр. Указ. соч., с. 47). Ты рассматриваешь речь как целое и обнаруживаешь в ней индивидуальную и социальную сторону. И наконец, язык в каждый момент существования является «действующим установлением» и, соответственно, образует «установившуюся систему», но одновременно он продукт прошлого, результат «эволюции». Что из этого следует? Вновь и вновь — так говорит де Соссюр — исследователь языка оказывается перед одной и той же дилеммой: либо он обречен на односторонность, либо, стремясь соединить результаты двойной стратегии исследования, он берется за синдетикон. Ибо во втором случае «объект языкознания выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собой не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук» (Соссюр. Указ. соч., с. 47).

Это лейтмотив методических сетований де Соссюра: я располагаю membra disjeeta[28] из совершенно различных по происхождению научных областей и должен соорудить из них нечто гомогенное, носящее имя одной-единственной, а именно моей науки. Если мы сами имеем право высказаться по данному вопросу, то с формальной точки зрения на это методологическое сетование имеется лишь два ответа. Либо действительно приходится иметь дело с несовместимыми осколками наук, но и тогда это сетование необоснованно, поскольку лингвисту удается благодаря чудесной силе обобщения построить из гетерогенных частей различных научных направлений фактически единую науку. Либо следует признать ложным исходное предположение о том, что исследователь языка с самого начала смотрит на объект преимущественно чужими глазами — то глазами физика и физиолога, то глазами психолога-экзистенциалиста, то социолога, историка и т.д.[29]

Не имело бы особого смысла выслушивать краткое изложение методических претензий из уст постороннего. Однако де Соссюр отнюдь не посторонний. Он не только указывает на заблуждения теоретиков языкознания своего времени, вульгарных материалистов (der Stoffdenker), которые превратно истолковывали тонкие методы исследования удачливых умельцев и получаемые ими результаты, но и знает выход из методологического тупика, обрисовывая его контуры в своих наиболее удачных лекциях. Он знает, что науки о языке образуют ядро общей сематологии (семиологии), в ней лежат их истоки, следовательно, они относительно автономны и могут обойтись без помощи других наук. Ему лишь не удается придать должной силы спасительной идее о том, что исходные данные лингвистического исследования являются фактами лингвистическими (а не физическими, физиологическими или психологическими). Для того чтобы раз и навсегда вырваться из заколдованного круга материально ориентированного членения действительности (stoffdenkerischen Weltaufteilung), необходимо «ага»-переживание, возникающее, например, при осознании границы между фонетикой и фонологией. К данному переживанию и его аналогам де Соссюр не подошел, хотя его вклад в осознание значимости этой категории весьма существен.

Состоятельность или несостоятельность излагаемой на последующих страницах теории языка зависит от обоснованности предположения, что концепцию исследователя принципов конца XIX столетия можно заменить чем-то более притягательным. Для этого необходимо изменить сам базис дискуссии. Мы смиренно последуем рецепту Сократа, изложенному Платоном, и вернемся в мастерские «практика», туда, где только и возможно искать сокровенное знание о таком предмете исследования, как «язык». Речь идет о том, чтобы выявить исследовательские установки языковеда-практика, способствующие его успешной работе, и точно — насколько это возможно — фиксировать их в теоретических терминах. В этом состоит задача аксиоматизации наук о языке. Остальное выйдет почти само собой.

3. Гуссерль и его программа в «Логических исследованиях»

Тридцать лет назад Гуссерль выступил на научной конференции со следующим возражением:

«Современная грамматика полагает, что она должна исходить исключительно из психологии и других эмпирических наук. Мы, напротив, придерживаемся здесь той точки зрения, что старая идея всеобщей и даже априорной грамматики обретает благодаря выявленным нами априорным законам, определяющим возможные формы значения, прочный фундамент и вместе с тем — достаточно определенно ограниченную сферу применения»[30].

Правда, упрек в психологизме (как легко установить документально) касается преимущественно теоретиков и почти не относится к языковедам-практикам XIX столетия. Фактически это была лишь относительно небольшая группа грамматистов (в период от Штейнталя до Вундта), попавшихся на приманку вновь возрожденной и многообещающей психологии языка, что привело к недооценке собственно грамматических задач. Я бы не хотел безоговорочно причислять к этим ученым эмпирика Штейнталя и еще меньше Г. Пауля, поскольку у обоих относительно легко отделяется и снимается психологически окрашенный способ выражения и обнаруживается ядро интуитивно верного и непредвзятого грамматического мышления.

Но как бы то ни было, Гуссерль прав в своих возражениях относительно способа мышления Штейнталя, Пауля и Вундта как теоретиков языкознания. Что же он сам предлагает? Уже в конце цитированного отрывка (во втором из трех следующих далее замечаний) обнаруживается весьма пессимистично звучащее утверждение. Оно адресуется некоему гипотетическому языковеду-практику, который после прочтения этой новой программы «чистой грамматики» разочарованно качает головой и готов «отказать ей в доверии» из-за «ее мнимой узости, самоочевидности и практической бесполезности». Гуссерль предлагает поразмыслить этому гипотетическому скептику над тем,

«что до сих пор отсутствует, даже в самом предварительном варианте, необходимое учение о формах; точнее говоря, никому до сих пор не удалось сформулировать строго научное и феноменологически ясное отличительное свойство элементарных компонентов значения и дать научное описание многообразия производных форм в их связях и преобразованиях, тем самым, уж во всяком случае, эта задача не может быть отнесена к числу слишком легких (Husserl. Op. cit., S. 321; выделено курсивом мною. — К. Б.).

Почтенный автор, обрисовывая проблему построения чистой грамматики, заключает свое обсуждение констатацией недостижимости этой, так сказать, «действительно конечной цели». Во всяком случае, именно так звучат его слова. Как мне кажется, этот пессимизм сейчас, тридцать лет спустя после появления «Логических исследований», можно было бы считать столь же обоснованным, как и в те времена, если бы конечная цель попыток достаточно универсального научно-теоретического описания и обоснования сущности грамматического учения в точности соответствовала представлениям Гуссерля и если бы построение «чистой грамматики» требовало использования именно им предлагаемого теоретического аппарата. Первый шаг в его наброске идей «чистой грамматики» совершенно безупречен, хотя и не слишком оригинален: везде, где есть сложные единицы (Kompositionen) в точном смысле, должны обнаруживаться правила соединения единиц и сфера соответствующих структурных закономерностей. Вот показательная цитата из Гуссерля:

«Всякая связь вообще подчинена определенным законам, особенно такая, ограниченная объективно однородной областью, материальная связь, при которой результаты сложения попадают в ту же область, что и его члены. Мы никогда не сможем сочетать каждую данную единицу с любой другой и в любой форме, ибо именно область единиц ограничивает число возможных форм и определяет правила их конкретного наполнения. Универсальный характер этой закономерности не отменяет, однако, необходимости выявления ее в каждой данной области и исследования тех правил, которым она подчиняется» (Hu sser l. Op. cit., S. 307). Это так же бесспорно и заслуживает внимания, как и то, что «каждый языковед независимо от того, отдает он себе в этом отчет или нет», оперирует структурными закономерностями, присущими области языковых символов (S. 319). Вопрос лишь в том, каков тот минимум данных, который необходим для выявления этих закономерностей. И в этом пункте я должен возразить Гуссерлю, точнее говоря, Гуссерлю «Логических исследований». В дальнейшем мы дважды будем подробно обсуждать идеи Гуссерля: первый раз — его теорию абстракций (Abstraktionstheorie) в разделе о (языковых) понятийных знаках и, далее, еще раз — его уже кратко упомянутую идею чисто лингвистического учения о композициях (Kompositionslehre). Обе эти концепции были бы обречены на теоретическую бесплодность, если бы их развитие было ограничено вариантом «Логических исследований». Однако эти теории станут плодотворными, если при реализации старой программы учесть тот поворот, который в наиболее явной форме сделал сам Гуссерль в 1931 г. в «Meditations Cartesiennes». Было бы странно позволить сегодня сказать свое слово в теории языка только раннему Гуссерлю и отказать в этом позднему Гуссерлю. Старая гуссерлианская модель языка содержит ровно столько реляционных элементов (Relationsfundamente), сколько требуется для логической экспликации речи монадного существа, монолога способного к величайшим абстракциям Диогена в бочке. Напротив, новая модель человеческого языка, которая должна была бы быть последовательно построена в соответствии с «Картезианскими размышлениями», богата ровно настолько, насколько это необходимо языковой теории; на практике такая модель всегда использовалась со времен Платона. Речь идет о модели языка как органона. Пусть с нее и начинается наше собственное изложение принципов языкознания.