Штормовое предупреждение

Быть предметом чьего-то обожания – прекрасно, правда? И чем более это обожание нездоровое и болезненно-зависимое, тем волнительнее внутри бегают льстивые бархатные мурашки: стремаются вниз по пищеводу, щекочут желудок и нашептывают:
- А кто называл нашу прелесть уродцем и коротышкой? Посмотри в эти преданные песьи глаза – прикосновения коротышки для них как солнечное затмение сознания…
Проблема была в том, что Тэиль был слишком хорошо нравственно воспитан.
Немного глупый и пафосный постулат, но все-таки правдивый: есть товарищи, которые легко поддаются льстивым для вечно ущемленного самолюбия мурашкам, на обман тела, который называет скиншип с НИМ определенно комфортным и волнующим… Есть те, которые с радостью забудут о принципах «можно» и «нельзя», если кто-то где-то обещает им первую ступеньку на пьедестале влюбленности.
Тот же Чихун, например, именно к таким персонажам и относился – не отягченный лишними мыслями в голове и чрезмерным грузом совести – и поэтому никак не желал прекратить свои попытки изловить Тэиля и потрогать в нем обнаженные красоты обычно спрятанной ото всех души.
Слабости человеческой природы, конечно, Тэилю тоже чужды не были – бессмысленная восторженная чихуновская ласка мало-помалу размывала фланги обороны, а сама неглубокая и невдумчивая, но широкая и крепкая, как сам Чихун, натура макне так и звала плюнуть на все и отдаться, на сто лет вперед застолбив себе место дремать у него на плече в тепле и заботе.
Но Тэиль был просто другого покроя.
Он давно простил природе свое лицо, рост и телосложение, например – и на того же Джэхё смотрел с отцовским снисхождением: учитывая ольчжановский характер, красота и впрямь была его всем. Выдав индульгенцию несчастливому случаю, не наградившему его при рождении личиком сказочного принца, Тэиль сделал еще один опрометчивый шаг в сторону духовного роста и прочь от быдлосообщества: представил свои внутренности пустотой.
Именно пустотой – которую надо было день и ночь набивать чем-нибудь интересненьким, дающим пищу для добротных, дарящих удовлетворение размышлений.
Так вышло, что к тому моменту, как Чихун начал терроризировать Тэиля бессовестно ежедневно, заполненность пустоты в вокалисте достигала, на глаз скажем, сорокапроцентной отметки – Тэиль считал себя человеком состоявшимся, много ли или мало ли, но духовно богатым и не пустым, собственная жизнь его удовлетворяла и останавливаться на нажитом он не собирался.
И поэтому променять свой устоявшийся уклад, чтобы впасть с Чихуном в детство и пускать радужные пузырики, казалось Тэилю неприемлемым. Нисколько не хотелось ему и быть Чихуном старшим – не как Чихо и Кён, которыми макне восхищается, у которых учится, но которые на роль наставников в чем-то кроме рэпинга не годятся – словами это ощущение было не описать, но Тэилю казалось, что он вечно, даже если Чихун ему рукава свитера за спиной завяжет и примотает к батарее, будет упрямым червяком уползать от него.
Потому что он маленький и незаметный, но сильный. Потому что Чихун дурачится от безделья.
Потому что, черт побери, все это неправильно, и внутри огромными буквами ПРОТЕСТ.
Когда пару дней назад он имел честь проснуться, обнаружив спящего макне под боком, это изрядно подорвало дзэническое душевное равновесие – Тэиль даже без очков продемонстрировал акробатические чудеса и испарился из кровати, не коснувшись чихуновской одежды.
А потом уподобился каменному идолу индейцев майя – молчал и даже полузвуком не собирался выдавать своего смущения по поводу того, что с богатеньким, но каким-то неиспорченным и недалеким мальчиком Чихуном удобно: спать, быть рядом, жить как-то по-новому, под светом других ламп.
Чихун невзрослый и бестолковый, но – чего не отнять – большой и прямой, как поток. Шагнешь в него – унесет. Беда в том, что, чтобы в него шагнуть, надо попрощаться со всеми своими дорогущими заморочками, на остриях которых Тэиль построил смысл существования.
Фух…
Тэиль протер ладошкой дырку в запотевшем зеркале ванной и уставился на свое отражение – чем больше он раздумывал над мотивами своих бесконечных отказов Чихуну, тем запутаннее становилась теория самостоятельности и неподчинения бестолковой чихуновской воле.
А запутанная теория – это всегда вранье.
Всегда.
Он проснулся тогда – на самом деле проснулся. Не сразу, наверно, от голоса Кёна, звавшего Чихуна – и когда макне плюхнулся позади него на кровать и притворился спящим, Тэиль просто струсил повернуться к нему, начать разборку и прогнать.
Глупо пожалел его: вытолкать ластящегося к нему макне за дверь все равно что брошенного скулящего у порога щенка спустить с лестницы – Тэиль умный, а щенок глупый, и отчета в своих привязанностях себе отдавать не в состоянии.
Нравится – и все. Единственное оправдание и причина действовать.
А у Тэиля другой покрой: симпатия никогда не была причиной чему-то большему, чем повод заговорить. Сначала думаешь – потом делаешь. Сначала фильтруешь головой – потом отказываешься от опрометчивых поступков, потому что лезть кому-то под кожу в 90% случаев глубочайшее разочарование и ошибка.
Быть нечестным с собой – это грубый фол и недостойное поведение.
С тех пор, как активизировался чихуновский терроризм, не произошло ничего необычного или примечательного – никаких выясняющих отношения разговоров или попыток неприличной близости. Но в этих не объясненных вслух маленьких поступках – когда Чихун заставлял его смотреть футбол и не ушел ночью из его комнаты – Тэиль просто грандиозно запутался, и отражение из запотевшего зеркала смотрело но него рыбьими глазками с отчетливо читаемым недовольством.
Тэиль аргументировал свое нежелание дать макне быть ближе взрослостью – но что если все совсем наоборот? Что, если все свои умозаключения он поставил вверх тормашками: может быть, склонность к одиночеству и неумение впустить в свою жизнь кого-то, чтобы позволить стать другом – это самая настоящая невзрослость и есть?
Вдруг все совсем неправильно, и то, чего так хочется, надо просто сделать: ответить на щенячью симпатию Чихуна, шагнуть в тот быстрый поток и позволить себе наслаждаться неприличным везением – иметь друга на работе?
Тэиля, пока он одевался и сушил волосы, несколько раз передернуло от простоты этого нехорошего вывода о собственной глупости – вместо того, чтобы изводить себя, он примет к сведению смешную мудрость непонятного авторства: человеки появляются в жизни, чтобы чему-то тебя учить.
Единственный урок, очевидно, который способен преподать макне – искренность.
Вот Тэиль по-чихуновски и решил, что больше не станет бегать от него.
Подобно вчерашним кухонным размышлениям Минхёка касательно внезапно просыпающихся в человеке желаний поиздеваться над слабым или побыть героем, Тэиля, выходящего из ванной, захлестнуло чувство того же рода.
Кто-то чаще, кто-то реже, но все люди имеют заблуждения полагать, что с этого момента будут все в жизни делать правильно и «как надо».

Из-за того, что очки от конденсированного пара в ванной запотели, Тэиль споткнулся у порога – и лишь благодаря этому Чихун, ворвавшийся в общую комнату, его не заметил.
Верный своему только что принятому решению, Тэиль прятаться был не должен – но почему-то ему захотелось немного отсрочить момент единения с макне.
Возможно, хотелось дождаться, когда голова досохнет – сухие мягкие любимые Чихуном каштановые волосы пошли бы плюсом к отсутствовавшей уверенности – Тэиль осторожно замер у косяка второй двери в гостевую, противоположной той, которой воспользовался Чихун.
- А где Тэиль-хён? – спросил макне у обедавших перед телевизором китайской лапшой Чихо и Квона.
- Макне сокровище потерял, - хихикнул Квон, щелкая палочками.
- Очень смешно, - услышал Тэиль голос фыркнувшей выдры.
- А он это, - Чихо потянулся и наигранно зевнул, как всегда делал, когда врал кому-то ради троллинга, - сказал, что со своими тусоваться ушел. До утра велел не ждать.
- Ну, блин, - вздохнул Чихун, даже не пытаясь скрыть разочарование.
Уход Чихуна со сцены сопровождало тихое ржание Квона и Чихо.
- Чего-то этот броманс у них затянулся, - деловито заметил глухой из-за того, что Квон почти нырнул в коробку с едой, голос.
- Напрягает, если честно, - согласился чавкающий Чихо. – Не то чтобы я против был, просто смотреть на Чихуна стремно… Как подросток влюбленный, честное слово.
- Он и есть подросток, - задумчиво отозвался Квон. – А мне Тэиля жалко.
- Это еще почему? – голос Чихо неприятной волной прошелся по спине Тэиля: в тех же 90 процентов случаев подслушивать, что о тебе говорят близкие, чревато – как пить дать дерьмо услышишь.
- Чихун мне как-то рассказывал, что ему в детстве мать запрещала собачку завести, - изрек Квон. – Аллергия у нее там или еще что-то… Макне, наконец, нашел, на кого излить свою нерастраченную любовь.
- Ахаха, - Чихо подавился. – Теперь понятно, почему он Тэиля выбрал. Даже Кён так на собачку не похож.
Тэиль закусил губу и медленно развернулся – статистика себя оправдала, как и кухонные размышления Минхёка.
Поздно или рано, на корню отсыхает не только желание геройствовать, но и «сделать все правильно».
Тэиль в своей комнате неспеша повесил мокрое полотенце на спинку кровати и даже бровью не повел, когда за этим занятием его застал Чихун:
- О, ты здесь, - сообщил обрадованный макне. – А мне Чихо сказал, что ты с друзьями куда-то ушел.
- Просто не успел собраться еще, - спокойно ответил Тэиль.
Почему-то было совершенно все равно, куда идти и чем заняться – так что спасибо Чихо за наводку.
- А с тобой можно? – Чихун спросил осторожно, как всегда делал, когда о чем-то просил, и тихонько для своей комплекции сел на тэилевскую кровать.
- Нет, - не успев подумать, отказал Тэиль.
- Почему? – еще тише поинтересовался Чихун.
Тэиль подумал «А какого черта?» и твердо ответил:
- Просто. Не хочу.
- Понятно, - чихуновская лампочка совсем потускнела и, мигнув, погасла.
Если хён раньше отказывал Чихуну в чем-то, то хотя бы брал на себя труд сделать это необидно.
Не как сейчас.

Примечания:

Ттонага, ттонага.
Лив ми элон.

Шторм

Минхёк был прав: Джэхё открыл в себе садиста.
Это факт.
Джэхё, возможно, впервые в жизни познал это щекочущее удовольствие – дергать за ниточки случая так, чтобы его жертве постоянно доставались поджопники, произносить те слова, которые вкалываются в живое протестующее кёновское мясо звездочками сюрикенов ниндзя.
Делать Кёну нехорошо и больно оказалось слишком приятно, и отказаться от этого предосудительного удовольствия – почти невозможно.
Джэхё тоже сова, как Минхёк, и когда ему хочется на свободу – он сидит в темноте на кухне. Подсветка на мобильнике горит минуту – и каждые 60 секунд в наушниках начинает шипеть новый трек, а голубой искусственный свет экрана почти никогда не гаснет.
Тэиль заходит на кухню после полуночи за соком и шоколадкой – берет один батончик, а не два, и Джэхё смотрит на него слишком интенсивным любопытным взглядом. Тэиля бесит, но он уходит, ничего не говоря, а Джэхё продолжает сидеть и тыкать пальцем в мобильник.
Поздно или рано, каждый человек начинает ощущать себя дьяволом с мягкими черными крыльями за спиной, который, несмотря на невоинственную внешность, чертовски опасен и может, если ему захочется, сжать когтистый кулак и показать свою власть.
Джэхё, поглаживая экран, упивается этим ощущением, и думает, что все про всех знает, Тэиль и Чихун не исключение.
Чихун нежно влюблен в Тэиля – и это просто, как арифметика начальных классов.
На самом деле, секс и влюбленность – две абсолютно разные вещи. Можно не быть геем, но влюбиться в человека своего пола – легко, если под влюбленностью понимать болезненную зависимость, желание быть рядом и стаю бабочек в животе.
Джэхё такое уже видел, и, готов поклясться, Минхёк тоже не до конца забыл свою историю.
Влюбленность – странное состояние, оно питается взглядами-без-слов и поступками-разговорами, интимно разделенными только на двоих, из-за чего за спиной вырастают крылья, а думается все время в глобальном масштабе и так театрально, будто твои мысли принадлежат романтическому герою лорда Байрона.
Джэхё в курсе, потому что сам плавал в тех водах, пока цинично не заматерел до убеждения в том, что влюбленность слишком сильно щекочет нервы и дорого обходится – если хотите, секс в этом смысле намного проще: расплатился телом и свободен. Для себя Джэхё правда не хочет больше влюбленности – нет уж, он перерос эту глупость.
Зато Чихун вот попал – и впутался тем страшнее, что попал в Тэиля, который намертво уверен, что любить его по-хорошему не за что. В интеллектуальные догонялки в Чихуном вокалист бы охотно поиграл, но любить свое смешное-застенчивое тепло и тело, от которых Чихун на самом деле тащится, Тэиль никогда не даст – потому что уверен только в своей непоколебимой логике, а когда его маленькими ручками и рыбьесолнечной улыбкой начинают восхищаться, он воспринимает это как насмешку.
Вот, как ни крути все-таки, а быть красивым – лучший подарок природы, и за него Джэхё судьбе искренне благодарен.
Вон Кёну его симпатичная мордашка вообще как кость поперек глотки – ни проглотить не может, ни жить с ней нормально. Джэхё поначалу думал, что у Кёна просто зависть – ан нет, в неглубоком поверхностном Кёне корень зла прорастал глубоко-глубоко, Джэхё до сих пор до конца не добрался.
На самом деле, Джэхё даже стыдно утверждать свою дьявольскую сущность за счет умственно отсталого одногруппника – ведь только тридцать секунд…
Тридцать секунд посмотреть на Кёна – а уж за полминуты-то можно быть уверенным в том, что он не преминет растянуть рот в своей кривозубой улыбке – и придет безапелляционный вывод: Кён, мягко говоря, неумен.
Его несмешные шутки, его бестолковая улыбка, его холерические ужимки – за ними он прячет свою самую страшную тайну – раздражают Джэхё, как камушек в ботинке. Кён как непомерно раздувшаяся оболочка воздушного шарика, и когда эта бессмысленная пустота вдруг стала пытаться учить Джэхё жить и даже набралась наглости вякать там что-то насчет ценности его неприкосновенной красоты для группы – вот тогда Джэхё и взбесился.
Тогда-то дьявольские черные крылья и распахнулись в первый раз.
Как Джэхё уже и говорил, первый смертельный грех Кёна – глупость. День за днем Джэхё доставал его одним и тем же: он красивый, а Кён – нет. Когда стилисты решили сделать из рэпера блондиночку, он вышел от них сияющий улыбкой своих искусственных зубов – несколько по-гейски и стремно это выглядело в обрамлении бусиков, но ему шло. Радость Кёна только продержалась недолго – до момента, когда Джэхё предстал перед народом такой же блондинистый и, несомненно, куда более привлекательный, так что даже Чихун хмыкнул что-то о том, что хочет обратно свой русый хвост.
На насмешки о собственной непривлекательности Кён реагировал всегда одинаково – начинал огрызаться как рыночная торговка.
Всегда. Абсолютно всегда.
И этим выкопал себе яму – видя, насколько бессмысленно внушать Кёну, что ольчжановские насмешки беспочвенны, от Кёна отступился даже здравомыслящий Тэиль: остальные решили, что это новое безобидное развлечение втихую враждующих Джэхё и Кёна, и раз Кёну не лень собачиться каждый раз, значит, его все в таком раскладе устраивает.
Как бы не так – Кён обижался каждый раз. Искренне. Глубоко. Как можно обижаться на несправедливость, на которую не найти управы – вроде того, как ты бы родился без ноги. Смешным казался тот факт, что с ногами у Кёна все было в порядке, как и с головой и, если говорить честно, с мордой лица – процентов 80 населения этой страны выглядят куда хуже Кёна. Вот только он сам, начав огрызаться на шуточки Джэхё, занял в группе роль «самого страшного и недооцененного мембера».
И вот тут из ольчжановской жертвы потек самый сладкий сок: судя по реакции Кёна, он очень хотел быть заметным. Желание выделиться на фоне остальных в нем доходило до болезненного – и проигнорировать это Джэхё не смог.
На пробу он пару раз запустил зонд своего исследовательского любопытства – заговорил под камерами о достижениях мемберов. Чихо был, бесспорно, звездой вселенского масштаба, его собственное лицо узнавали даже в Америке, Кота нежно любили все, от маленьких детишек до старушек со старичками, Хёк клево танцевал, и этого ему хватало, с Тэиля каваили нуны посташе, макне – всеми любимый член любого коллектива.
И только Кён был ни рыбой и ни мясом – не лидрэпер, не лицо группы. О том, что он писал слова к каким-то трекам, никто не помнил, его андеграундная догрупповая карьера подернулась пеплом, его работы вне лейбла были успешно забыты.
О, тут дьяволы в Джэхё принялись петь псалмы – он нащупал в Кёне самое больное место.
Улыбки, неврастенические замашки и привычка плеваться словесным ядом в Джэхё – это все было оболочкой, под которой прятался пустой, не реализовавший своих амбиции Пак Кён.
И насколько же веселее стало играть в садиста с этим бесценным знанием в руках – с любящими бессмысленно поржать Чихо и Чихуном и мастерами отмалчиваться Тэилем и Минхёком ничего не стоило, как казалось всем, кроме Кёна, в шутку опустить и обсмеять любое кёновское увлечение, любое достижение и мало-мальский прогресс.
Оборвать его хвастовство и вернуть внимание камер к собственной персоне – ну или на худой конец отдать его Чихо или Квону.
Лишь бы Кёну не досталось ничего – ни единой похвалы, ни одного слова поддержки и одобрения.
Стратегия Джэхё была проста, жестока и действенна – как средневековая пытка, когда водой капали на череп – день за днем нервы Кёна становились все разболтаннее, а сам он уже без всяких шуток терял то, без чего неважно, красивый ты или нет, жить невозможно – уверенность в себе.
Капельки воды, стукающие по голове, рано или поздно доканают любого – даже такое примитивное создание, как Пак Кён.

Экран мобильника погас, но Джэхё не стал переключать трек – гнусный звук загробного инди казался идеальным саундтреком к разбуженному темнотой и мыслями дьявольскому настроению, так что захотелось даже пойти раскопать под аккуратненькой лицемерной стопкой одежды в шкафу мятую пачку сигарет и предаться райскому грехопадению в открытое в летнюю ночь окно.
Но… На ловца и зверь бежит – дитя беспечности Пак Кён, мурлыкающий песенку, в час пятнадцать ночи прошмыгнул на кухню и включил чайник.
Бесконечно долгие полминуты он не замечал притихшего от восторга на своей табуретке Джэхё и, только потянувшись в шкаф за батончиком, которым уже угостился Тэиль, соизволил, как и было запланировано ольджаном, трусливо вздрогнуть от его покашливания:
- Будешь ночью жрать – растолстеешь, - ласково сообщил Джэхё.
- Да уж не больше, чем ты, - огрызнулся Кён, придя в чувство после испуга.
Кён демонстративно сорвал с шоколадки упаковку и укусил ее за краешек, но, видимо, насладиться вкусом под взглядом ярких в темноте, как у хищника, глаз Джэхё у него не вышло – орешки попали не в то горло.
Пак Кён нещадно бесил Джэхё даже своими худыми коленками, выглядывающими из-под узких пляжных штанишек. Кён бесил Джэхё своими узкими рубашками, так плотно облегавшими худой пояс. Кён бесил Джэхё узостью своих мыслей, и невыкуренное дьявольское желание сломать этой ночью что-нибудь – или кого-нибудь – и нырнуть с головой во мрак звало отыграться на примитивном Кёне немного более жестоко, чем обычно.
Чуть сильнее, чем обычные проказы, которые, хоть и условно, можно назвать шуткой. По-взрослому.
Джэхё бесшумно поднялся и пару раз несильно хлопнул кашляющего Кёна между тощих лопаток, шепнув ему на ухо:
- Я даже толстый буду нравиться всем… а ты – нет…
- Да они просто не знают, какой ты ублюдок, - Кёна трясло, но он тоже отчего-то перешел на шепот. – Зажравшийся тупой ублюдок…
- А мне нравится, - промурлыкал Джэхё, так и не убрав руку с тощего плечика Кёна, - быть ублюдком, которого все любят…
Чайник откипел и выключился, оставив от света в кухне только тусклый прямоугольник окна, а Джэхё внутри дрожал почти так же сильно, как Кён – запугивать его напрямую он еще не пробовал.
- А знаешь… - Джэхё смотрел мимо Кёна в окно, но стоял чересчур близко, чтобы можно было подумать, что это – не часть его плана, - как все кончится? Когда группа распадется, ублюдочность поможет мне стать плохим, но красивым актером, а ты так и останешься дерьмовым рэпером. А знаешь, что отличает хренового актера от хренового рэпера, Кён? – Джэхё улыбнулся, как садист, посмотрел на зеленеющего от ненависти Кёна и сощурился, ласковым поглаживанием переместив руку на хрупкую лопатку на чужой спине. – Хренового актера все-таки знают в лицо, а хренового рэпера не помнят даже по имени.
- Ты пьяный, что ли? – с ненавистью выдохнул Кён, окаменев под очередным поглаживанием.
Это не могло не огорчить Джэхё – Кён слишком испугался и не понял, куда Джэхё намерен был увести разговор.
- Нет, - Джэхё выдохнул на лицо Кёна, чтобы ему стало еще неприятнее, а потом серьезно сказал: - Я бы напился, если бы ненавидел тебя, чтобы по пьяни придушить тебя подушкой, пока все спят, но беда в том, Кён, что даже ненавидеть тебя стремно. Ты, как и я, пустое место, только еще пустее, совсем… Презирать – еще куда ни шло, но ненавидеть – лень…
Видимо, до Кёна доходило совсем медленно – обидный смысл он привык передавать напрямую ругательными словами – а изысканная речь Джэхё со сложносочиненными предложениями всасывалась медленно: Джэхё даже криво улыбнулся – вашу ж мать, когда Кён так близко, такой жалкий и тупой, как же хочется его в самом деле придушить.
Кён, наконец, дозрел – но, очевидно, даже его мозг не нашел, что возразить на это правдивое обвинение, так что Кён вполне в духе рыночной торговки перешел к этапу физической расправы. Кён толкнул Джэхё в плечо, зло прорычав:
- Ну так отвянь от меня! Схлопнись!
А Джэхё переживал последние секунды перед началом шторма. Те самые, которые, не поздно и не рано, но ВСЕГДА даются человеку, чтобы решить, вызвериться сейчас и отпустить внутреннего Халка крушить или отказаться от некрасивого побоища в пользу чистой кармы.
Но что там рассуждать – у Джэхё весь вечер чесались дьявольские черные крылья.
- Зачем? – хрипло спросил Джэхё. – Ты же хотел со мной подраться – не сдерживай себя, Кён. Давай, я хочу убедиться, что даже ударить ты не способен.
Кён сжал кулаки, сдавив в одном из них недоеденную шоколадку – но Джэхё отчетливо видел, насколько он прав: возможно, с образом куколки-блондинки, у которой даже на злейшего врага рука не поднимается, стилисты попали пальцем в небо.
- Ну? – хмыкнул Джэхё, и когда Кён не шелохнулся даже после понукания, шторм разверзся над покрытой тьмой землей. Джэхё с глухим рыком, который позорно выдавал степень его взвинченности, больно-больно сжал пальцы на предплечье Кёна и одним хлестким движением швырнул спиной в дверцу холодильника. А потом придавил Кёна к холодильнику совсем, перехватив запястья и намертво прижав их к холодному белому металлу, и истерично весело хохотнул: - Теперь совсем проиграл… Во всем проиграл мне.
- Пусти, урод, - до Кёна (браво, аплодисменты!) дошло, что пора не в шутку вырываться, потому что Джэхё совсем неадекватный, у него в расширившихся зрачках два отражения испуганного Кёна, а в полвторого ночи никто не появится на кухне, чтобы привести ольджана в чувство.
- Ты даже удрать не можешь, крошка, - развеселился Джэхё, еще раз приложив Кёна спиной об холодильник. – Не ожидал, что я сильнее тебя?
Кён дышал почти беззвучно, но в глазах ненависть горела так ярко, что звенышки мыслей в голове Джэхё не могли зацепиться одно за другое: не было в мире таких слов, чтобы описать, как его бесило кёновское своеволие. Если бы не оно, это все бы даже не началось.
Но Кён шавкой тявкал на слона и считал нормальным демонстрировать непокорность даже в том неудачном положении, в котором оказался – и Джэхё, наверно, задохнется, если не преподаст ему хороший урок смирения.
- Ты додерзил мне, Кён, - ухмыльнулся Джэхё, - и не смог убежать. Я честно отловил тебя, поганца, и теперь могу делать с добычей, что захочется, согласен?
- Ты… ты больной, - шепот Кёна превратился в свист, когда Джэхё всем телом прижал его к холодильнику, да еще двусмысленно задвинул колено между кёновских ног. – Ты чертов псих, тебя лечить надо…
- Надо, - на выдохе согласился Джэхё, бедром надавив Кёну туда, куда требовал план «Заставь малыша Кённи описаться от ужаса».
- Я… я закричу, - выронил испуганный этим нехорошим прикосновением Кён.
- Ты забыл, что ты мне противен, - коротко и милосердно оборвал истерику Кёна Джэхё, - и ничего такого, - Джэхё выделил слово похабной улыбкой, - я с тобой не сделаю, просто ты минуточку послушаешь, что у меня набралось тебе сказать, да?
Кён поверил словам насчет «того» - презрение так и хлестало из Джэхё, чувствовалось в его хватке его пальцев на запястьях.
Смертельно обидная и унизительная волна – от человека, у которого тоже не было никакого права учить Кёна чему-либо.
Но Джэхё был не удовлетворен – хотелось перед тем, как опустить Кёна совсем, чтобы он признал чужую власть над собой.
- Кивни, Кён, в знак признательности, что трачу на тебя время, - Джэхё изо всех сил пережал кёновские руки – и острые пластинки его ногтей ободрали тоненький верхний слой кожи на запястьях.
Кён сжался и зашипел.
- Ну и ладно, дрянь неблагодарная, - Джэхё, если бы был еще хоть сколько-нибудь адекватен, испугался бы того, как сильно и страшно его бросает из крайности в крайность – еще секунду назад он искренне хотел задушить Кёна, а теперь сам поверил в то, что он ангел божий, посланный на землю объяснить Пак Кёну его незавидную участь. – Ты, Кён, рожден для роли второго плана, и с этим надо смириться. Ты плохая копия Чихо – вроде тоже рэпер, а талантов его у тебя нет. С талантами у нас в группе у многих проблема, но ты, уж прости, самое слабое звено. Ты массовка на выступлении, ты шум для камер, но никто, слышишь, никто не любит тебя и не уважает. Ты будешь смеяться, но фанаты даже в роли мамочки тебе отказали – они считают, что в пару папочке Чихо больше подхожу я или Квонни.
- Тебе-то до меня какое дело? – процедил Кён. – Иди наслаждайся своей популярностью, я в сторонке посижу, раз я такое дерьмо никчемное.
Глаза Кёна сияли, как самые красивые звезды – чуть более влажные, чем нужно, чтобы предположить, что его не задело.
И Джэхё проникся пафосом своей миссии черного ангела до самого дна.
Говорят, испанские инквизиторы не гнушались объятиями со своими жертвами – и даже плакали при этом над душами, которыми через мучения даровали путевку в христианский рай.
Джэхё тоже почувствовал острую необходимость прижаться к тому, над кем издевался, чтобы не упустить ни одного болезненного шороха Кёна – он чуть опустил его руки и склонил голову над чужим плечом, зашептав еще проникновеннее:
- В том и дело, Кён, что в сторонке ты не сидишь. Все время лезешь вперед и гавкаешь, гавкаешь… Поверь мне, нет ничего плохого в том, чтобы знать свое место – и если твое рядом с полом, будь добр вести себя соответственно своей ценности. Заткнись, Кён, просто заткнись и не мозоль другим глаза своей бестолковостью – я не прошу, я предупреждаю. Если тебя с завтрашнего дня будет видно слишком часто – я отравлю твою маленькую и без того пустую жизнь, понял? А здесь, поверь мне, никто на твою сторону даже не встанет.
- Ты ничего… не сможешь мне сделать, ты такое же ничтожество, как и я, - хрипло выговорил Кён, сделав паузу на новую попытку освободить руки от, как он думал, утерявшего бдительность Джэхё.
Но Джэхё ожиданий Кёна не оправдал и отпускать чужие руки не собирался, ответив:
- Вот и посмотрим, что я смогу.
Очевидно, что шторм Джэхё закончился, и пора было бы пинком выставить Кёна из кухни – но зверю все еще чего-то не хватало, и не такая глупая, как полагали все вокруг, и не такая милосердная, как думал он сам, голова Джэхё в три штриха нарисовала заключительный аккорд полуночной сцены.
Джэхё, давя внутри волнительные мурашки дьявола, наслаждающегося своей испорченностью, медленно повернул голову к своей недоумевающей жертве – в его темных глазах ярко светилось то самое христианское милосердие инквизитора – и прикоснулся к губам Кёна.
Губы Кёна были холодные и совершенно неподвижные, как у статуи, целых два мгновения, пока Джэхё медленно приоткрыл и закрыл рот, пока Джэхё повторил снова, изображая поцелуй Иуды – а потом они задрожали.
Мелко и трогательно.
В широко открытых глазах Кёна, как в переполненном стакане, все еще удерживаемая поверхностным натяжением, застыла вода, и Джэхе улыбнулся ласково-ласково, поясняя:
- Это тебе бонусом, огурец… Дня через два ты поймешь, что и это, - Джэхё снова интонацией подчеркнул слово, кивнув на закушенную губу Кёна, - тебе понравилось, и тогда, может быть, осознаешь, насколько ты жалок на самом деле…
Полновесная тяжелая слеза, наконец, сорвалась из уголка глаза Кёна – Джэхё подмигнул и прокомментировал:
- Придешь, попросишь повторить, я тебя знаю, негодник…
Джэхё угадал, что Кён сейчас рванется из его рук – и в этот раз обида поможет ему оттолкнуть его действительно сильно, вот только мерзкого кёновского характера он не учел: плевок попал-таки ему в лицо, и, вытерев его рукавом рубашки, Джэхе беззвучно хохотал в темноте опустевшей кухни, дугой согнувшись над столом, в который упирался руками.
Он довел Пак Кёна до слез.
Собственные пальцы подрагивали, и в кухне с открытым окном казалось слишком душно.

Примечания:

А я о серьезных вещах, между прочим