Мы едем сражаться. — Забираем стадо. — Агитация среди населения. — Проводим мобилизацию. — Чепэ. — Налет на Ушачи. — Как я добыл краски

Трясется арба, подпрыгивая на неровностях полевой дороги, а вместе с ней трясемся и подпрыгиваем мы. Мы едем сражаться. Надо перекрыть дорогу танкетке с немцами, прорвавшей пост партизан. Едем стоя, держась за дробины, в нагрудном кармане у меня пистолетик, отниму руку, выну его, помашу, чтобы видно было, что я вооруженный, и опять — пистолет в карман и хватаюсь за дробину. Мальчишка, хозяин арбы, скулит:

— Дяденька, дай мне тоже подержать.

Пацан правит, и я великодушно даю ему подержать свое оружие. Пистолет у меня такой, что только муху можно убить, да и то с близкого расстояния. Я выпросил его перед операцией у Оли, нашего комсорга, чтобы Маркевич взял меня с собой, безоружного он не хотел брать. У Сергея автомат, и в конце арбы сидит Фимка со станковым пулеметом. Сергей с воодушевлением жестикулирует, объясняя нам план операции, у него мания командовать, ему неважно, из кого состоит его воинская часть, важно, что он командир. Вот и сейчас, на лету ухватил приказ Дубровского, выскочил из хаты, увидел Фимку-пулеметчика, подхватили «максим» — и вперед, в бой! Тут я по дороге попался, тоже с ними запросился. «Достанешь оружие, то догоняй!» — крикнул Маркевич. Догнал я их уже в поле, где Сергей, увидев арбу, снопы приказал сбросить, поставили пулемет в телегу, и уже мы несемся на колесах, только флага не хватает, совсем бы революционная тачанка.

Так мы долетаем, доскакиваем по дороге до хутора Двор-Жары, возле хутора проходит большак, там мы надеемся закрепиться и остановить танкетку. Не доезжая имения, разделяемся, Фимку с пулеметом оставляем у сарая возле дороги, мальчишку с конем отсылаем в кусты за бугор, а сами ползем к Двор-Жарам, нужно узнать, не опередили ли нас немцы. Так и есть. Уже издали мы услышали громкую немецкую речь, а затем рассмотрели три крытые грузовые машины, и всюду стоят и ходят немцы, судя по машинам, их здесь не меньше сотни, но танкетки нигде не видно.

— Ползем поближе, — шепчет Сергей, — послушаем, что они говорят. — Сергей хорошо знает немецкий.

Переползли бугор кладбища, и — о ужас! — облака ушли и яркая луна осветила нас, распластанных на возвышении на самом виду у немцев, они метрах в ста от нас. Постепенно пришли в себя и начали вслушиваться, в ночи слышно хорошо, Сергей шепчет: «Хотят ночевать здесь». О бое нечего и думать, тут ноги бы унести. Но уходить при таком ярком свете невозможно, тем более что отползать надо вверх по бугру. Вся надежда на облака. Мы лежим, прильнув к земле, и, как зачарованные, наблюдаем за немцами. Они пустили в темноту несколько очередей на авось, но могут и прочесать местность. К счастью, облако большое и темное наползло и укрыло луну, мы, быстро перебирая ногами и руками, начали отползать, пятясь и ругая себя за дурацкую неосторожность.

Переползаем бугор, вскакиваем и бежим, спотыкаясь, в темноту ночи. Погони не слышно. Оглянулся, увидел черное небо, облитые серебром ореолов облака, и меня вдруг охватил восторг, дернул Сергея:

— Смотри! Смотри, как красиво! Сергей отмахнулся и продолжал бежать. Добрались благополучно до Фимки, затем до телеги, погрузились, и уже несемся к лесу, благо луна опять светит во всю силу своего полнолуния.

В лагере Сергей сразу отправился к Дубровскому, а я пошел искать Олю, нужно вернуть оружие. Но меня догнал Фимка:

— Идем скорей, комбриг тебя вызывает. Оказалось, Сергей доложил Дубровскому: «Николай, наверно, не в себе, бежим от фрицев, а он на небо смотрит и кричит: «Как красиво!»

Так закончилась моя первая боевая операция.

Конечно, это было еще неопытное и какое-то детское воевание, мы с Сергеем и тем мальчиком играли в партизан, это игра была по тем представлениям о партизанах, которые у нас существовали по фильмам и книгам, по рассказам, как это в действительности происходит — борьба, деятельность партизан, мы не знали еще.

И все-таки разведка наша не была напрасной. В ту ночь пришла в наш Истопищенский лес бригада Никитина, людей уже трижды обстрелянных, дрались они отчаянно; и было решено уничтожить немцев в Двор-Жарах. Так что на следующий день я участвовал в настоящей операции, и уже у меня была винтовка.

Первые дни в партизанах насыщены у меня страстным желанием всюду поспеть, во всем участвовать, и я заметил, что такое же состояние было у каждого; наверно, объединение отрядов, сила бригады действовали очень на людей.

* * *

Опять группа партизан уходит на задание, отряд в двадцать человек выстроился вдоль дорожки среди молодых березок и елей, командует отрядом Сергей Маркевич. В строю наши разведчики. Высокий, худой Паша Логвиненко, сутулый, с простуженным голосом. Михаил Чайкин — молодой кубанский казак, с вздернутым носом и карими глазами (это он сливал мне и Дубровскому после первой моей ночи в партизанах). Казах Зебик, широкоскулый, спокойный. Вали, тоже казах, но миниатюрный и, в отличие от Зебика, очень живой. Иванов, широкоплечий увалень, с сильным окающим говором, другие партизаны. У первых десяти — автоматы и винтовки, у второй десятки кнуты и налыгачи — веревки толстые, завязанные вокруг пояса.

Задачу ставит Дубровский Федор Фомич:

— Фашисты согнали скот, реквизированный у населения Ушачей. Стадо большое, до полсотни коров и больше полутораста овец. Перегонять в Лепель на станцию боятся, держат в Ушачах и ждут подкрепления. Гарнизон там, немцев с полицаями, шестьсот человек. Ваша задача: взять скот, избегая боя, и угнать в лес. Отряду дается десять пастухов, они погонят стадо, остальные действуют как группа прикрытия.

Я опять прошу Дубровского разрешить мне участвовать в операции. Дубровский опять отказывает: «Потом». Маркевич спрашивает:

— Все готовы? Все в порядке?

Оказывается, один разведчик болен и у него температура. Сергей командует:

— Передать винтовку Обрыньбе. А ты — к врачу.

Обрадовавшись, беру у парня немецкую винтовку, бедный запас патронов и встаю в строй. Сергей уточняет задачу:

— Стадо сейчас в сарае на окраине. Мы должны тихо подойти, чтобы фрицы и никто не заметил. Свяжем сторожа, выгоним коров — и стадо наше. Пока услышат или узнают в казармах, мы уже далеко уйдем, а гнаться за нами не будут, ночью из гарнизона они не вылазят.

— Задача ясна? — спрашивает Федор Фомич. — Успеха вам и счастливого возвращения.

И вот мы быстро шагаем вечерним лесом, мне операция очень нравится, я счастлив, что опять с винтовкой и что так неожиданно повезло мне попасть в боевую группу. Миновав лес, пошли берегом озера, ночные сумерки уже спустились, закутав в причудливые уборы траву и кусты, тихо плывут в тумане силуэты людей.

— Отдыхаем, — вдруг раздается тихий голос Сергея. Впереди большак, шумят привычным шумом провода на столбах.

— Кто умеет лазить по столбам? — спрашивает командир.

— Я, Сергей, — вызывается Миша Чайкин, — ты же знаешь, я могу по столбам, как по земле. — У него, оказалось, и ножницы есть для проволоки.

Лежим в сырой траве, смотрим и слушаем, гудят провода, несут немецкую речь, несут их приказы, и вот на фоне ночного неба появляется силуэтом фигура Мишки, ловко обхватив столб руками и ногами, он поднимается вверх. Добрался, приставил ножницы, возится… Дзынь! — раздается громкий звук лопнувшей струны, и обрывается провод. Дзынь! Дзынь!.. — падают, извиваясь, остальные, и нам кажется, что вот-вот появятся немцы, начнут стрелять!.. Но все тихо, и я представляю, как исказилось лицо говорившего немца, когда в трубке прекратился звук. Пускай знают, что партизаны всюду, как тень, рядом с ними!

Все зашептались, обрадованные, что дело сделано, Мишка уже слез и рассказывает, как трудно было одной рукой перерезать, пока не приловчился упирать провода в столб, мы ему завидуем, он уже совершил поступок, начал операцию. Зебик крутит цигарку и, накрывшись, выкреса-ет огонь, подползаем по очереди и затягиваемся по два раза от его самокрутки.

Теперь мы идем обочиной большака, немного боязно, так как почти все мы первый раз идем с оружием в неприятельское укрепление. На подходе к поселку Сергей объясняет:

— Дойдете до сараев и там ждите меня. Я разведаю, спокойно ли возле домов. Тут у некоторых «гости» могут быть, я их всех знаю, кто «гостей» принимает. К хатам близко не подходите, двигайтесь по дороге и с интервалами.

Мы с облегчением вздыхаем, радуясь, что у нас такой опытный командир. Сергей исчезает в темноте, а мы, растянувшись, идем по краю булыжной мостовой мимо хат с темными окнами, пугаясь шапок подсолнухов за изгородями. Каждый сжат, как пружина, готовый к внезапности. Стараемся идти тихо, но ведь двадцать человек нас, у кого сапоги подкованы, у кого на носках бляшки прибиты, все это гремит, как ты ни ступай.

Конечно, нельзя было заходить в поселок всей группой да еще идти главной улицей и по булыжнику, все это делало шум, но у нашего командира, бывшего студента-химика, как и у нас всех, были тогда самые смутные представления о правилах всевания, это было начало боевой деятельности совершенно неопытных людей. Мы не знали, как себя вести, каждый ждал приказа, не зная ни прав своих, ни обязанностей, — имеет ли он, например, право залечь, чтобы его не было видно, или это может быть расценено товарищами как трусость. И потому Маркевича мы слушали как бога, нам казалось, что он-то все знает, все военные хитрости.

Дойдя до сараев, расположились под деревьями и стали ждать. Появился из-за угла Сергей и начал ругать нас:

— Кто ж так ожидает? Надо залечь и направить оружие на колокольню, оттуда пулемет может бить.

Опять глупость! Что мы могли сделать со своим оружием против пулемета? Если лупанет с высоты, нам его не достать. И сарай оказался не на окраине, а в центре поселка, потому готовиться надо было к бою на дороге — если выскочат по тревоге немцы из казарм, а из домов полицаи, вот их-то и надо ждать не гуртом на ровном месте, а рассредоточиться на группы и залечь, используя кюветы, взгорки. Но уверенность командирская Сергея нас вдохновляла, и мы верили, что все так и должно быть, как у нас происходит, и что если мы разляжемся и направим винтовки на колокольню, то противник уже подавлен.

Отругав нас, Сергей объявил:

— Я прошел мимо хат, все спокойно. Сейчас будем действовать.

Подошли все вместе к сараю. У ворот сидел сторож. Пока мы открывали ворота, Сергей объяснялся со стариком:

— Мы — партизаны, пришли забрать скот у фрицев. А тебя свяжем, чтобы не подумали, что ты сам отдал скотину, и ты лежи тихонько.

Пастухи с нами опытные, умеющие обращаться со стадом, общими усилиями быстро выгнали из сарая коров, быка и овечек. Но одна корова начала реветь, тыкаясь нелепо в разные стороны, и баран уперся, не хочет идти.

Пастухи уже погнали стадо, а мы все топчемся возле сарая. Наконец Сергей командует:

— Николай, давай их на место.

Быстро загнали корову в сарай, затем подскакиваем с Зебиком к барану, виснем с двух сторон на рогах и тащим к дверям. Связанный сторож, лежа на соломе в углу, поучает:

— О то як без спросу беруть, то и не узнають, шо слепа корова, и баран хром на передню ногу. А беруть! Куцы ж их гнать?..

Закрываем ворота, задвигаем брусом сарай с ворчащим дедом и бежим догонять своих товарищей.

Стадо большое, растянулось по дороге, но мы дружно подгоняем прикладами, пастухи кнутами наводят порядок, не давая коровам уйти в стороны. Идем быстро, полубегом, и постепенно стадо тоже переходит на бег, нам важно как можно скорее выбраться из пределов поселка.

Только кончились дома, ударил пулемет с колокольни. К радости нашей, трассирующие очереди ложились в стороне, били по проселочной дороге, немцам в голову не пришло, что мы гоним стадо по большаку. Вдруг заметил искры, это пули выкресали огонь из булыжной мостовой, и в следующее мгновенье меня что-то толкануло в ногу, продолжая бежать, почувствовал, что припадаю на левую ногу, но боли не было.

Мы были уже далеко, когда раздались ухающие разрывы минометной стрельбы, но били опять в другую сторону. Сергей бежал рядом; запыхавшись, скомандовал:

— Подтянись! Скоро остановка.

Это прибавило сил, и все побежали дружнее. Наконец пастухи повернули стадо на проселочную дорогу, все перешли на шаг и смогли отдышаться. Осмотрели мою ногу, оказалось, пуля попала в задник сапога, и оторвало каблук.

* * *

Становилось ясно, что нас не преследуют, и Сергей остановил боевую часть отряда. Пастухи со стадом уходили вперед, к лагерю, а мы, группа прикрытия, оставались, чтобы выполнить вторую часть задания.

— Будем проводить агитацию, — объявил Сергей.

Двинулись в обход Ушачского озера и уже глубокой ночью подошли к деревне. Сергей стукнул условным стуком в окно стоявшей у самой воды хаты, и сразу на крыльцо вышел человек в белой рубахе под накинутым плащом. Сергей поздоровался с ним по имени и спросил:

— Немцы есть в деревне?

— Нет, с вечера, слава богу, не было. Думаю, и сейчас нету.

Они зашли в дом. Минут через пять вышли, и Сергей сказал:

— Здесь переночуем. Веди, Пал Михалыч, где ты нас поместишь?

Павел Михайлович подвел нас к сараю и начал извиняться:

— Простыней нет, вы уж простите…

Он и сам чувствовал нелепость такой предупредительности, но отрешиться от представлений мирной жизни не мог, ему казалось, что мы гости и он, будучи хозяином, должен о нас заботиться. Ребята засмеялись.

— Тихо! — оборвал Сергей. — И курить эту ночь забудьте. Ты, Зебик, и Вали останетесь снаружи, будете за караульных. Я заночую в хате.

Мы вошли в темноту, пахнущую душисто свежим сеном. Павел Михайлович сказал, что в правом углу сено еще не доложено доверху, там можно расположиться и спать будет удобно.

Но спать мы не могли, еще не оставило нас напряжение после ночного похода в гарнизон и бега со стадом, каждый стремился поделиться подробностями, состояние было нервное, но радостное и приподнятое, хотелось совершить какой-нибудь чудесный подвиг, так окрылила нас удача. Скрипнула дверь, в темноте раздался сердитый голос Зебика:

— Надо спать. Хватит болтать. Много болтаете, слышно очень.

Все притихли. Но вскоре опять зашептались. Да, пришли десять человек неопытных, забрались в самую сердцевину гарнизона и погнали по улице скотину, как колхозное стадо. А если б были опытные, то, может, никогда бы и не решились.

Утром Павел Михайлович зашел в сарай и предупредил:

— Соблюдайте, по возможности, конспирацию, выходите умываться по одному — по двое, я принес воды и полотенца.

Быстро приводили себя в порядок, Сергей объяснял, что нам сейчас предстоит:

— Эта деревня — окраина Ушачей, партизаны здесь никогда не были, вы будете первыми представителями бригады. Нам нужно познакомиться с местными парнями и девчатами и произвести хорошее впечатление, надо показать, что мы культурные, гуманные и образованные, а не какие-то звери и бандиты, как говорят немцы. У меня будет гитара, я буду петь и играть. Мишка хорошо танцует, пусть танцует со всеми девчатами. Ты, Николай, будешь рисовать портреты, чтобы все видели и рассказывали, что у партизан даже художники есть.

С Ивановым оказалось труднее, он был неуклюжий, Сергей предупредил его:

— Сам не вылезай! Будешь в хоре петь, когда все запоют.

С Зебиком, он плохо говорил по-русски, договорились, что он расскажет сказку по-казахски, а Сергей «переведет».

Распределив обязанности, отправились на площадку, где обычно собиралась молодежь. Если принять во внимание, что на противоположной стороне озера у немцев был гарнизон, где в казармах находилось триста человек, и столько же полицаев жило по квартирам и домам в поселке, то держать нужно было ушки на макушке, чтобы отсюда никто не вздумал предупредить фашистов. Это взял на себя Павел Михайлович со своими учениками, он, оказалось, до войны был учителем, а теперь стал подпольщиком и помогал партизанам. Трое его учеников ушли в засаду.

Павлу Михайловичу было тогда лет тридцать пять — сорок, это потом я увижу его заслуженным учителем, и всегда мы будем вспоминать простыни, о которых он сокрушался.

На площадку пришло сначала человек восемь, их собрали все те же Павел Михайлович и его ученики. Сережа артистично ударил по струнам и запел, это любимая песня его и наша, мы подпеваем, а Сергей ведет, голос у него красивый, баритон. Потом он заиграл вальс, и Мишка приступил к исполнению своих обязанностей, стал приглашать девчат, но они отказывались, тогда он подхватил парня, стал кружить вместо дамы и так раскрыл свои способности, что уже каждая пожалела об отказе и при одном приближении протягивались к нему руки. Легко, красиво танцевал наш кубанский казак, чуб его развевался, галифе и гимнастерка ловко пригнаны, туго перетянуты поясом, на боку «наган» в кобуре. Подходили новые люди, мы не заметили, как появился гармонист и стал подыгрывать Сергею. Я боялся за успех своей миссии, но, к моему удивлению, подарив первый рисунок, обнаружил за своей спиной ожидающих, три дивчины стояли в очереди. Завязывались беседы, мы старались вести себя непринужденно, легко, чтобы показать, что мы не боимся на глазах врага выйти из леса; шутили, смех девчат то и дело раздавался переливами. Парни рассказали, что немцы разослали повестки и на той стороне сегодня будут проводить мобилизацию. Мы уже знали об этом, для того мы и находились здесь, чтобы те, кому пришли повестки, видели нас и решали свою судьбу — подчиниться немцам, идти в комендатуру, или уходить в партизаны.

Подошло время прощаться, но кто-то сказал:

— Девчата, несите у кого что есть, надо накормить партизан.

Трапезу устроили возле леса, девчата разостлали полотенца, появились бульба, огурцы, пироги с картошкой и капустой, а одна девушка принесла сковороду горячую с яичницей, это было совсем хорошо. Мы пили молоко, ели пироги и были счастливы и вниманием людей, и своей удалью, что мы танцуем, поем и завтракаем в виду гарнизона немцев, у которых ночью забрали коров. На прощание Сергей сказал:

— Заходите к нам, найти знаете где. И оружие приносите, какое найдете, винтовки, стволы — даже обгорелые, патроны.

Мы уходили проводить мобилизацию.

* * *

Настолько быстро произошла оккупация, что многих не успели мобилизовать в армию, и теперь, по договоренности с членами партии, мы должны были забрать их в лес, но при этом инсценировать расстрел, чтобы не отвечала семья. Так что у немцев своя шла мобилизация, а у нас своя.

Нужно было сделать дугу километров в двадцать, чтобы зайти в поселок с другой стороны. По дороге встретилась речка, Иванов не умел плавать, стоило огромного труда уговорить его раздеться, но заставить его поднять руки с вещами и войти так в воду мы оказались не в силах, пришлось вести его и нести вещи, а Мишка пошел впереди, показывая, что можно вброд перейти глубокое место. Иванов скулил, стонал, ойкал, а когда перешел, стал смеяться и выхваляться.

В Ушачи вошли вечером. Возле крайней хаты остановились, Сергей обошел ее, заглядывая в окна, ничего подозрительного не увидел. Скомандовал:

— Иванов, осмотри чердак.

К чердаку была приставлена лестница, Иванов долез до середины и сказал, что дальше не полезет. Зебик рассердился:

— Слезь, курица!

Быстро взбежал по лестнице и, спустившись, доложил:

— Нет никого, товарищ командир.

Зашли в хату. Хозяйка согласилась оставить двоих переночевать. Сергей оставил меня и Зебика. Остальные должны были разбиться на группы и тоже разойтись по избам, это все было задумано, чтобы передавали потом полицаям, что приходило много партизан.

Утром хозяйка вытащила в тряпицу завернутую безопасную бритву, протянула нам:

— Побрейтесь, от мужа осталось, на фронте он.

Было жалко ее, но нам нечем было ответить. Поблагодарили и стали с Зебиком бриться, мылиться маленьким кусочком мыла, который хозяйка подала вместе с кисточкой для бритья.

Как договорились, подошли к хате, из которой «забирали» хозяина. Сергей уже ждал нас, на улице стоял народ. За нами в хату вошло несколько женщин. Дети подняли рев. Сергей объявил хозяину приговор. Женщины запричитали и заплакали, уговаривая нас, что человек он хороший, не надо его расстреливать. Жена, плача, обращалась к Сергею:

— Товарищ командир, за что вы его? Нет у него вины, детей пожалейте! Куда вы его?..

Сергей отвечал грозно:

— Туда поведем, где получит он то, что заслужил. Раньше думал бы!

Хозяин стоял, опустив голову. Меня поразила реальность картины и реальность поведения всех. Не знаю, какие мысли и чувства были у хозяина, думал ли он, что так могло быть на самом деле, думал ли о семье своей, как одни останутся, удастся ли обмануть немцев?..

Вышли все скопом и пошли в направлении леса, не забыв прихватить лопаты, как бы для могилы хозяину. Сергей остановил народ:

— Никто за нами! Ни один человек!

Нужно было оторваться от свидетелей, чтобы имитировать расстрел.

Вошли в сосновый лес и, когда скрылись за деревьями и убедились, что никто за нами не пошел, на небольшой поляне начали быстро-быстро рыть яму. Затем так же быстро забросали ее, оставив, на случай проверки, этот след, вырисовывавшийся на желтом песке холмом темной земли. Сережа выстрелил в воздух два раза. Пошли, по указанию хозяина, глубже в лес, куда должны были привести еще троих. Здесь тоже выкопали и забросали яму.

Когда привели остальных, опять раздались три сухих выстрела.

Подошли еще несколько человек, партийцев и беспартийных, которые сами могли, без риска для семьи, уйти в лес. Всей группой мы стали быстро уходить от Ушачей.

Шли лесом параллельно дороге. Вскоре показалась на дороге телега с двумя бидонами и фигурой мужчины в черном плаще. Мы оставались в лесу, а Мишка Чайкин вышел на дорогу и остановил лошадь, ему хотелось расспросить, что слышно о наших делах в Ушачах.

— Та от, скот у нимцив угнали, — сказал мужик. — Люди кажут: «Партизаны подушку с-под головы у нимцив скрали».

Мишка, довольный, спросил:

— А что везешь?

— Та молоко на маслозавод.

— Так ты немцам молоко везешь?! А ну слезай! Снимай бидоны!

Попротыкал кинжалом бидоны. Заметил плащ, плащ был немецкий, офицерский.

— Какой плащ! Откуда он у тебя?

Мужик быстро скинул плащ, стал совать его Мишке:

— Бери, бери! Тоби в партизанах надо, а мне и так можно. — Сел на телегу и уехал.

Мишка вернулся радостный и смущенный, стал объяснять, как все получилось. И тут один из наших мобилизованных охнул:

— Так ведь это ж полицай был! С Ушачей!

Досада была и у Мишки, и у нас, и у мобилизованного, который не понял, что происходит на дороге, и решил, что все так и надо. В этом плаще Мишка у меня и сфотографирован на коне.

Не предрешишь и не придумаешь, что может спасти человека, какая случайность. Полицейского спасла наша неопытность.

Перешли дорогу, и Сергей остановил всех:

— Николай, поведешь новобранцев в лагерь. С тобой пойдет Зебик. А у нас есть еще дело.

* * *

Я остался с группой мобилизованных и должен был провести их по территории, которой совершенно не знал, не знал ее и Зебик, одна надежда — на мобилизованных, а моя задача: делать вид уверенного начальника, знающего, куда он ведет людей.

После прошедшего дождя светило солнце, сверкая в каплях на траве и листьях, но сапоги мои совсем намокли, жали и терли ноги, и, как это ни противоречило моим представлениям об облике командира, пришлось снять сапоги и идти босиком. Подошли к речке, и я уверенно перевел людей по знакомому броду. В группе было человек двенадцать, все среднего возраста, от сорока до пятидесяти, и один пожилой, вооружены только я и Зебик. Во время ходьбы все сбивались в кучу и почему-то всем хотелось мне рассказать, что с ними происходило в оккупации, как уже давно они хотели уйти в партизаны, и я чувствовал себя настоящим командиром. Зебик относился ко мне удивительно, с одной стороны — с почтением, и вместе с тем чувствовалась его опека, он как бы покровительствовал мне, это вызывало добрые чувства и радость. Обсуждали нашу операцию в Ушачах, строили планы нападения на гарнизон, желая друг друга поразить своими военными познаниями; мы представляли собой группу энергично беседующих людей, размахивающих руками, идущих то очень быстро, то вдруг останавливающихся, доказывая свою правоту. Так подошли мы к деревне километрах в десяти от Истопища, здесь решили заночевать.

Постучали в крайний дом, и нас впустили. В хате было тепло, уютно горела лучина, пахло свежеиспеченным хлебом. Объяснил хозяину, что мы не можем разделяться, и помещение нашлось, большая кладовая. Принесли по охапке сена и легли спать.

Утром я увидел, что два человека, лежавшие в углу, жуют хлеб, отламывая от большой хлебины. Спросил, зная, что вчера мы доели все, что у нас было:

— Откуда хлеб?

Робко ответил один:

— Здесь, товарищ командир, сундук, в нем три буханки оказалось, мы две реквизировали.

Передо мной встал вопрос: простить этот проступок и тихо уйти или заострить на нем внимание, заставить понять, что, придя в партизаны, ты не имеешь права у населения воровать, так как это ложится пятном на твоих товарищей. Я принял решение. Позвал хозяина и при всех извинился за украденный хлеб.

Опять мы шли лесной дорогой, но уже не обсуждали горячо наших будущих подвигов, все шли подавленные. Я понял, что мне надо как-то подбодрить свой отряд, не снимая значения выговора за проступок. Но, сверх моего ожидания, оказалось, что все не хуже меня понимали и состояние друг друга, и положение, в котором очутилась группа. Ко мне подошел пожилой крестьянин:

— Не журысь, товарищ командир, бо урок добрый — красть не захочется.

У меня отлегло от сердца, и все облегченно вздохнули, подтянулись поближе, стали перебрасываться замечаниями. Когда вышли к озеру возле Истопища, опять подошел тот крестьянин:

— Просьба до вас, товарищ командир: хай комбриг про то не прознае.

Я обрадованно кивнул.

Мы прибыли в лагерь, и я смог доложить Дубровскому, что группа мобилизованных из Ушачей явилась в распоряжение бригады.

В то время как прорвало плотину, шли и шли к нам люди из близких и далеких деревень, поодиночке и группами. Бригада с каждым днем обрастала людьми.

* * *

В конце сентября командование двух бригад — Дубровского и Никитина решило объединенными силами сделать налет на немецкий гарнизон в Ушачах и заодно привести в исполнение приговор над целым рядом изменников родины, полицаев. Группировались мы тогда в Исто-пище, большом заболоченном лесу недалеко от Ушачей.

Заготовил я листовок и плакатов, себе взял и дал Мише Карабаню; достал винтовку во временное пользование, так как я недавно вступил в бригаду и мне еще предстояло добыть себе оружие в бою.

На опушке Истопищенского леса у хаты лесничего встретились с никитинцами. Выстроились бригады длинной-длинной колонной по дороге, которая извивалась коленом на гору, а на горе стояла большая хата с сараем лесника. Лесник был весь белый-белый — с седыми волосами и бородой, в белой рубахе и белых штанах, — сидел на пригорке и объяснял партизанам, как лучше подойти к местечку; парни одеты были очень живописно и разномастно, стал я, пока ждали сумерок, зарисовывать хлопцев, телеги, лошадей и к вечеру сделал целый ряд рисунков акварельных и карандашом.

Солнце зашло внезапно за тучу, которая тяжелой горой лежала над верхушками леса. Сумерки спускались быстро, была дана команда выступить боевой колонной на захват Ушачей. Захлопнул альбом и засунул его в торбу с патронами; торба у меня большая, полотняная, напоминала мне сумку, с которой я ходил в Кобеляках во второй класс. Подводы, лошади, люди — все, что я рисовал только что, задвигалось, заскрипело, и мы, вступив в тень от леса, двинулись по дороге, правым краем уходившей в овраг. Не успели сделать два-три километра, как стало совсем темно.

Никитинцы — это не то что наша бригада, они не похожи на наших партизан, каких-то домашних и дисциплинированных. Это была вольница. С боями прошли они по тылам сотни километров из-за линии фронта, и люди озверели. Рядом со мной шла Оля, мы с ней оказались среди никитинцев, и я чувствовал, как на нее подействовала близость этих людей — с другим укладом жизни, которых нельзя призвать к порядку, у которых эмоциональные всплески очень ярко вырывались наружу; я чувствовал, что нужно быть готовым защитить ее, так как рядом шедший бесцеремонно старался схватить ее за плечи, и все усугублялось темнотой. Странно, но я не помню в своей жизни более темной ночи, она окутала и скрыла все предметы, лес, дорогу, ориентировались мы только на спины впереди идущих. Так мы прошли десять километров и на горизонте увидели несколько огоньков и силуэт колокольни Ушачей. Колонна свернула влево и слилась с массой партизан, стало менее тревожно.

Подошли к Ушачам. На кладбище командный пункт установили. Решено было с двух сторон ударить по местечку. Я был в группе, получившей задание захватить комендатуру и расстрелять изменников-полицаев.

Огородами начали пробираться к центру. Но нас обнаружили, взвилась ракета — эта зеленая предательница! — и тут же заработал пулемет с колокольни, прижав нас к земле. Я лежал на грядке с капустой, трассирующие пули ложились недалеко рядками, исчезая в грядках, стало не по себе — вот еще несколько метров… и я ясно представил, как пуля пробьет мне голову, это было настолько реально и так мне не хотелось сейчас умирать, что мой двойник как бы согласился с этим, я начал копать руками ямку для головы, не думая о бесполезности этого занятия, ведь пулемет бил сверху, но, когда я копал, мне было легче, да в капусте и сам как капустный кочан становишься. Немного затихло, вернее, стал бить пулемет в другую сторону, мы поднялись и перебежками двинулись к домам. Я не утерпел, быстро стал жевать хлеб и мякишем прилепил листовку к бревнам стены — думаю, утром хозяева увидят и скажут: «И здесь были партизаны!»

Дальше мы уже бежали группой, засели за стеной дома, и опять я успел листовку приклеить. Сбилось нас за хатой человек восемь, вместе начали пробираться к центру. Каково же было наше удивление, когда на доске объявлений комендатуры мы увидели мой плакат «Смерть фашистам!» — значит, здесь уже побывал Карабань со своими хлопцами, разбили стекло и повесили свое объявление, опередил нас Михаил, комендатура была разгромлена.

Быстро разбились на группы, чтобы по домам полицейских идти. Вдруг из-за стены фигура — в кальсонах и с винтовкой, за ней еще одна. Я хвать за винтовку первого: «Пропуск!» Нужно сказать «Два», так мы договорились, чтобы в темноте не спутать своих и противника, — а тот: «Свои». Поставил ему в живот карабин, спустил курок. Осечка! Он бросил винтовку и ходу. Начал вдогонку стрелять — не попал. Схватил его винтовку, обрадовался! Оглянулся, а ребята уже далеко.

Перебегая от дома к дому в свете ракет, под неумолчный аккомпанемент пулеметов, вскочили в дом бургомистра Василевского, ему был вынесен приговор. Это был жестокий и подлый враг, обещал Дубровскому, что будет помогать нам, и действительно передал ряд сведений, а командование держало его семью в залоге. Но и это не помогло. Группа партизан, шедших на задание, попала в засаду к немцам, выдал их бургомистр, и тогда вышел ему приговор. Расстреляли мы его из автомата. Потом оказалось, что он жив остался, попал в «вилку». И как же он мстил!

А бой продолжался. Наша группа двинулась к дому другого полицая. Только заскочили в хату, за нами связной:

— Отходим!

Но нам отступать уже нельзя. Объявили приговор предателю и расстреляли.

Выбегаем в сени, и вдруг при свете фонарика я увидел разбросанные по полу краски — масляные краски в тюбиках! Бросился, а там целый ящик разного добра, видно, имущество разграбленного книжного магазина. Для меня тут и бой не в бой стал, так я обрадовался! Мои товарищи с фонариком уже выскочили на улицу, а я все на ощупь выбирал краски, набил тюбики за пазуху и в карманы, за ватник натолкал, одежда оттопырилась. Бросился во двор и скорее на компункт, но уже ложиться при перебежках не могу — краски мешают, бегу, слегка пригибаюсь. Смотрю, рядом какая-то фигура.

— Кто? — спрашиваю.

— Это я, Коля. Два. — Да это Зебик! — Я тебя искал, все уже из боя выходят, а тебя нет. Уходить надо.

Вместе побежали. У забора из колючей проволоки увидели, в кустах бурьяна что-то шевелится, винтовки наставили:

— Кто?!

— Два, — отвечает.

Оказалось, это Оленька наша, секретарь Чашницкого подпольного райкома комсомола, наша рыженькая маленькая Оля, а вернее, Катя Заховаева, это она так законспирировалась — назвала себя Олей, над чем все посмеивались, ведь немцам, если попадешь к ним в руки, все одно — хоть Олю, хоть Катю все равно повесят. Запуталась она волосами в колючей проволоке забора и никак не может отцепиться. Зебик, недолго думая, отхватил их ножом.

Втроем явились на компункт. Доложил, почему задержался, это вызвало недоумение: зачем подвергать себя опасности из-за каких-то тюбиков? Я понимал, что после плена меня еще проверять могут, возможно, и Зебик искал меня не случайно. А тут еще эта история с партизаном в кальсонах. Выяснилось, что винтовку я отнял и стрелял в партизана никитинской бригады. Спрашивается, что за хитрость в кальсонах фрицев бить? Но и кальсоны, оказалось, не кальсоны, а белые брюки. С сожалением отдавал я винтовку, я так был рад, а тут получилось, что чуть своего не убил.

Зато краски мои — и я счастлив. Правда, сначала никто моего счастья не разделял, мой поступок показался странным партизанам, принявшим краски за тюбики вазелина, ребята удивлялись и смеялись — зачем мне «вазелина», считали, что рисковать, пусть и ради красок, нет никакой необходимости. Но вскоре, когда бригада перебралась в новый лагерь и я нарисовал на простыне масляными красками Чапаева в бою, все поняли, что краски тоже кое-что значат, даже когда дело решает автомат. Дубровский и Лобанок — комиссар бригады, сразу решили использовать мое искусство для пользы борьбы с фашистами, и был дан приказ по бригаде: если кто найдет краски, нести их в штаб и сдать художнику. Хотя мы с Николаем Гутиевым были разведчиками, но с этого дня нас стали звать художниками.

Бывало и смешно. Через несколько дней после приказа к нам в землянку ввалился огромный детина, принес больше сотни тюбов губной помады. Очень пригодилась! Ею мы воспользовались, сделав много лозунгов на бумаге и на белом полотне, так как кумача было очень мало, а потребность в лозунгах — очень большая, в каждой деревне, где стоял наш гарнизон, людям хотелось утвердиться, что они живут «как раньше»; слова «как до войны» — звучали высшей похвалой.

Зебику тоже после операции досталось сильно. Оля до слез расстраивалась из-за своей прически, негодовала на него: «Что ты сделал?! Что ты с меня сделал?!» А Зебик, здоровый мужик, отшучивался смущенно: «Да что ж я там, видел, как стричь надо?»

В тот раз нам не удалось выбить немцев из Ушачей, зато наутро полицаи облазили все уголки в поисках «большевистской пропаганды». Было сделано еще несколько налетов на гарнизон, и через месяц немцам пришлось уйти из Ушачей, так как охрана гарнизона требовала все новых сил, а отдачи он не давал.