Дубровский уходит на новое место. — Наш лагерь. — Панно «Чапаев в бою» и «Бой под Боровкой». — «Как до войны». — Листовки, плакаты и лозунги. — Федя Мощов

Истопищенский лес находился вблизи гарнизона немцев и был недостаточно велик для маневрирования, бригада находилась под постоянной угрозой окружения, и в середине октября сорок второго года командование приняло решение передислоцироваться на новое место, из Ушачского района в Лепельский, в большие леса Березинского заповедника, там уже месяц стоял третий отряд нашей бригады под командованием Дмитрия Тимофеевича Короленко, который очистил эту часть района от немцев.

Нужно было создать зимний лагерь, нужно было создать продовольственную базу. Несмотря на пропаганду немцев, что они вышли к Волге, что Сталинград не сегодня-завтра падет, люди потянулись в партизаны, и отряды стали расти. Предстояла суровая зима, и требовалось обеспечить партизан жильем, питанием, боеприпасами и одеждой.

Целый день было тепло, но плыли по небу низкие облака, к вечеру был дан приказ по бригаде: уходим, забрать все вещи, в пять часов выступаем. Оставался один отряд, для прикрытия и чтобы не обнаружили наш уход.

Вещи собрать нетрудно, когда у тебя их нет, нет ничего, кроме альбома, карандашей, их кладу в планшетку, краски — в торбу. И все. Даже оружия никакого нет.

Только стали выходить из леса, облака нависли, ударил гром. Стадо, которое гнали за бригадой, забеспокоилось. Новый удар, и бык — огромный, рыжий, с низко опущенной головой и хвостом, задранным вверх, — шарахнулся к лесу, увлекая за собой коров. Дубровский ехал на коне за колонной партизан, крикнул:

— Собрать стадо!

Бросившиеся пастухи ничего сделать не могли.

— Оставить стадо, — кинул Дубровский и выругался на партизан.

Я подбежал:

— Разрешите, товарищ комбриг, выгнать стадо и догнать бригаду.

Мне было жалко, что стадо, которое недавно мы брали у немцев, может быть брошено из-за грозы и непослушного быка. Дубровский посмотрел с удивлением, не пред-.ставляя, что я смогу сделать, если колхозные пастухи и те не могут управиться. Я и сам не представлял, что можно сделать, да еще смертельно боясь быка и коров. Дубровский махнул рукой:

— Соберешь, то догоняй. Дорогу будем обозначать светом фонарика.

Бросился я в кусты, стал выгонять стадо. Мне казалось, что со мной много пастухов, но их было всего двое, пожилой и мальчик, а стадо — в шестьдесят голов, с обезумевшим быком. Втроем, ободряя себя криками, кое-как собрали коров на опушку леса и еще видели свет фонарика, но скоро и он скрылся, и стала темнота полная, с грозой, молниями и грохотом грома. Еще не полили струи воды на землю, но это могло случиться в любую минуту, мы гнали стадо, не зная куда, так как место нового лагеря нам не было известно, и Сергей Иванович, так звали завхоза бригады, предложил гнать в колхозный сарай недалеко от Старого Села.

Подогнали к огромному колхозному сараю, стадо послушно входило в открытые ворота, и мы уже готовились вздохнуть с облегчением, но, к своему ужасу, увидели, что стадо входит, а новые коровы появляются сбоку. Оказалось, мы вгоняли в сарай, у которого все двери были разбиты — в одни вгоняем, а коровы выходят в противоположные. Побежал баррикадировать. Один проем заложил валявшейся тут же дверью, для другого нашел бревно, положил крестовиной. Когда операция по загону скота кончилась, оказалось, коров надо кормить. Стали шарить на чердаке, нашли сено. Дождь уже начал капать крупными каплями, и, таская сено то со двора, то с чердака, мы стали совсем мокрыми.

Но вот коровы мирно жуют сено, и мы, измотанные, еле живые, пошли к сторожу в хату, там горел огонек. Но хозяев нет дома, на полатях спят три партизана, мы улеглись на полу и тотчас заснули.

Не успели заснуть, как в окно постучали. Вошли партизаны. К моей радости, с ними был Юрка Смоляк, с которым вместе из плена бежали. Обрадовались друг другу, как будто встретились самые близкие, родные люди. Юрка, узнав, что я здесь делаю, стал сокрушаться, но сказал твердо:

— Сейчас же вставай и гони стадо через большак. Бригада прошла, мы только что сняли заслоны, но до утра успеешь проскочить. Пойдешь на Остров, а дальше не знаю. Место перехода большака — там, где мы на засаду полицаев наткнулись, когда бежали.

Да, надо опять тревожить «его величество» быка. Попрощались и, наскоро выпив воды из цеберки, вышли на улицу. После грозы и прошедшего дождя веяло свежестью, оттого что не выспался, было холодно. И опять началось! Мы забегали в сарай, кричали, размахивали руками — но коровы не хотели выходить. Уже начало сереть, надо торопиться. Пошел разведать дорогу и на сером песке увидел след глубокий от шквореня телеги, который волочился и оставил борозду. Да это же наша телега! Значит, по этой дороге прошли несколько часов назад партизаны. Но если гнать стадо, идя сзади, оно затопчет след, и мы не увидим, где будет поворот, где свернула бригада. Придется мне идти впереди, за мной пойдет бык, а за ним стадо, сзади будут подгонять пастухи. У нас еще оказалась одна лошадь, на ней едет Ленька, он совсем мальчик и устал ужасно.

Гнать бугая страшно, но чтобы он шел за тобой — это еще страшнее. Когда нужно заворачивать, «хозяин» тяжело сопит с нагнутой головой тебе в спину, и это хуже, чем на засаду немцев нарваться. Господи! за что мне такие испытания? И зачем я вызвался?! Но теперь сожалеть поздно, нужно идти.

Перешли большак. Уже стало видно, но еще не ехали немцы и было тихо, только слышно, как Сергей Иванович крикнет: «Та куды ты, проклята душа!» — и как огреет его палка спину непослушной коровы. Дорога в лесу свернула налево, на ней оставил след шкворень. Туман поднимался, и к рассвету, когда встало солнце, мы вышли на огромную поляну с озером, на бугре увидели избы. Дым поднимался из труб и пахло домашним, хотелось лечь и заснуть, забыв все. Но стаду совсем не хотелось забываться. Бык сам повел стадо на водопой. Недоёные коровы нервничали и ревели.

Пошел Сергей Иванович в деревню и через некоторое время привел шесть женщин с ведрами и бидоном. Хотя деревня и лесная, но жители боялись, уговорить было нелегко подоить партизанских коров. Побежало молоко тонкими струйками — сюр-сюр об ведро; мы пили молоко и заедали хлебом и вареной бульбой, которую принесли женщины. Работа шла быстро, мы отгоняли коров, которые подоены, они с удовольствием паслись и были покойны.

Распрощались с этими чудесными добрыми хозяйками, и опять я должен идти впереди, разглядывая, куда нас поведет след. Я все забываю сказать, что с нами еще больше сотни овец, это самые замечательные, самые безропотные коричневые копночки на ножках с тонкими копытцами, катятся себе за коровами и не лезут бодаться, и не устраивают истерик, какие устраивает бык. Идем лесом по следу, только ветки потрескивают да мукнет корова. Мы и они начали как бы понимать друг друга, даже это чудовище уже привыкло, чтобы я шел впереди: ушел я, и он остановил стадо. Где-то стреляют, но редкая стрельба — может, наши какой гарнизон потревожили?

Вышли к озеру, тянущемуся вдоль бугра с лесом, по которому мы и двигаемся, боясь дорогой у берега идти, чтобы нас не увидели с той стороны полицаи. На той стороне на буграх две деревни, стрельба между ними идет, но что там происходит, ума не приложу. Между деревьями наши коровы и овцы идут, я просматриваю внизу дорогу, ищу след, так мы продвигаемся.

Прошли озеро, в лесу остановились, надо на разведку идти, Сергей Иванович говорит, что скоро опять большак будет, обидно коров немцам в руки пригнать.

Иду на большак, след показывает — переходили тут наши дорогу. Но куда ушли дальше? За большаком болото. Как быть, гнать ли коров? Куда мы выйдем? Лежу в кювете, наблюдаю за дорогой.

Показалась телега, в ней сидят парень и девушка, очень миловидная, одета красиво, но скромно. Когда они поравнялись, я вышел на дорогу и взял лошадь за уздечку. Скомандовал:

— Слезай с телеги.

Парень и девушка слезли. Заставил их спуститься в кювет, лошадь отвел в сторону на обочину.

— Куда едете?

— В Лепель, — ответила девушка, но замешательства у нее не было.

Паренек был лет пятнадцати, молчал. Она в свою очередь спросила:

— Кто вы и почему нас задержали? Вот мои документы. Я сказал, что я партизан и мне нужно узнать дорогу.

— Для этого не обязательно держать нас в кювете.

Я тоже подумал, что надо что-то придумать другое. Девушка производила хорошее впечатление, взгляд открытый, спокойный. Обратилась ко мне:

— Может, отпустите мальчишку? А я постараюсь вам помочь.

Я понял, что при пареньке ей почему-то неудобно говорить, отпустил парня. И начался у нас разговор. Почему, сам не знаю, но к ней было сразу доверие, и я ей сказал все начистоту, что я разведчик и что ищу дорогу перегнать скот в новый лагерь. Девушка ответила просто:

— Меня зовут Наташа, я учительница. В том, что вы разведчик, я сомневаюсь — у вас нет оружия и вы один, а в разведку идут всегда вдвоем. Но мне хочется вам помочь. Сейчас я должна идти, вы будете меня ждать на этом месте. Через два-три часа я буду возвращаться и помогу вам.

Догадываюсь, что она больше знает, чем я могу предположить. На этом мы расстались.

Перешел большак и только углубился в лес, дорогу преградил направленный на меня автомат. Я видел, что это наши люди, и сказал, что я партизан. Как видно, это были десантники. Начал просить их помочь — сделать заслон, а я перегоню коров, так как нельзя нам рисковать стадом, они соглашались и просили овцу за помощь, мы двигались по лесу в направлении стада. Вдруг их командир заметил Леньку на лошади, промелькнувшего в чаще. Моментально все изменилось, в затылок мне уперся ствол пистолета:

— А гад, на засаду навел!

Объяснять в таких случаях длинно и нельзя. Ругнулся и сказал спокойно:

— Что, мальчишку испугались, пастушонка? — За эти мгновенья они увидели еще коров, и ствол перестал давить в мой затылок. — Ни черта вы барана не получите!

Они уже смеялись и теперь сами просили показать им дорогу на Истопище, сославшись, что им надо уходить как можно скорее и потому помочь мне они не могут. Проводил их, показал дорогу, барана не дал.

Вернулся, опять доить надо, время подошло. Мы были голодны, но не до еды было. Когда смотришь — как это просто подоить корову, как она послушно стоит, все выглядит таким нехитрым, что, кажется, и ты тоже все это сможешь сделать. Теперь Леня подгонял и отгонял коров, а мы с Сергеем Ивановичем начали доить, доить прямо в траву, если то, что происходило, можно назвать этим словом; все ласковые слова были сказаны, чтобы коровы слушались; доили мы стоя, нас нещадно били хвостами по лицу. Для себя надоили в мою пилотку раз и другой. И опять подошло время, пора идти к дороге, на встречу с Наташей.

Наташа уже ждала, сидела в кювете, и не удивилась, что пришел, просто спросила: «Что с тобой?» Наверно, после дойки у меня был вид не очень боевой. Когда рассказал, смеялась и жалела, и сразу у нас начался разговор открытый, она тоже поверила мне. Я ей много рассказал о себе и узнал от нее, что она легализованная разведчица нашей бригады. Она сказала, где бригада и что сейчас как раз время перегонять стадо через дорогу, от Лепеля никого нет, а отсюда, из Чашников, уже не пойдут.

Расстались мы с Наташей как самые лучшие друзья, до встречи, после которой так трагически оборвется ее жизнь.

Солнце светило на закат, мы гнали скот и уже знали, что идти надо на Антуново. Так мы узнали новое место нашего лагеря.

Теперь уже меня посадили на лошадь, так как я вымотался и растер ногу. Стадо шло тоже измученное долгим переходом. Было совсем темно, когда мы вошли в березовую аллею старой дороги на Антуново. Внезапно нас остановил часовой. Я ему рассказал что и как, он послал под-часка узнать, как с нами быть. Минут через десять прибежал подчасок, сказал, чтобы нас пропустили. Мы пошли дальше. Опять я вел стадо, но уже внутренне подтянулся, было приятно сознавать, что у нас тут целая система охранения, у поста я заметил окоп с пулеметом, а потом той же ночью узнал, что это был временный пост, так как бригада остановилась в Антуново ненадолго, в пяти километрах от деревни уже строился скрытно лагерь, куда мы должны были перебраться.

Совсем ночью пришли в Антуново. Радость была у меня и партизан большая, второй раз как бы подарили стадо бригаде. Это много значило, предстояла зима, да и просто — обидно взять у немцев коров, а потом им же отдать. Дубровский сам меня благодарил: «Не думал, что ты такое сможешь…»

Покормила нас Бетта, хозяйка, и мы на полу заснули мертвым сном, и уже я не знал, было ли сном путешествие с коровами или сейчас я не спал… Перед глазами то песчаная дорога и на ней бороздка от шквореня и много-много следов раздвоенных копыт коровьих; то вдруг неотвратимо уставится на тебя глаз быка с низко наклоненной головой с огромным лбом и мощными рогами; все тело ломит, руки от доения ни согнуть, ни разогнуть; и без конца сюрчат струйки белого молока — бьются брызгами о зеленую траву и уходят в землю, в этом было что-то страшное, как, наверно, во всем в войне, когда все теряет свой нормальный ход и ты видишь горящие хлеб и дома, убитых детей на дороге.

* * *

Проснулись рано, но уже было светло, и на столе нас ожидали казанок горячей бульбы и глечик молока; хлеб свежий, еще горячий, на капустном листе испеченный, издавал ароматный запах, а в дверях стояла хозяйка в отсветах от огонька печи:

— Вставайте, пастухи-доярки, пора, он уж туман подымается.

Брызгала холодная вода на сонное тело, смывая сон. Сели за стол, и уходила от нас усталость.

Нужно было идти в лагерь.

Пройдя низину за деревней, вошел в темный еловый бор с огромными деревьями, к лагерю вела слабо наезженная дорога, оставленная прошедшей бригадой. Дальше пошли песчаные бугры с сосенками, покрытые то красновато-малиновым, то фиолетовым чидаром и зелеными листьями, тугими и маленькими, клюквы; когда вошел в этот сосновый лес с редкими березками, стало радостно, он никак не напоминал таинственного леса вначале. Еще километра три, и лес стал старше, сосны высоко вверху шумели ветками. Шел счастливый своим одиночеством, хотя и болели ноги, кругом то пурпур, то золото, зелень сосен и елей, казалось, и до войны такой красоты не видел.

Раздался оклик часового. Из землянки для поста вышло несколько партизан. Меня сразу направили в лагерь.

* * *

Многие части леса вокруг Антуново заливались весенними водами, а в других местах были просто болота, поэтому для лагеря было выбрано место на возвышенных песчаных островах с вековыми соснами и елями. Лес здесь никто и никогда не рубил, деревья падали, доживая свой век, и на их месте вырастали новые. Картина леса, в котором строился лагерь, представилась мне самой живописной. Красные кусты калины и рябины проглядывали кое-где среди мощных стволов, рядом начиналось болото с чахлым лесом, сухой травой и торчащими пнями. Отовсюду слышался стук топоров, где-то ковали железо, и запах дыма задерживался между деревьями.

Первое, что я увидел, — наскоро сложенное из бревен строение кузницы, возле него у горна кузнецы Царь и Передня ковали что-то. У Передни молоточек на длинной ручке весело позванивал, а у молодого партизана тяжелый молот ухал и рассыпал искры. В детстве я мог часами смотреть на кузнецов, и теперь мне тоже захотелось остановиться и посмотреть. Стоял пулемет, ему исправляли станину, лежали колеса, куски рельсов, ствол орудия… Меня удивило, как быстро партизаны обрастают хозяйством. Уже кузнецы знали, что я пригнал стадо, и были рады мне, это чувствовалось по их шуткам насчет шквореня, что так и немца могла бригада за собой привести.

Дальше между деревьями увидел длинные доски, положенные на бочки, по обе стороны девушки-партизанки резали капусту и квасили в бочках. Поздоровался, они кричат:

— Девчата, «доярка» пришла! Парирую:

— Не знал, что боевую подготовку на капусте проходят!

Отвечать надо быстро, не то прилипнет шутка. Они смеются:

— На тебе кочерыжку!

Я ее принимаю и направляюсь к бугру, откуда слышу крик Николая Гутиева. Обнимаемся, радуясь встрече, и он меня ведет показывать, где будет наша землянка.

Землянки комиссара, начальника штаба и комбрига уже почти закончены. По другую сторону лесной улицы роются котлованы для землянок разведвзвода. Лес, которым выкладываются котлованы, рубят и пилят вдали от лагеря, чтобы не демаскироваться. Мы с Николаем, Мишей Чайкиным и Ваней Черновым — адъютантами комбрига и комиссара, роем свою землянку. Рядом с нами роет с женой Ладик, радист, у него испорчена нога, и ему помогают. Николай опять со своими «проектами», по которым выходит не землянка, а Дом союзов; но землянка у нас получается хоть и маленькая, а уютная, с большим окном для работы и двумя нарами, каждые для двух человек. Федя Сальников, врач, тоже строит себе землянку, особый отдел строит большую, им помогают. Напротив нас выкладывают бревнами большую землянку для секретарей подпольных райкомов комсомола Оли и Гали; позднее, когда я начну писать картины, командование отдаст нам эту землянку, а нашу передадут девушкам.

Рисовать я начал с первых дней в партизанах, сначала это были в основном листовки, плакаты и лозунги, карты местности для командования, по которым проводились боевые операции, делал я и документы для разведчиков. Но после операции в Ушачах, когда мне удалось добыть краски, стал я писать маслом. Первое: сделал на простынях два панно сухой кистью, на одном изобразил Чапаева на коне, летящего в бой, на другом — своих товарищей во время операции под Воровкой, когда удалось уничтожить одиннадцать автомашин с фашистами и броневик, это была первая крупная операция набиравшей силу бригады. Через оба панно шла надпись: «Да здравствует 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. 1917–1942».

Стояла сухая теплая осень 1942 года, у людей был подъем, и у всех была вера в победу, сменившая прошлогоднее уныние. Строили оружейные мастерские, госпиталь, баню; уже работали столовая и хлебопекарня в лесу. Несмотря на то что все делалось на моих глазах, каждый день удивлял открытием, и во всем сквозила такая радость, что можно вернуть то, что изменила война, — мы в силах вернуть! И вот только теперь мы начали понимать, чем мы обладали. Потому что, естественно, до войны были и критика существующего, и неудовлетворенность им, и, только пройдя черту и увидев ужас потери всего, люди поняли, что это было прекрасно, что это было их счастьем. И было сейчас стремление собрать и склеить осколки разбитого, как склеивают драгоценный кувшин. Надо понять еще одну вещь. Подсознательно люди понимали, что коллективизация была стремлением к справедливости, равенству, и это не могло не привлекать людей, они понимали, что были на пути к лучшему, на пути строительства новой жизни, но еще не построенной, и потому всегда было можно сказать, что «хуже не будет», потому что всегда в пути бывает очень трудный, тяжелый момент, и если не верить, что это преходящее, а цель прекрасна, то тогда это невыносимо. Но жила вера все же, что это преходяще. Когда же пришли фашисты, то как стабильное положение стали насилие и жестокость, а впереди еще хуже и хуже виделась судьба народу. Вот и разница. Ведь «новый порядок» рейха вырисовывался — и это все четче и четче — как уничтожение народа, уничтожение России, уничтожение русских, а если кто-то и процветал, то это был предатель со звероподобной психологией убийцы и насильника. И это все была не политграмота, не лекция и доклад в клубе, а это был жестокий урок жизни.

Приближались ноябрьские дни, и наш лагерь, только что построенный, был убран очень торжественно. Между землянками дорожки посыпали желтым песком, навтыка-ли елочек. В центре лагеря, на большой поляне с огромным пеньком-трибуной для митингов соорудили арку с красным полотнищем лозунга, портретом Сталина и гирляндами из елового лапника, по сторонам арки повесили мои панно. Все это получилось как бы стихийно, само собой, никто не предполагал, что выйдет так торжественно. Но эффект от оформления оказался удивительный. Люди, намучившись под пятой фашистов, были так обрадованы, что «опять как при советской власти», многие от радости просто плакали.

Надо помнить, что, помимо военных действий, между фашистами и партизанами шла острейшая психологическая и идейная война, немцы буквально терроризировали население всякого рода пропагандой, стремясь внушить, что никаких партизан нет, а есть лесные бандиты и убийцы. Нужно было противостоять этому, доказать людям, что мы боремся за свою родину, за освобождение своего народа и возглавляют эту борьбу большевики.

Среди партизан, шедших на боевые операции и диверсии, быстро укрепился обычай оставлять на местах диверсий листовку, плакат или лозунг; передавали плакаты и подпольщикам в районные центры — в Лепель, в Чашники, Ушачи, клеили их на улицах, в казармах немцев, на домах полицаев. Впечатление это производило очень сильное: значит, партизаны всюду и нет спокойствия для врага. Партизаны, уходя на задания, умоляли дать хоть один плакат и даже записывались в очередь, но так как мы с Николаем наряду со всеми участвовали в операциях, то делать листовки приходилось в перерывах между заданиями и урывая время от сна.

Особенно трудно давались нам стихи для плакатов, это в нашей деятельности было, пожалуй, самым трудным. Нам ничего не стоило найти тему и нарисовать плакат или листовку, а когда дело доходило до стихов, начинались наши мучения, мы ходили как потерянные, бормоча слова и подбирая рифмы, — но, к нашему удивлению и унынию, рифмовались всё неприличные слова. Зато уж если стихи получались, знали их не только партизаны и население, но и полицаи. Бывало, куда ни пойдешь, а наши стихи все знают и декламируют. Зажигается свет в лепельском кинотеатре, а на стенах уже висят плакаты со стихами, больно бьющими фашистов, и, пока их сорвут, люди уже запомнят текст и передадут потом друг другу.

На комендатуре в Лепеле висел портрет Гитлера под стеклом. Такой же портрет, только состоящий из висельников и трупов, мы сделали с Колей Гутиевым, и наши разведчики ночью заменили на крыше немецкой комендатуры их портрет своим. Три дня эта карикатура висела, а внизу стоял часовой. Затем все больше людей стало приходить на него смотреть. Обнаружили немцы подмену. Каково было их негодование! А наши люди все больше верили в нас: вот, партизаны даже Гитлера им подменили, и это в центре города — и устеречь они не смогли!

На дорогах прикрепляли к столбам карикатуры на Гитлера с белыми ниточками, тянущимися к земле, и немцы, боясь, что минировано, не смели подойти, а отчаявшись, расстреливали своего фюрера.

В дальнейшем я делал плакаты эпизодически, так как был занят картинами, а Николай Гутиев занялся плакатами, листовками, оформлением газеты, резал он плакаты на линолеуме, давая большие тиражи.

В нашу землянку всегда много приходило людей, начиная от комбрига и комиссара, кончая рядовыми бойцами, — все старались побыть и посмотреть, что художники делают.

* * *

У землянки штаба собирался отряд, в эти октябрьские дни первая большая группа, десять человек, направлялась командованием бригады для подрыва железной дороги. Поведут группу командир взвода разведки Никифор Журко и разведчик Василий Витко.

С группой рвался уйти на задание и Федя Мощов, наш молодой партизан, совсем мальчик, но его не брали, я видел, как у него дрожат губы от обиды, и, чтобы отвлечь, повел в нашу землянку, решил сфотографировать, у меня был фотоаппарат «Контакс», взятый у немцев. Нас догнал Вася Витко и, узнав о фотографировании, сказал, что так не годится сниматься. Вернулись они с Федей при полном параде, а Витко — еще и с трофейным пулеметом, и я сфотографировал их вместе, затем одного Федора, а потом мы пошли и сфотографировали всю группу подрывников, уходивших на операцию. Витко тут встал с велосипедом, к велосипеду у него прикомстролена толовая мина с надписью: «Рейхстаг. Адольфу Гитлеру».

На фотографии Федя получился хорошо, но видно, что лицо у него грустное, заплаканное.

Феде было тринадцать лет. Его отца, партизана, решили схватить полицаи и оставили засаду в доме Мощовых, сказав: «Все равно придет волк к волчонку». Мать Феди напекла маковников, усыпила сторожей, и ей с сыном удалось ночью, через окно убежать в лес. И стал Федя партизаном, разведчиком — хорошим, умным разведчиком.

Конечно, все опекали и старались обмундировать Федю, и гимнастерку пригнали, и галифе подшили, сапоги нашли по ноге. Вася Витко обрезал ему приклад на немецкой винтовке, чтобы полегче было носить. На сохранившемся снимке патронташ у Феди тоже немецкий, с немецкими патронами, у пояса — граната «РГД», это Витко ему свою дал, для полноты образа.