Мир предшественников и проблема истории

Если я состоял в мы- или они-отношении, я могу вспом­нить мои прошлые переживания в них, либо шаг за шагом воспроизводя их в моей памяти, либо охватив их в едином акте ретроспекции. В обоих случаях конститутивные характе­ристики этих переживаний остаются нетронутыми; они вспо­минаются как непосредственные лицом-к-лицу переживания < мной> спутников или как опосредованные переживания современников, согласно соответствующим структурам пере­живаний. Тем не менее они имеют отпечаток не действитель­ности, а историчности, являются не текущими, а прошлыми переживаниями. Кроме того, произошла другая важная моди­фикация. Наступающие фазы переживания предвосхищались в текущем переживании; будущее переживания оставалось открытым. Теперь эти предвосхищения либо осуществлены, либо нет; переживание завершено. Все то, что имело характер просто субъективной вероятности в моем действительном социальном отношении — в частности, предвосхищенное по­ведение моего партнера, — теперь так или иначе определи­лось. Планируя свое действие, я предвосхищал поведение своего партнера. Теперь мое спланированное действие уже произошло, успешно или неудачно, и его предвосхищенное поведение либо осуществилось, либо нет. Специфическая временная структура действия[14], будучи незатронутой в воспо­минании, теперь перемещается в новый контекст временной замкнутости: например, «когда начинал, я хотел того-то, но в результате получил только это». Основание для воспоминания пережитых прежде социальных реалий возникает, с другой стороны, в моей настоящей ситуации и обусловлено пробле­мами и интересами Здесь и Сейчас.

Линия, разделяющая непосредственное переживание со­циальной действительности и мира современников от мира предшественников, изменчива. Путем сдвига в интерпретации я мог бы рассматривать мои воспоминания о прошлых пере­живаниях спутников и современников как переживания про­шлой социальной действительности. Однако следует отме­тить, что такие воспоминания все же не являются переживаниями < мной> мира предшественников в строгом смысле. В воспоминании остается сохраненной подлинная современность, в которой конституировало себя переживание мы- или они-отношения. Это означает, что я координирую каждую прошлую фазу жизни спутника или современника с прошлыми фазами моей собственной жизни и что я могу ретроспективно обратить свое внимание на последовательную конституцию субъективных контекстов в моем собственном сознании или в сознании моего партнера в мы- или они-отношении.

С другой стороны, мир моих предшественников явно ха­рактеризуется тем фактом, что я не могу координировать мою собственную сознательную жизнь и сознательную жизнь моих предшественников в подлинной современности. Это опреде­ленно прошлый мир; у него нет никакого открытого будущего. В конкретном поведении моих предшественников нет ничего переменного: их действия завершены, не остается ничего, что нужно предвосхитить. В противоположность моим спутни­кам — в определенном смысле и моим современникам — мои предшественники не могут переживаться как свободные. «Сво­бода» моих современников также ограничена в силу того факта, что я постигаю их как идеальные типы, чьи мотивы и действия считаются постоянными и инвариантными. Однако когда я постигаю моих предшественников также с помощью идеально-типических конструктов, я не считаю инвариант­ным ничего из того, что по своей природе не является инва­риантным; все возможное совершилось. Следовательно, я могу быть ориентированным на моих предшественников, но не могу воздействовать на них. Даже моя ориентация на предшественников фундаментально отличается от моей ори­ентации на спутников и современников. О моих действиях можно сказать, что они ориентированы действиями моих предшественников лишь постольку, поскольку мои переживания действий предшественников становятся потому-что мотивами моего поведения. Нет необходимости подчеркивать, что подлинные социальные отношения с предшественниками невозможны, несмотря на такие настоящие и регулярные акты ориентации, как, например, поклонение предкам в некоторых культурах. На действия моих предшественников, которые ориентированы через предвосхищение моего будущего пове­дения — как в случае распоряжений завещания, — можно ответить взаимностью только с помощью ориентации на них и, конечно, поведения, для которого действие предшествен­ника является потому-что мотивом.

Переживание мира предшественников является, конечно, опосредованным. Знание < мной> предшественников — как и знание современников — может быть получено из коммуни­кативных актов спутников или современников, в которых они сообщают о своих собственных прошлых переживаниях (на­пример, из воспоминаний о детстве моего отца) и их прошлых переживаниях спутников и современников (например, учи­тель рассказывает мне о ветеране Гражданской войны, кото­рого он знал). Эти примеры ясно показывают, насколько изменчивы переходы от мира современников к миру предше­ственников. Мой отец, например, состоит со мной в мы-от-ношении, и его переживания в детстве, предшествующие моему рождению, являются, тем не менее, его переживаниями как моего спутника. Хотя они и несут на себе отпечаток историчности, они по праву принадлежат миру моих предше­ственников, потому что я не могу координировать с ними прошлые фазы моей собственной сознательной жизни. Такие прошлые непосредственные и опосредованные переживания социальной действительности моего спутника принадлежат, следовательно, подлинно прошлой сфере социального мира, но я приобретаю знание о них посредством коммуникативных актов в подлинном мы- и они-отношении. Следовательно, я могу приписать эти акты субъективному смысловому контекс­ту в сознательной жизни коммуникатора.

Кроме того, я приобретаю знание о моих предшественни­ках через документы и «памятники» в самом широком смыс­ле. Последние являются манифестациями сознательной жизни моих предшественников. И не важно, являются ли они манифестациями коммуникативных актов моих предше­ственников, нацеленными на будущее, то есть на нас или на современников. Поскольку переживание мной предшествен­ников опосредовано коммуникациями моих спутников и современников, оно более или менее анонимно, более или менее конкретно, хотя эти характеристики, так сказать, явно производны и вторичны. Если я получаю знание о мире предшественников через их коммуникативные акты, то знаки, используемые в коммуникации, являются прежде всего элементами объективной смысловой связи и абсолют­но анонимны. Но эти знаки также являются манифестация­ми сознательной жизни коммуникатора, и я могу сместить мое внимание с объективной связи знаков на субъективную смысловую связь, то есть на сознательную жизнь коммуни­катора, который использовал их в специфическом коммуни­кативном акте. Этим смещением я достигаю некоторого рода псевдосовпадения во времени моей сознательной жизни с сознательной жизнью коммуникатора. Собственно истори­ческое исследование обычно не направлено на коммуници-рующего субъекта. Однако нельзя забывать, что историчес­кие источники всегда имеют отношение к непосредственным или опосредованным переживаниям коммуникатором социальной действительности и что это обстоятельство наделяет большей или меньшей конкретнос­тью или анонимностью «объективное содержание» знака. В этой связи следует отметить, что мир предшественников всегда является современным миром Другого и что он имеет, следовательно, ту же самую внутреннюю стратификацию более или менее конкретных и анонимных структур пережи­вания, что и мой собственный современный мир.

Хотя и мир современников, и мир предшественников может переживаться только опосредованно с помощью иде­альной типизации, между ними существует важное различие. Предшественник помещен в окружение, которое радикально отличается не только от моего собственного, но также и от окружения, которое я приписываю моим современникам. Постигая спутников или современников с помощью типизи­рующих схем, я могу считать само собой разумеющимся, что партнер в мы- или они-отношении разделяет со мной не­сколько смутно определенный центральный сегмент общего знания. Например, я могу допустить, что чрезвычайно ано­нимный персональный идеальный тип, «мой современник», причастен к столь же анонимной — и смутно определенной — «современной цивилизации». С другой стороны, комплекс знаний, на который опирался в своих мыслях и действиях мой предшественник, фундаментально отличен от комплекса зна­ний «нашей современной цивилизации». Поэтому контекст смысла, в который было помещено переживание предшест­венника, радикально отличается от контекста, в котором «то же» переживание явилось бы современнику. Следовательно, переживание не может быть «тем же самым». Однако я могу сказать, что переживание моего предшественника было человеческим переживанием: я могу интерпретировать его в кон­тексте моего знания структуры человеческого переживания вообще. [15]

Схемы, которые мы используем при интерпретации мира предшественников, с необходимостью отличаются от схем, с помощью которых предшественники сами интерпретируют свои переживания. Если я уравниваю способ, которым я интерпретирую мои переживания, со способом, которым мой предшественник интерпретирует свои, то я делаю это только осторожно и приблизительно. Возможность измерения субъ­ективной вероятности, которую имеет это уравнивание, мень­ше, чем субъективной вероятности такого же уравнивания, примененного к современникам. Это верно даже для моей интерпретации объективных знаковых систем, с помощью которых коммуницировали мои предшественники. Конечно, знаковые системы инвариантны, то есть у них нет открытого горизонта и «свободы» текущего переживания. Однако нельзя сказать с определенностью что-либо о степени совпадения между схемой выражения, которая определила коммуникатив­ные акты, и моей схемой интерпретации. Вся интерпретация коммуникативных актов предшественников имеет характер субъективной вероятности. История философии предоставляет много свидетельств о спорах по поводу того, в чем состоит «правильный смысл» термина, то есть какой смысл вклады­вался в него рассматриваемым философом. Другим более специфическим примером является спор о «подлинной» ин­терпретации произведений И.С. Баха в терминах «объективно данной» системы музыкальной нотации. Интерпретация ком­муникативных актов современников, конечно, также имеет характер субъективной вероятности, но я могу проверить свою интерпретацию, задавая вопросы современнику, — если необ­ходимо, то встретившись с ним лицом-к-лицу.

Важнейшая задача истории как науки — определить, какие события, действия, коммуникативные акты из целостной со­циальной действительности прошлого следует отбирать для интерпретации и реконструкции. Если мы сравним поток исторических событий с потоком наших собственных про­шлых переживаний, мы обнаружим, что они одинаково про­должительны и многообразны. Все же последние имеют место в течение индивидуальной сознательной жизни, а первые — в объективном времени[16]. Поток истории содержит анонимные события, и гомогенные события повторяются. Тем не менее все исторические события можно свести к подлинным пережива­ниям других людей, которые имели место в течение индиви­дуальной сознательной жизни и относились к спутникам и современникам. Это были переживания, которые имели место в мы-отношениях и они-отношениях. Индивиды, вовлечен­ные в такого рода отношения, менялись от одного поколения к другому. Спутники стали предшественниками: в некотором роде продолжительное мы-отношение существует от зари че­ловечества до настоящего дня. Конкретные индивиды в отно­шении следуют друг за другом, конкретные переживания меняются, но отношение сохраняется. Это видение истории, хотя и позволяет метафизические интерпретации, само по себе является не метафизическим, а скорее необходимым условием для единства нашего переживания не только мира, но и социальной действительности вообще. Оно также является условием для концепции истории как процесса, имеющего смысл для ее субъектов. Исходным пунктом для исторической интерпретации может быть объективный смысловой контекстсовершившихся событий, завершенных действий; но им может быть также субъективный смысловой контекст некото­рого Мы, в который помещено каждое действие. Поэтому может существовать как «история объективных фактов», так и история поведения, имеющая смысл для индивидуальных исторических субъектов.

Чтобы завершить обсуждение различных регионов социаль­ной действительности, мы кратко опишем главные черты мира преемников. Эта область полностью неопределенна и неопре­делима. Поэтому наше поведение не может быть ориентиро­вано на мир преемников никакими своими характеристиками, кроме как просто знанием, что этот неопределенный мир будет существовать. Мы не можем постигнуть эту область социаль­ной действительности никаким образом, даже через типиза­цию. Этот метод, возникающий при переживании спутников, современников и предшественников, нельзя обоснованно при­менить к действительности, для которой у нас нет никаких принципов интерпретации, основанных на переживании. Ти­пизирующие схемы, полученные из нашего переживания спут­ников и современников, о которых мы можем предположить, что они нам предшествуют, мы можем применять только по отношению к ним. Таким образом, с определенной долей правдоподобия мы постигаем характер переходного региона между миром современников и миром преемников. Однако чем дальше отстоит этот регион от реального мы-отношения или они-отношения, тем более неявны интерпретации, с по­мощью которых мы пытаемся его понять преемников абсолютно свободен и находится по ту сторону моего понимания. Вера в исторический закон, стоящий над историей, с помощью которого можно объяснить не только прошлое, но л настоящее, а также предсказать будущее, не имеет, очевидно, никакого основания в природе переживания человеком социальной действительности.