Книга первая 4 страница

89. Так чем же уступает он богу, кроме того, что он не ве­
чен? А какое благо заключено в вечности, если не высшее и
вечное наслаждение? Зачем нужны возвышенные слова, если
они непоследовательны? Жить счастливо заключается в на­
слаждении тела и, если угодно, души, - добавил бы я, - лишь
бы оно исходило, как вы утверждаете, от тела¹^ Но кто может

из

О пределах блага и зла

сделать для мудреца это наслаждение вечным? Ведь то, что приносит наслаждение, не находится во власти мудреца, так как быть счастливым заключено не в самой мудрости, но в тех вещах, которые мудрость предоставляет для наслаждения. Однако все это находится вне нас, а внешнее зависит от случая. Таким образом, владычицей счастливой жизни становится фортуна, хотя, по словам Эпикура, она очень мало значит для мудреца¹⁴.

XXVIII. 90. Ну, ладно, скажешь ты, это все пустяки. Мудре­ца делает богатым сама природа, чье богатство, как пишет Эпи­кур, достижимо¹. Прекрасно сказано! И я не возражаю против этого. Но эти слова противоречат сами себе. Ведь он говорит, что сама бедная пища, то есть самые скверные еда и питье при­носят не меньшее наслаждение, чем изысканнейшие яства на пирах². Я бы согласился с этим и даже одобрил, если бы он го­ворил, что для достижения счастливой жизни не имеет ника­кого значения, какую ты употребляешь пищу. Это было бы правдой. Сократ, ни во что не ставивший наслаждение, утверж­дал то же самое, говоря, что приправой к пище служит ему го­лод, а к питью - жаждаЗ. Но того, кто сводя все к удовольствию, живет, подобно Галлону, а говорит, как знаменитый честный Пизон Фруги⁴, я слушать не хочу и не считаю, что он говорит то, что думает.

91. Он [Эпикур] утверждает, что естественное богатство до­стижимо, ибо природа довольствуется малым. Конечно так, во всяком случае, если бы вы не ставили наслаждение так высоко. Он говорит: " От самых ничтожнейших вещей можно получить не меньшее удовольствие, чем от самых дорогих". Но это же означает не иметь не только ума, но и вкуса. Ведь те, кто пре­зирают наслаждение, вправе сказать, что они не предпочитают осетра селедке, но тот, для кого высшее благо заключается в наслаждении, обо всем должен судить посредством чувствен­ного восприятия, а не разума, и считать лучшим то, что прият­нее.

Книга вторая

92. Ну, хорошо, пусть он получает высшее наслаждение не только от малого, но, по мне, хоть от ничтожного, если только сможет. Пусть в знаменитом настурции, которым, по словам Ксенофонта, обычно питались персы5, не меньше приятного вкуса, чем в яствах на пирах в Сиракузах, сурово осуждаемых Платоном⁶; пусть, повторяю, обретение наслаждений будет столь легким, как вам хочется, но что же сказать о страдании? Приносимые им мучения столь велики, что счастливая жизнь в этом случае невозможна, если страдание есть наивысшее зло. Ведь сам Метродор - этот чуть ли ни второй Эпикур - состоя­ние счастья определяет приблизительно таю " Когда телу хоро­шо и когда есть уверенность, что это сохранится и в буду­щем" ⁷. Ну разве может кому-то быть наверняка известным, ка­ково будет состояние этого тела⁸, не говорю - через год, но к вечеру; значит, всегда будет существовать страх страдания, то есть высшего зла, даже если его в данный момент нет, ибо оно все же может появиться. Как же в счастливой жизни может су­ществовать страх перед наивысшим злом?

93. Он говорит: " Эпикур предлагает нам учение о том, как пренебречь страданием". Ведь само по себе это абсурдно -пренебречь величайшим злом. Однако что же это за учение? Он говорит, что величайшее страдание кратко. Но, во-первых, что ты называешь кратким, а во-вторых, что такое наивысшее страдание? Что же, величайшее страдание не может длиться несколько дней? Смотри, как бы не пришлось говорить и о ме-сяцах9, если только страдание, о котором ты говоришь, не уби­вает тотчас же, как обрушится на человека. Так кто же страшит­ся такого страдания? Я бы предпочел, чтобы ты облегчил то страдание, которое, как я видел, совершенно измучило моего друга, Гнея Октавия, сына Марка, и он страдал не единожды и не короткое время, а непрерывно и долго¹⁰. Боги бессмертные! Какие мучения претерпевал он, когда казалось, все тело его из­нывало от боли! И, однако же, он не казался несчастным, а только измученным, ибо это зло для него не было наивысшим; но он был бы несчастным, если бы, ведя порочную и недостой­ную жизнь, купался в наслаждении.

О пределах блага и зла

XXIX 94. Что же касается того, что вы полагаете великое страдание кратким, а продолжительное легким, то я не пони­маю, что это такое. Мне известны и великие, и при этом весьма длительные страдания. Есть иной, лучший способ перенести эти страдания, но он вам недоступен, ибо нет в вас любви к достой­ному самому по себе. Есть некие требования, даже законы муже­ства, запрещающие мужчинам проявлять слабость в страдании. А посему нужно считать постыдным, не говорю - испытывать страдание (ибо это иной раз неизбежно), но оглашать ту знаме­нитую Лемносскую скалу Филоктетовыми воплями,

которая рыданьем отзывается

на крик, на плач, на вопль мой, на стенание.

И пусть Эпикур, если сумеет, поможет своими заклинаниями тому, у кого

змеиным зубом жилы уязвленные по телу с ядом разнесли мучение^.

(пер. МЛ. Гаспарова)

Эпикур говорит ему: " Тише, Филоктет, если страдание тяжко, то оно кратко! " А тот уже десятый год лежит в своей пещере. " Если страдание продолжительно, то оно легко, либо время от времени прерывается и наступает облегчение".

95. Во-первых, не часто, а во-вторых, что же это за облег­чение, когда мучают и свежие воспоминания о прежнем стра­дании, и страх перед надвигающимся в будущем. " Пусть он ум­рет", - говорит Эпикур. Может быть, это и есть самое лучшее, но где же тогда знаменитое: " Всегда больше наслаждения [ис­пытывает мудрец]"? А раз это так, то смотри, как бы тебе не со­вершить дурного дела, уговаривая умереть. Пожалуй, лучше сказать так: «Позорно и недостойно мужчины проявлять сла­бость, сломиться от горя, покориться ему, ибо ваше знамени­тое: " Если тяжело, то кратко, если долго, то легко", - это всего лишь школьная фраза». Добродетель, величие духа, терпение,

пб

Книга вторая

мужество - вот лекарства, которыми можно смягчить страда­ние.

XXX. 96. Вот, послушай, чтобы не ходить далеко, что гово­рил, умирая, Эпикур, и ты поймешь, что слова его расходятся с делами: " Эпикур приветствует Гермарха. В счастливый и послед­ний день своей жизни мы хотели написать тебе следующее. Столь велики боли мочевого пузыря и желудка, что ничто не мо­жет сравниться с ними..." Несчастный! Если страдание есть выс­шее зло, то иначе сказать невозможно. Послушаем, однако, его самого: " Но всю эту боль уравновешивала радость при воспоми­нании о наших беседах и мыслях. Ты же, как это и подобает из твоего уважения и ко мне, и к философии, воспринятого тобою с юных лет, позаботься о детях Метродора" ¹.

97. Выше его смерти я не поставлю ни смерть Эпаминонда, ни смерть Леонида². Первый, одержав победу над лакедемоняна­ми при Мантинее и видя, что умирает от тяжелой раны, едва придя в сознание, спросил, цел ли его щит. Когда все присутст­вующие со слезами на глазах сказали, что цел, он спросил, раз­биты ли враги, и когда услышал наконец о желанной победе, приказал вырвать из тела копье, пронзившее его, - кровь брыз­нула потоком, и в радостном сознании победы он скончался. Спартанский царь Леонид вместе с 300 воинами, которых при­вел он из Спарты, оказавшись перед выбором: либо постыдное бегство, либо славная смерть, вступил в бой с врагами в Фермопилах. Славна гибель полководца. Философы же обычно умирают в своей постели. Однако важно, как умирают. Так вот он, умирая, считал себя счастливым. Великая слава! " Но уравно­вешивала величайшее страдание радость", - говорит он.

98. Вот теперь, Эпикур, я слышу голос философа. Но ты за­был, что должен был говорить; ведь, во-первых, если истинны мысли, при воспоминании о которых ты, по твоим словам, ис­пытываешь радость, то есть если истинны твои сочинения и твои учения, ты не можешь испытывать радость, ибо у тебя в этом нет ничего, что имело бы отношение к телу. Ведь ты же всегда говорил, что только тело является для каждого источни-

О пределах блага и зла

ком радости или страдания. Эпикур говорит: " Но я радуюсь прошлым наслаждениям". - Каким прошлым? Если имеющим отношение к телу, то я скажу, что нынешние твои страдания уравновешиваются рассуждениями, а не воспоминаниями о те­лесных наслаждениях. Если же имеющим отношение к душе, то ты не прав, отрицая возможность какой-нибудь душевной радо­сти, которая бы не имела отношения к телу. А кроме того, поче­му ты поручаешь ему детей Метродора? Что в этом твоем заме­чательном поступке, порожденном великим чувством долга и верности, имеет, по-твоему, отношение к телу?

XXXI. 99- Как бы вы, Торкват, ни выкручивались, вы не найдете в этом превосходном письме, написанном Эпикуром, ни слова, которое согласовывалось бы с его учением и отвечало бы ему. Таким образом, он опровергает самого себя, и его собст­венная порядочность и нравственность обличают его писания. Ибо эта просьба о детях, эта трогательная память о друге, это ис­полнение величайшего долга даже на самом пороге смерти ука­зывают, что человеку от рождения присуще чувство бескорыст­ной порядочности¹, не привлекаемой никакими наслаждениями и не побуждаемой никакими надеждами на вознаграждение. Ка­кое же еще иное, более убедительное свидетельство того, что до­стойное и правильное желанны сами по себе, будем мы искать, видя такое чувство долга у умирающего?

100. Но как я считаю заслуживающим похвалы то письмо, о котором я только что столь пространно рассуждал, хотя оно никоим образом не согласуется с сущностью его философии, так, с другой стороны, я считаю, что его завещание не согла­суется не только с достоинством философа, но и с самим его учением. Ведь он писал, то достаточно пространно, то порой кратко и откровенно, в том сочинении, о котором я недавно упомянул²: " Смерть не имеет к нам никакого отношения; ибо то, что распалось, лишено ощущения, а то, что лишено ощу­щения, не имеет к нам никакого отношения вообще" ³. Это можно было бы сказать и изящнее, и лучше, ибо его выраже­ние: " то, что является распавшимся, лишено ощущения" - та-

Книга вторая

ково, что из него не вполне ясно, что именно является распав­шимся? ⁴

101. Однако же я понимаю, что он хочет сказать, и я спра­шиваю, как же получается так, что хотя с распадом, то есть со смертью, всякое ощущение исчезает и вообще не остается ни­чего, что имело бы к нам хоть какое-то отношение, он столь настоятельно и с таким тщанием заботится о том, чтобы " на­следники его, Аминомах и Тимократ, с согласия Гермарха, вне­сли достаточные средства, чтобы праздновать каждый год его день рождения в месяце Гамелионе⁵, а также на устройство пи­ра в двадцатый день каждого месяца для тех, кто занимался вместе с ним философией, с тем чтобы они могли почтить па­мять его и Метродора" ⁶.

102. Я не могу сказать, что это недостойно прекрасного и гуманного человека. Но это никоим образом не достойно муд­реца, а уж тем более физика, каковым он хочет быть: думать, что у каждого человека существует какой-то день рождения. Разве может повториться день, который уже был однажды? Конечно же, не может. Ну, тогда возможны подобные ему? И этого не мо­жет быть до тех пор, пока не пройдут многие тысячи лет, пока все небесные тела, совершив круг, не вернутся к исходному по­ложению⁷. Следовательно, не существует ни у кого никакого дня рождения. - Но ведь считается, что существует? - А я, значит, этого не знал! Но пусть он существует, неужели же он должен праздноваться и после смерти? И об этом заботится в завеща­нии тот, кто, подобно оракулу, возвестил нам, что после смерти для нас не существует ничего! Это было недостойным филосо­фа, охватившего мыслью бесчисленные миры и безграничные пространства⁸, не имеющие ни края, ни какого-либо предела. Разве сделал что-нибудь подобное Демокрит? Не упоминая о других, я называю лишь его, единственного, кому он следовал.

103. Если уж нужно отмечать какой-то день, то не лучше ли отмечать не день, в который родился, а день, в который ты приобщился к мудрости? Ты скажешь: " Он не мог бы стать му­дрецом, если бы не родился". Ну, в таком случае, если бы не ро­дилась его бабка. И вообще все это, Торкват, недостойно уче-

О пределах блага и зла

ных людей - желать посмертного прославления собственного имени на пирах; впрочем, я не говорю, как вы проводите эти дни и с какими насмешками остроумцев вам придется встре­титься, я не говорю (нет нужды в препирательствах); я скажу только, что было бы достойнее вам праздновать день рожде­ния Эпикура, чем ему оговаривать в своем завещании необхо­димость делать это.

XXXII. 104. Но вернемся к нашей теме (ибо мы отклони­лись на разговор об этом послании, рассуждая о страдании) -мы вправе теперь заключить все наше рассуждение следующим образом: тот, кто испытывает величайшее несчастье, пока он его испытывает, не является счастливым. Мудрец же всегда счастлив, даже испытывая страдание; следовательно, страдание не есть на­ивысшее зло. Ну а что же значат следующие слова: для мудреца прошедшие блага не исчезают, а прошедшее зло не следует по­мнить? Ну, во-первых, в нашей ли власти выбирать, что по­мнить? Во всяком случае Фемистокл, которому то ли Симонид, то ли кто-то другой собирался преподать искусство памяти¹, сказал: " Я бы предпочел искусство забывать, ибо я помню то, че­го не хочу помнить, и не могу забыть то, что хотел бы забыть" ².

105. Но он-то был человеком великих способностей, одна­ко дело обстоит так, что философ, пытающийся запретить по­мнить, слишком много на себя берет. Смотри, как бы властно­стью ты не уподобился МанлиюЗ или даже превзошел его, если ты повелишь мне делать то, что я не могу. Ну а что если воспо­минания о прошедших несчастьях даже приятны, так что иные пословицы более истинны, чем ваши догмы. Ведь говорят же обычно: приятны прошедшие страдания. Да и Еврипид непло­хо сказал (я постараюсь выразить это по-латыни, если удастся, греческий стих вы все знаете):

Приятна память о прошедших бедствиях^

Но вернемся к прошедшему благу, и если оно представляется вам таким, каким оно было для Гая Мария, когда он, изгнанный,

Книга вторая

прячась в болоте⁵, пытался облегчить свое горе воспоминани­ями о триумфах, я был бы готов это слушать и безусловно одо­брил бы. Ведь жизнь мудреца не сможет осуществиться и быть доведенной до завершения как счастливая жизнь, если все пер­вые добрые мысли и деяния его будут им же забыты.

106. Но для вас счастливой делают жизнь воспоминания о полученных наслаждениях, к тому же телесных. Ведь если суще­ствуют какие-то иные, то ложно ваше утверждение, будто все душевные наслаждения проистекают от единства с телом. Если даже прошедшее телесное наслаждение доставляет удовольст­вие, то я не понимаю, почему так резко насмехается Аристотель над эпитафией Сарданапала⁶, в которой этот сирийский царь хвастается, что унес с собой все наслаждения и страсти. Он спрашивает, каким образом могло сохраниться у мертвого то, что он даже при жизни мог испытывать не долее того, как им наслаждался⁷. Значит, телесное наслаждение проходит и исче­зает, едва появившись⁸, чаще оставляя за собой причину для со­жаления, чем для воспоминания. Поэтому счастливее Сципион Африканский, так обращающийся к родине: " Перестань, Рим, твоих врагов [страшиться]", - и прочее, столь же прекрасное: " ибо тяжкие труды мои создали защиту для тебя"? Он радуется миновавшим тяготам, ты повелеваешь ликовать из-за наслажде­ния, он думает о том, что никогда не будет иметь никакого от­ношения к телу, ты же весь в этом теле.

XXXIII. 107. А как можно принять это ваше утверждение о том, что все душевные удовольствия и страдания связаны с удовольствиями и страданиями телесными? Скажи, Торкват, те­бе-то самому ничто не доставляет удовольствие само по себе (я ведь тебя знаю)? Я не говорю о достоинстве, честности, о са­мой красоте добродетели, о чем уже было сказано; я назову ве­щи менее значительные: когда ты пишешь или читаешь поэму или речь, когда исследуешь историю всякого рода деяний или местности, когда перед тобой статуи, картины, красивый пей­заж, игры, охота, вилла Лукулла (если бы я назвал твою, ты по­лучил бы возможность увильнуть от ответа, сказал бы, что это

О пределах блага и зла

имеет отношение к телу) - все, что я перечислил, ты относишь к телесным удовольствиям, все связываешь с телом, или все-та­ки есть что-то, что доставляет тебе удовольствие само по себе? Либо ты покажешь себя бесконечно упрямым, настаивая на том, что все названное мной связано с телом, либо тебе при­дется оставить вовсе Эпикурово понимание наслаждения, если откажешься от этого утверждения.

108. Что касается твоих рассуждений о том, что душевное наслаждение и страдание сильнее телесного, поскольку душа охватывает три времени, тело же ощущает только настоящее, -как можно доказать, что тот, кто радуется какой-то моей радо­сти, радуется больше, чем я сам? [Наслаждение души возникает из наслаждения тела, и наслаждение души сильнее, поэтому поздравляющий получает большее удовольствие, чем тот, кого поздравляют.]¹ Но желая создать образ мудреца, испытываю­щего в душе величайшее наслаждение, во всех отношениях большее, чем в теле, вы не замечаете, с чем вы сталкиваетесь. Ведь в таком случае этот мудрец будет испытывать и во всех отношениях бблыиие душевные, нежели телесные, страдания. И неизбежно будет в какой-то момент несчастным тот, кто, по вашему утверждению, вечно счастлив². И вы никогда не дока­жете, что он будет вечно счастлив, пока будете соизмерять все с наслаждением и страданием.

109. Поэтому, Торкват, придется искать для человека какое-то иное высшее благо. Наслаждение же мы оставим животным, на которых вы обычно ссылаетесь, рассуждая о высшем благе. А что если даже животное делает многое, следуя собственной природе, иногда проявляя доброту (indulgenter), даже если это ведет к тяготам (labor), как, например, при рождении и воспи­тании потомства; так что становится совершенно очевидным, что животные преследуют не наслаждение, а нечто иное: одни радуются от бега и движения, другие собираются в одном мес­те, как бы подражая собранию граждан;

НО. у некоторых пород пернатых мы замечаем какие-то признаки почтения к старшим, они способны узнавать и по­мнить, а во многих мы можем заметить даже и проявления то-

Книга вторая

ски. Так значит, у животных существуют какие-то проявления человеческой добродетели, не связанной с наслаждениемЗ, в самих же людях добродетель будет существовать только ради наслаждения, и мы будем утверждать, что человеку, во многом превосходящему прочие живые существа, природой не дано ничего отличительного (praecipua)?

XXXIV. 111. Если же все связано только с наслаждением, то мы далеко уступаем животным, которым сама земля в изо­билии дает разнообразную пищу, не требуя никакого труда с их стороны. Нам же пищи едва хватает, а то и вовсе не хватает, хотя и добываем мы ее с великим трудом. И мне никоим обра­зом не может казаться, что для человека и для животного выс­шим благом является одно и то же. Зачем же тогда нужно тра­тить столько усилий на овладение благородными искусствами, зачем такое множество достойнейших занятий, зачем, помимо прочего, такая свита добродетелей, если все это только для то­го, чтобы обрести наслаждение?

112. Если бы Ксеркс с таким огромным конным и пешим войском, соединив мостом Геллеспонт, срыв гору Афон, прой­дя по морю и проплыв по земле, явившись со всей этой мощью в Грецию, на вопрос о том, зачем понадобились такие силы, та­кая война, ответил, что он хотел добыть мед с Гйметта¹, конеч­но, было бы очевидно, что все эти усилия не имели серьезной причины. Точно так же, если мы скажем, что мудрец, обладаю­щий множеством достойнейших познаний и наделенный все­ми добродетелями и не шествующий, подобно Ксерксу, по мо­рю как посуху, и не переплывающий через горы на кораблях, но охвативший своей мыслью все небо, всю землю и все море, стремится к наслаждению, то, конечно, мы скажем, что все эти усилия предприняты им ради сего меда.

113- Поверь мне, Торкват, мы рождены для чего-то более возвышенного и великого, и это можно понять не только из функций души², среди которых заключаются память о бесчис­ленных вещах (а в тебе, кстати, она безгранична), а также спо­собность предвидеть последствия, мало чем отличающаяся от

О пределах блага и зла

дивинации, стыд, устанавливающий меру желаниям, справед­ливость, верная хранительница человеческого сообщества, не­колебимое и твердое презрение к страданию и смерти при встрече с тяготами и опасностями. Все это, следовательно, за­ключено в душе. Но прими также во внимание и само тело, и органы чувств, которые, как и сами части тела, представляются тебе не только спутниками добродетелей, но и слугами их.

114. Если в самом теле многое может быть поставлено вы­
ше наслаждения, как, например, силы, здоровье, ловкость, кра­
сота, так что же сказать о душе, которой, как полагали мудрей­
шие из древних, присуще нечто небесное и божественное?
Ведь если бы высшее благо заключалось в наслаждении, как вы
утверждаете, то было бы предпочтительнее беспрерывно про­
водить дни и ночи в величайших наслаждениях, когда все чув­
ства, как бы пронизанные сладостным ощущением, приходили
бы в движение. Но кто же, если он достоин имени человека, по­
желал бы хоть один день провести в такого рода наслаждени­
ях? Киренаики, конечно, не откажутся. Ваши же высказывают­
ся по этому поводу несколько скромнее. Но те, пожалуй, более
последовательны.

115. Вспомним сейчас не те величайшие искусства
(artes)3, не владеющих которыми предки наши называли " не­
годными" (inertes), - я хочу спросить, неужели ты думаешь,
что, не говоря уж о Гомере, Архилохе, Пиндаре, Фидий, Поли-
клет, Зевксис преследовали своим искусством только наслаж­
дение? Значит, художник больше заботится о красоте формы,
чем выдающийся гражданин о красоте своих деяний? В чем же
причина столь глубокого и столь распространенного заблуж­
дения, если не в том, что тот, кто определяет наслаждение как
высшее благо, имеет в виду не ту часть души, в которой заклю­
чается разум и мысль, но вожделения (cupiditates), то есть са­
мую ничтожную часть души⁴. Я спрашиваю: если существуют
боги, с чем даже вы согласны, то как могут они быть счастли­
вы, если не могут получать телесное удовольствие, или - если
они счастливы без этого наслаждения, почему вы не признае­
те за мудрецом подобной же способности души?

Книга вторая

XXXV. 116. Прочти, Торкват, как славят не тех, которых восхвалял Гомер, не Кира, не Агесилая, не Аристида или Феми-стокла, не Филиппа или Александра, а прочитай элогии нашим соотечественникам, прочитай хвалы (laudationes) вашему се­мейству, и ты не найдешь никого, кого восхваляли бы как мастера в достижении наслаждений. Не такого рода вещи вос­хваляют надписи на памятниках, например, на том, что нахо­дится у ворот¹: " Множество народов согласно в том, что сей муж был первым среди граждан" ².

117. Так неужели же мы думаем, что множество народов согласно сочли Калатина первым среди граждан за то, что он был самым выдающимся в поисках наслаждения? Значит, мы будем считать, что добрая надежда заключена в тех юношах, которые, по нашему мнению, будут заботиться лишь о своих выгодах и делать только то, что удобно им самим? Неужели мы не видим, какая путаница, какое смешение всех понятий после­дуют за этим? Ведь это означает, что уничтожается само поня­тие благодеяния, уничтожается благодарность, скрепляющая собой согласие людей. Ибо если ты даешь кому-то что-нибудь, преследуя при этом собственную выгоду, то это следует счи­тать не благодеянием, а ростовщичеством, и не заслуживает благодарности тот, кто дает что-то ради собственной же выго­ды. Когда владычествует наслаждение, неизбежно оказываются поверженными самые великие добродетели. А ведь есть еще множество позорных деяний, о которых мы не сможем с убе­дительностью сказать, что мудрец способен избежать их, если не признать, что достойное по самой природе обладает вели­чайшей силой.

118. И чтобы не говорить больше об этом, ибо перечис­лить все невозможно, добродетель, стяжавшая себе достойную славу, неизбежно преградит путь к наслаждению. Хватит уже слушать меня, посмотри на самого себя, обратись к своим мыс­лям и после долгих размышлений спроси себя, предпочитаешь ли ты, наслаждаясь вечными удовольствиями, пребывая в том самом спокойствии, столь часто упоминаемом тобою, прово­дить всю жизнь без страданий (включая также и обычно пред-

О пределах блага и зла

полагаемое вами, и невозможное на деле исключение страха перед страданиями) или же, оказывая благодеяния всем наро­дам, принося помощь и спасение всем страждущим, претер­петь страдания Геркулеса? Ведь предки наши называли трудно­сти (labores), которых невозможно избежать, мрачным словом страдание (aerumnae), даже когда они говорили о богеЗ. И я вытянул бы из тебя это и заставил бы отвечать, если бы не бо­ялся, как бы ты не сказал, что сам Нфкулес совершил ради на­слаждения то, что он с величайшими усилиями делал ради бла­га всех людей».

Когда я закончил, Торкват говорит: " У меня есть, к кому об­ратиться с этим, и хотя я кое-что мог бы сказать и сам, однако предпочитаю найти людей более сведущих". - " Я полагаю, ты имеешь в виду наших приятелей, Сирона⁴ и Филодема, мужей замечательных и притом весьма образованных". - " Ты прав". -" Ну, давай, - говорю я, - однако было бы справедливее, чтобы о нашем споре как-то высказался Т^иарий". А Торкват улыбнул­ся и говорит: " Я не признаю его беспристрастным судьей, осо­бенно в этом вопросе, ведь ты всегда говоришь мягче, а он яро­стно нападает на нас, как это вообще принято у стоиков". Туг Триарий: " После всего этого, пожалуй, я проявлю больше сме­лости, потому что в моем распоряжении будет все, что я толь­ко что слышал; и я нападу на тебя только тогда, когда увижу, что и тебя вооружил тот, о ком ты говоришь". С этими словами мы завершили и нашу прогулку, и наш спор.

Книга третья »

1.1. Я полагаю, Брут, что если бы даже наслаждение стало го­ворить в защиту самого себя, не имея столь твердых защитни­ков, оно бы, убежденное тем, что было сказано в предыдущей книге, согласилось бы уступить достоинству. Ведь оно повело бы себя бесстыдно, если бы продолжало сопротивляться доброде­тели и предпочло бы приятное достойному или стало бы ут­верждать, что сладостные телесные ощущения и порождаемая ими радость важнее мощи и твердости духа. Поэтому оставим наслаждение и прикажем ему держаться в собственных грани­цах, дабы прельщения и соблазны его не помешали строгости нашего спора.

2. Нам необходимо выяснить, в чем заключается то высшее благо, которое мы стремимся найти. Ведь и наслаждение весь­ма далеко от него, и то же самое можно возразить тем, кто ут­верждает, что отсутствие страдания является высшим благом. И ничто нельзя признавать высшим благом, если оно лишено до­бродетели, выше которой не может быть ничего. Итак, хотя в той беседе, которая произошла у нас с Торкватом, мы не были расслабленными, однако предстоящий нам спор со стоиками будет более ожесточенным. Ведь то, что говорится у них о на­слаждении, говорится не слишком проницательно и не слиш­ком глубокомысленно, ибо те, кто защищает его, не очень ис­кусны в диалектике, и для тех, кто возражает им, не представ­ляет труда опровергнуть их.