Книга третья.

1. Уже умолкло её пение, но я всё ещё жаждал внимать ему, напряжённо стремясь удержать слухом сладость умолкнувших песен. Спустя мгновение я воскликнул: «О высшее утешенье измученных душ! Ты так согрела меня своими мудрыми рассуждениями и сладостью пения, что я теперь считаю себя выше ударов судьбы. Я уже не только не боюсь тех сильнодействующих средств, о которых ты говорила, но даже требую их и желаю слушать тебя». На это она ответила: «Я почувствовала твоё настроение уже тогда, когда ты молчаливо и сосредоточенно слушал меня. Я ждала его появления у тебя или, вернее, я сама этого добивалась. Те средства, которые следует тебе принять, таковы, что если их только попробовать – будут мучительны, но принятые всем существом – принесут усладу. Поскольку ты говоришь, что хочешь меня слушать, интересно, воспылаешь ли ты ещё более сильным желанием, если узнаешь, куда я поведу тебя?». «Куда же, – спросил я». «К истинному счастью, – промолвила она, – о котором грезит твоя душа, лишь смутно улавливая его образ, но не имея сил проникнуть в его суть». Тогда я воскликнул: «Молю тебя, покажи без промедления, что оно представляет собой в действительности». «Хорошо, – промолвила Философия, – ради тебя самого я попытаюсь выразить причину блаженства в словах, поскольку она всё – таки тебе небезызвестна. Чтобы, рассмотрев её, ты мог бы, обратив взор в другую сторону, познать облик истинного блаженства».

1. Тот, кто целинное поле решает засеять,

От кустарника пашню очистит,

Срежет терний умело колючий, –

Урожай принесла бы Церера.

Людям мёд мнится слаще пчелиный,

Если раньше лишь горечь вкушали.

Звёзды блещут отраднее смертным,

Стихнет дождь коль, что ночь им приносит.

Ночи тьму Люцифер прогоняет,

День коней розокрылых выводит.

Ты, кто к ложному счастью стремился,

Сбросить гнет его жаждешь скорее.

Да придёт к тебе истины благо!

2. Потупив на мгновение взор и как бы побывав в священной обители разума, Философия продолжила: «Забота всех смертных, в которых воплотились их разнообразные усилия, устремляется различными путями, однако направлена к одной цели – блаженству. Блаженство есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего. Оно то же, что высочайшее благо, содержащее в себе все другие блага, которое, если в нём чего – либо недостаёт, не может быть наивысшим, поскольку вне его остаётся нечто, чего можно пожелать. Очевидно, блаженство – это совершенное состояние, которое является соединением всех благ. Его, я сказала бы, все смертные стараются достичь разными путями, так как неявная жажда блага от природы присуща человеческой душе, однако ошибочное представление о нём приводит [людей] в заблуждение и увлекает в сторону от него. Так, некоторые полагают, что владеют высшим благом тогда, когда ни в чём не ощущают недостатка, вследствие этого они трудятся, чтобы достичь богатства. Другие, почитая за благо быть заслуженными и удостоенными почёта, пытаются занять почётные должности и добиться уважения у своих сограждан. Есть и такие, которые видят высшее благо в незнающем предела могуществе. Эти или сами стремятся царствовать, или стараются приблизиться к правителям. Те, для кого известность кажется важнее всего прочего, спешат прославить своё имя искусством войны или мира. Большинство же людей измеряет благо по плодам радости и приятности; наивысшим счастьем они почитают пребывать в постоянном наслаждении. Находятся и такие, которые смешивают цель и движущие причины: Они желают богатства ради доставляемых им могущества и наслаждений или же стремятся к власти ради богатства, либо для прославления имени. У них и у им подобных человеческие действия и побуждения, [их вызывающие], меняются местами. Так происходит, например, когда кажется, что знатность и любовь народа могут принести известность, или когда желают иметь жену и детей из – за удовольствия, ими доставляемого. Лишь обретение друзей, что представляется мне священнейшим видом блага, зависит не от Фортуны, а от добродетели. Причиной же стремления к прочим благам может считаться либо могущество, либо удовольствие.

Нетрудно, казалось бы, причислить телесные блага к высшим. Так, сила и высокий рост, как представляется, способствуют приобретению могущества; красота и ловкость – известности, здоровье – удовольствия. Очевидно, что для каждого более всего желаемо блаженство, но высшим благом человеком считается то, чего он больше всего хочет, но мы уже определили, что высшее благо есть блаженство; вследствие этого люди могут счесть, будто блаженно то состояние, которое кажется предпочтительнее других. Ты видишь формы, в которые облекается человеческое счастье – богатство, чины, могущество, слава, наслаждение. Беря в расчёт только их, Эпикур вполне последовательно считал, что высшим благом является наслаждение, потому что все другие блага доставляют приятность душе, удовольствие, но я снова обращаюсь к человеческим стремлениям, ибо души людей, несмотря на затемнение памяти, снова стремятся возвратиться к своему собственному благу, но, подобно опьяневшим, не знают, по какому пути добраться до его обители ^[104] . Разве ошибаются те, которые стремятся не упустить ни одно из этих благ? И действительно, есть ли что – нибудь иное, что лучше соответствовало бы блаженству, чем заключающее в себе все блага, ни в чём не нуждающееся состояние самодостаточности? Неужели не правы те, кто полагает, что в наибольшей мере достойное уважения и почитания и есть наилучшее? Нет, не может быть ничтожным и достойным презрения то, к достижению чего устремлены все помыслы и деяния. А разве к числу благ не следует отнести могущество? Что же, неужели можно считать лишённым силы и ничтожным то, что, как установлено, у чего есть превосходство над всеми вещами? И можно ли не придавать никакого значения известности? Ведь нельзя же отрицать, что всё превосходнейшее должно представляться и наиболее достойным славы. Нет нужды говорить, что блаженство есть состояние, не подвержённое ни тревогам, ни печали, ни тягостной скорби, ибо даже в самых малых вещах, которыми люди стремятся обладать, заключены радость и удовольствие.

Ещё раз перечислю то, чем люди хотят обладать – они жаждут богатства, чинов, верховной власти, славы и наслаждения по той причине, что надеются с их помощью обрести достаток, уважение, влияние, известность, радость. Итак, благо есть то, к чему различными путями стремятся люди. В этом легко угадывается сила природы, вследствие которой, хотя суждения людей и различны, однако их объединяет тяготение к одной цели – благу».

2. Правит по – разному миром природа,

Крепко бразды она держит в деснице,

Круг мирозданья связав неразрывно

С общим порядком единым законом.

Ей передать захотелось на струнах

Всё это выразить в песне душевной.

Лев, хоть в тенетах за нрав свой свирепый,

Пищу из рук принимает, страшася плети,

Но крови случайно отведав,

Вмиг оживёт и напомнит беспечным

Людям об истинной зверя природе.

Узы ослабит, сдавившие шею,

И растерзает кормящего первым

В бешенстве яростном необъяснимом.

Птица, что вольно щебечет на ветке

Петь прекращает в неволе, хотя бы

Щедрые яства пред ней, что ласкали б

Взор её, если была б на свободе.

Пусть окружает свобода вниманьем,

Только обманчиво всё, и, приметив

Вдруг из неволи отрадную чащу,

Рощи услышав призыв, встрепенётся,

Всю разбросает постылую пищу,

Не прикоснётся к ней больше, и долго

Будет грустить о погибшей свободе

И о лесах, призывая их тщетно.

Так и лоза пригибает вершину,

Коль её силой к земле преклоняют,

Руку ж если опустят, мгновенно

К небу воспрянет она горделиво.

Гаснет, хоть погружается в волны,

Феб, но всегда возвращается снова,

Бег устремляя извечный к Восходу,

Всё повторяет свой путь во Вселенной,

Радуя смертных своим возвращеньем.

Не удержался бы вечный порядок,

Если б конец и начало совместно

Не были связаны вечным единством ^[105] .

3. «Вам же, о земные существа, – продолжала Философия, – дозволено угадывать как бы во сне чутким воображением ваше начало и истинную цель бытия – блаженство. Хотя вы и не слишком прозорливы, однако путём размышления вы приходите к догадке о них, и к истинному благу вас ведёт природное стремление, но от него уводят многочисленные заблуждения. Посмотрите же, действительно ли то, в чём люди надеются обрести счастье, может привести их к желанной цели. Если богатство, чины и прочее в том же роде составили нечто, в чём не отсутствует ни одно из благ, я бы согласилась, что посредством достижения всего этого кто – то может сделаться счастливым, однако если они не могут дать того, что обещают, и лишены многих благ, разве не обнаруживаются в них с очевидностью фальшивые образы блаженства? Прежде всего я задаю этот вопрос тебе, ибо совсем ещё недавно ты утопал в роскоши. Разве среди огромных богатств, принадлежавших тебе, душа твоя, сталкиваясь с несправедливостью, не смущалась внутренним беспокойством?». «Да, – ответил я, – не могу припомнить, чтобы моя душа была свободна от волнений; что – нибудь всегда тревожило её». «Неужели не потому так происходит, что или отсутствует то, чего ты желаешь, или наличествует то, чего ты не желаешь?», – ответствовала вопросом Философия. «Вероятно, поэтому», – ответил я. «Ты желал бы иметь одно и избежать другого?», – спросила Философия. «Да», – ответил я. Тогда Философия спросила меня: «Нуждается ли человек в том, чего желает?». «Нуждается», – ответил я. «Тот же, кто испытывает в чём – либо нужду, постоянно лишён удовлетворения?», – спросила она. «Несомненно», – ответил я. «Неужели тебя, терзаемого неудовлетворённостью, поддержало бы богатство?», – задала вопрос Философия. «Зачем оно мне?», – спросил у неё я. «Действительно, богатства не могут освободить душу от нужды и дать ей удовлетворение, а ведь, кажется, они обещают именно это, кроме того, я полагаю, что следует ещё принять во внимание, что в природе богатств не заключается ничего такого, чтобы они у тех, кому принадлежат, не могли бы быть отняты», – продолжила Философия. «Согласен», – ответил я. «Почему бы и не согласиться с этим, когда ежедневно более сильный грабит кого – нибудь? Отчего же ещё существуют судебные жалобы, если не оттого, что силой и хитростью богатство постоянно отнимается?», – вопросила меня Философия. «Правильно», – поддержал я её. «Это заставляет того, кто заботится о своих деньгах, – сказала Философия, – приглашать со стороны охрану». «Можно ли это отрицать?», – сказал я. «Но ведь такая необходимость отпала бы, если бы невозможна была утрата богатства его владельцем», – рассуждала Философия. «В этом нет никакого сомнения», – подтвердил я. «Но мы видим совсем обратное, – продолжала Философия, – тот, кто надеялся найти довольство с помощью богатства, начинает ещё больше нуждаться в поддержке со стороны. Так можно ли сказать, что богатство изгоняет нужду? Разве богатые люди не испытывают голод или жажду? Разве их тела не чувствительны к зимней стуже? Впрочем, ты возразишь мне, что у богатых есть, чем утолить голод и жажду и защититься от холода, но тогда богатство может лишь заглушить неудовлетворённость, но искоренить её не в силах. Если её, всегда жаждущую и алчущую, попытаться насытить богатством, то цель эта никогда не будет достигнута. Я умалчиваю о том, что природа довольствуется малым, а жадности – всего мало. Если же богатство не может утолить неудовлетворённость, но само её порождает, неужели ты сочтёшь, что оно может принести удовлетворение?».

3. Сколько б ни пытались золотом заполнить,

Драгоценным камнем жадную пучину,

Не наполнить бездны – невозможно это!

Жемчуг хоть – на шее, и отары – тучны,

Не избыть заботы, смертного грызущей,

И не взять с собою в мир иной богатства.

4. «Но говорят, – продолжала Философия, – что высокие чины приносят почёт и уважение тому, кому достаются. Неужели магистратские должности обладают силой наделять добродетелью души людей их занимающих, и устранять пороки? Ведь им более свойственно не искоренять порок, но делать его явным; вследствие этого случается, что мы негодуем, когда высокие чины нередко достаются дурным людям. Ещё Катулл называл Нонния злым наростом ^[106] , хотя тот и восседал в курульном кресле. Разве ты не видишь, сколько бесчестья приносят почётные должности злым? Ведь менее заметна низость тех, кто находится в тени… Могли ли тебя побудить опасности, сколь угодно великие, нести магистратуру вместе с Декоратом ^[107] , если ты видел в нём беспутного льстеца и предателя? Ведь нельзя же из – за того, что они занимают почётные должности, считать заслуживающим уважения тех, кого мы полагаем недостойными самих почётных должностей, и наоборот – если ты видишь кого – то, наделённого мудростью, можешь ли ты счесть, что он недостоин уважения или той мудрости, которой он наделён?». «Нет», – ответил я. «Добродетели присуще собственное достоинство, – продолжила Философия, – которое она непременно изливает на сопричастных ей, а поскольку воздаваемые народом почести не обладают такой способностью, то ясно, что у них нет собственной красоты и достоинства. При этом следует обратить внимание на то, что чем более кто – нибудь низок, тем большее число людей карает его презрением, поэтому нельзя сделать достойными уважения тех, чью низость обнажают почётные должности, делающие их ещё более ужасными, но не безнаказанно, ибо нечестивые люди в равной степени отплачивают почётным должностям, оскверняя их своей причастностью им. Я хочу, чтобы ты понял, что истинное уважение не имеет ничего общего с чинами, обладающими лишь видимостью достоинства. Посуди сам: Если кто – нибудь многократно исполнявший обязанности консула, случайно попадёт к варварским народам, приобретёт ли он благодаря консульству уважение варвара? А ведь если бы этот дар был от природы присущ почётной должности, то она не потеряла бы значения ни у одного народа, подобно тому, как огонь одинаково пылает в любых землях. Поскольку же собственная сила такого рода не свойственна почётным должностям, а её приписывают им человеческие заблуждения, они сразу же утрачивают своё значение у тех народов, которые не считают их почётными, но так происходит среди чужих народов. А разве у тех, где они были установлены, почётные должности вечно сохраняют своё значение? Ведь префектура, некогда дававшая великую власть, теперь лишь пустое название и тяжкая обуза сенаторскому званию; если в давние времена кто – то заботился о продовольственных запасах народа ^[108] , то теперь же что презренней этой обязанности? Краткий итог того, что мы сказали выше, – у чинов и почётных должностей нет собственной красоты, поскольку они приобретают или утрачивают своё значение в зависимости от тех, кто пользуется ими. Если же почести не могут сделать [людей] уважаемыми, если их марает то, что они достаются дурным людям, если с течением времени весомость их уменьшается, если их ценность падает в зависимости от мнения народа, то что от желаемой красоты они содержат в себе, не говоря уже о том, что они не могут делать людей лучше?».

4. Сколько б Нерон себя ни украшал

Пурпуром и камнем драгоценным,

Ненавистным всем он оставался

За безумства и за злую роскошь.

Он курулам жадным предпочтенье

Отдавал, а не мужам достойным.

Разве стоят почести чего – то

Коль бесчестным людям достаются?

5. «А разве, – продолжила Философия, – царская власть или близость к трону могут наделить человека подлинным могуществом? Или счастье правителей длится вечно? Ведь полны примерами старые времена и наш век, что и царей покидало счастье, сменяясь страданием. О великое могущество, которое и для сохранения самого себя оказывается недостаточным! Почему же, если царская власть является источником блаженства, она при отсутствии какой – либо части уменьшает счастье? А насколько далеко простирается человеческая власть? Ведь существует множество народов, у которых нет царской власти. В этом отношении власть не даёт счастья, ибо под ней сокрыто бессилие, которое делает [правителей] несчастными, таким образом, царям неизбежно достаётся большая доля несчастий. Тиран, познавший опасности, угрожающие царской власти, находится под постоянным давлением страха, как под мечом, висящим над его головой ^[109] . Что же это за власть, которая порождает горечь тревог и не может избавить от терзаний и страха? Ведь правители сами бы желали жить покойно, но не могут и лишь выставляют напоказ своё мнимое могущество.

Неужели ты бы счёл, что человек обладает могуществом, если бы ты видел, что он желает невозможного для себя? И сказал бы, что является могущественным тот, кто гордо шествует в сопровождении слуг, однако сам их боится больше, чем устрашает? Разве обладает властью тот, кто находится в руках своих прислужников? Стоит ли говорить о приближённых к трону, если власть правителей полна бессилия? Ведь правители, пошатнувшись, часто увлекают за собой невиновных. Нерон Сенеку, близкого человека и своего учителя, заставил принять решение умереть; Антонин самого могучего среди придворных предал мечу ^[110] , а ведь и тот, и другой желали бы отказаться от своего могущества. Сенека пытался богатства свои передать Нерону и устраниться от дел, но повержённых увлекла в пропасть сама их сила, и ни один, ни другой не смогли свершить того, что желали. Что же это за могущество, которого страшатся сами обладающие им, под защитой которого невозможно чувствовать себя в безопасности и от которого нельзя избавиться, когда это желательно? А разве будут тебе заступниками друзья, которых привела к тебе не добродетель, а Фортуна? Ведь того, кого твоё счастье делает другом, несчастье превращает в недруга… А ведь чума нанесёт меньший вред, чем враг, прикинувшийся другом!».

5. Если смертный сделаться хочет могучим,

Пусть смирит свой дух неукротимый

И не клонит шеи, покорившись

Всем желаниям, бразды ослабив.

Но хоть гнева твоего бояться

Будет Индия, и подчинится

Фула ^[111] , дальняя тебе, возможно,

Власть не в силах устранить заботы

Мрачные, и кто, скажи, поможет

Избежать тебе несчастий в жизни?!

6. «Слава часто бывает столь же ложной, сколь и постыдной, – продолжила Философия, – поэтому справедливо воскликнул автор трагедии: „Ὦ δ ό ξ α δ ό ξ α, μ υ ρ ί ο ι σ ι δ ὴ β ρ ο τ ῶ ν ο ὐ δ ὲ ν γ ε γ ῶ σ ι β ί ο ὄ γ κ ο ν ὤ γ κ ω σ α ς μ έ γ α ν ” ^[112] . Многие часто удостаивались имени великих хвалой заблуждавшегося народа, а что более ужасное можно себе представить? Лучше бы те, кого превозносят не по справедливости, сами бы устыдились расточаемых им незаслуженных восхвалений, ибо даже если бы эти похвалы соответствовали их заслугам, что они могли бы прибавить к убеждённости мудреца, что своё благо следует измерять не молвой народа, но осознанием истины, убеждённостью в [своей] правоте? Итак, если представляется прекрасным прославлять своё имя, то, соответственно, следует считать позорным его умолчание, однако, как я уже говорила немного раньше, неизбежно существует множество народов, которых слава одного человека не может достичь; случается, что тот, кого ты считаешь достойным славы, даже в соседних странах может не считаться заслуживающим прославления, и затем, что действительно недостойно упоминания, так это благосклонность народа, которая не основывается на правильном суждении и не бывает устойчивым.

А кто не понимает, насколько суетно и бессмысленно гордиться знатным именем? Оно, будучи покрыто славой, не распространяет её на нас, [как бы отделено от нас]. Как представляется, знатность – это прославление, вытекающее из заслуг предков, но если похвала есть основание славы, то славны те, которые хвалят; и чужая слава не придаст тебе блеска, если у тебя нет своей собственной. Если в знатности и заключено какое – нибудь благо, то, как я полагаю, лишь единственное – необходимость быть благородным, чтобы не запятнать доблесть предков».

6. Род человеческий весь из единого корня выходит,

Ведь Вседержитель – один родитель всего в этом мире.

Он ведь дал Фебу лучи, и рога только Он дал Селене.

Он ведь людьми населил нашу Землю и звёздами небо.

Он заключил наши души в телах, устремлённые к свету.

В смертных Он знанье вложил о высоком их корне не зря ведь!

Что же кричишь, человек, о знатности рода, о предках?!

Если ты убеждён, что все мы от неба, то значит,

Тот лишь низок у нас, кто тонет в пороках постыдных!

7. «Что же сказать мне о телесных наслаждениях, – продолжила Философия, – жажда которых наполняет [душу] беспокойством, а избыток порождает раскаяние? Сколько непереносимых скорбей, какие болезни они приносят телу стремящегося к наслаждениям! … Я не знаю, какой привлекательностью обладают они, но печальны их последствия. Кто же пожелает поразмыслить о своих страстях, пусть поймёт, что если бы они могли привести к блаженству, то не было бы никакого основания для отрицания того, что животным также доступно блаженство, поскольку каждое животное торопится удовлетворить свои телесные желания.

Наиболее благородный род приятности доставляют брак и дети, но так установлено природой, – я не помню, кто это сказал, – многие обретают в детях своих мучителей. Нет нужды напоминать тебе, сколь печально положение таких людей, ведь ты сам испытал это состояние, и всё ещё не свободен от беспокойства. Я привожу суждение об этом моего Еврипида ^[113] , который сказал, что является счастливейшим, кто лишён детей по несчастью».

7. Гонит человека жало

Страсти, что острее много

Жала пчёл и клюва птицы.

Мёд едва прольётся сладкий

На тебя и убегает.

Слишком дорожишь им, смертный, –

В сердце страсть удар наносит.

8. «Итак, – продолжила Философия, – нет никакого сомнения, что эти пути к блаженству на самом деле уводят в сторону от него. Они не могут привести человека туда, куда, как кажется, обещают. Насколько же они спутаны со злом, я вкратце покажу. Если ты пытаешься скопить денег, то вынужден будешь их отнять у того, кто теперь владеет ими. Жаждешь почётных должностей – преклонишь колена перед дающими их, и, желая всех превзойти – обесславишь себя унижением. Стремишься к могуществу – на тебя обратится вероломство подданных, и ты будешь окружён опасностями. Ищешь славы – но отречёшься от неё из – за трудностей и беспокойства, связанных с ней. Желаешь проводить жизнь в наслаждениях – но кто же не станет презирать и не сочтёт ничтожнейшим человека, порабощённого страстями своего тела, ведь те, которые ставят блага своего тела превыше всего, стремятся к обладанию столь малой и хрупкой вещью, ибо разве можешь ты превзойти слонов величиной тела, а волов силой, или, быть может, тигры уступят тебе в ловкости? Обратите же свой взор к простору небес, их неизменному и стремительному вращению и перестаньте, наконец, восхищаться вещами, которые не имеют подлинной ценности, ведь даже небо достойно восхищения не из – за этого вращения, но из – за того порядка, посредством которого оно управляется.

Что касается внешней красоты, то она преходяща и более быстротечна, чем весеннее цветение. Если бы, как говорит Аристотель ^[114] , люди обладали бы глазами Линкея ^[115] , то они своим взглядом проникали бы через покровы, и если бы можно было бы увидеть, что находится внутри человека, разве не показалось бы безобразным тело Алкивиада ^[116] , славившегося своей красотой? Следовательно, то, что человеку кажется прекрасным, вытекает не из его природы, но является следствием слабости взирающих на него глаз. Теперь поймите, сколь тщетно желать блага красоты лица и тела, ведь то, чему поражается человек, может быть уничтожено жаром горячки за три дня. Из всего этого следует, что и эти блага не могут дать того, что обещают, и не являются собранием всех благ; они не указывают путей к блаженству и сами не делают людей блаженными».

8. Сколь горько людям знать,

Что жалким и несчастным

Незнание закрыло путь.

На дереве цветущем вам искать не стоит,

Конечно, золота. [Зачем?! ]

Не стоит и срывать с лозы каменьев редких

И ставить сети на горах,

Чтоб рыбу изловить.

Вам коз в тирренских мелях,

Конечно, не искать. К чему?

В науку, погрузившись, вы познали, люди,

Отливы моря, глубину

Морскую тайную, что жемчугом богата

И словно в пурпуре лежит.

Узнали вы, брега какие изобильны

Нежнейшей рыбой, брег какой

Ежами населён колючими морскими.

Познал и это человек.

Но где блаженство то, к которому стремятся

Все смертные?

И знают ли,

И ведают в начальной слепоте несчастной

Они, что скрыто в небесах Высоких

Полных звёзд, и в глубочайших недрах.

Туда проникнуть тщетно им.

Так что же у небес теперь просить мне должно

Для этих ослеплённых душ?

Что пожелать мне нужно им?

Быть может, – это:

Вокруг богатств кружатся пусть

И почестей.

Пускай несут обмана злого

Ярмо – прозреют их глаза!

9. «Достаточно много говорилось уже о том, – продолжила Философия, – что представляет собой обманчивое счастье. Теперь, если ты обрёл проницательность, наступило время раскрыть, в чём состоит суть истинного счастья». «Из твоих рассуждений, – ответил я, – вижу, что невозможно получить ни достатка через богатство, ни могущества – посредством царской власти, ни уважения – с помощью почестей и чинов, ни знаменитости через славу, ни радости – посредством наслаждения, а причины, вследствие которых так происходит, я вижу, мне кажется, как бы через узкую щель, но мне хотелось бы узнать об этом от тебя подробнее». «То, что просто и неделимо по природе, – продолжила молвить Философия, – человеческое заблуждение разделяет, и это уводит от истинного и совершенного к ложному и несовершенному. Может быть, ты считаешь, что у могущества нет ничего, в чём бы оно могло бы нуждаться?». «Нет», – ответил я. «Ты прав, – сказала она, – ведь если чему – нибудь в каком – либо деле не хватает собственной силы, то оно нуждается в поддержке извне». «Согласен», – ответил я. «Итак, достаток и могущество одной и той же природы?», – спросила она меня. «Да, кажется, так», – ответил я. «И что же, – продолжила Философия, – ты считаешь такое состояние заслуживающим презрения или же, напротив, в высшей степени достойным уважения?». «В этом, – сказал я, – нельзя усомниться». «Тогда присоединим к достатку и могуществу ещё и уважение, и будем судить о них как о едином предмете», – продолжила Философия. «Сделаем так, если хотим придерживаться истины», – ответил я.

«Как ты полагаешь, – продолжила Философия, – это соединение лишено славы и цены или же достойно всяческого прославления? Посмотрим же, разве то, что считается не нуждающимся ни в чём, наиболее могущественным и наиболее достойным уважения, не испытывает недостатка в славе, которую оно себе добыть не может? Ему отчасти недостаёт её, и вследствие этого оно кажется лишённым чего – то». «Не могу не признать, – сказал я, – что оно нуждается в большем прославлении». «Итак, – продолжила она, – мы пришли к согласию и признали, что и слава ничем не отличается от трёх вышеуказанных благ». «Конечно», – подтвердил я. «Итак, – продолжила она, – разве то, что не нуждается ни в чём, ему не принадлежащем, что может всего достичь своими силами, что прославлено и достойно уважения, не является также наиболее доставляющим удовольствие?». «Но не могу понять, – сказал я, – как во всё это может проникнуть печаль; поэтому необходимо признать, если придерживаться сказанного ранее, что оно полно приятности [удовольствия]». «В таком случае, – продолжила Философия, – оно с необходимостью является одновременно достатком, могуществом, славой, уважением, удовольствием: Названия их различны, но по сущности своей они нисколько не различаются». «Несомненно», – ответствовал я. «То, что по природе едино и просто, – продолжила она, – человеческое заблуждение разделяет, и люди пытаются приобрести часть от целого, лишённого частей, вследствие чего не получают ни части, которая ничего собой не представляет, ни самого целого, к которому мало стремятся». «Как же так?», – вопросил я. «Стремящиеся к богатству желают избежать бедности. Они совершенно не заботятся о могуществе, пребывают в безвестности, отказывают себе в удовлетворении многих естественных желаний, чтобы не растерять добытое имущество, однако и таким путём не обретает довольства тот, кого покинуло здоровье, преследуют несчастья и поражают болезни, кто пребывает в безвестности.

Тот, кто желает только могущества, расточает богатство, презирает наслаждения, приносит в жертву власти почёт и славу. Ты видишь, сколь много ему недостаёт при этом, а ведь иногда он теряет необходимое, его терзает страсть достичь желаемого, когда ему это не удаётся, и, таким образом, то, к чему он стремился больше всего, лишает его могущества. Подобным же образом следует поразмыслить о почестях, славе и наслаждениях, ибо каждое из этих благ есть то же, что остальные. Если же человек стремится к одному из них, оставляя в стороне все прочие, он не получает желаемого», – промолвила Философия. «Как же так?», – спросил я. Она вопросительно ответствовала: «А если кто – нибудь вознамерится получить все блага одновременно? Значит, он стремится достичь вершины блаженства, но сможет ли он обрести блаженство в благах, которые, как мы показали, не в состоянии дать то, что сулят?». «Нет», – ответил я. «В этих благах, в который каждый из жаждущих их полагает найти блаженство, никоим образом не следует искать его», – подтвердила она. «Признаюсь, – сказал я, – нельзя выразить ничего справедливее этого». «Итак, ты увидел, – продолжила она, – формы ложного счастья и причины, которые побуждают стремиться к нему. Обрати же теперь взор разума в противоположную сторону; как я обещала, там ты узришь истину». «То, что ты только что показала, когда пыталась выявить причины ложных благ, ясно и слепому. Если же я не заблуждаюсь, истинное и совершенное счастье заключается в том, что приносит богатство, могущество, славу и наслаждение, но ты должна знать, что я ещё глубже постиг истину, и я утверждаю без колебаний, что когда все они образуют единство, так как являются одним и тем же, это единство и является полным блаженством», – ответствовал я. «О, мой питомец! Ещё вернее будет твоё суждение о счастье, если прибавишь следующее», – воскликнула Философия. «Что?», – спросил я. «Неужели ты полагаешь, – продолжила она, – что во всех этих обречённых на гибель вещах заключено нечто, способное вызвать такого рода состояние?». «Нет, и думаю, это так хорошо показано тобою, что большего и желать нельзя», – ответил я. «Всё это лишь внешние проявления истинного блага, или, как представляется, они как бы наделяют смертных несовершенными благами; истинного же и совершенного блага они не могут принести людям», – продолжила она. «Согласен», – ответил я. «Как же ты мог счесть истинным то, что есть лишь кажущееся блаженство? Теперь нужно, чтобы ты узнал, каким путём можно достичь истинного блаженства», – молвила Философия. «Я этого давно и с нетерпением жду», – ответил я. «Но, как говорил мой Платон в „Тимее”, и при совершении самых малых дел следует молить о божественной помощи ^[117] . Как ты думаешь, что теперь нужно сделать для отыскания обители высшего блага?», – вопросила меня Философия. «Должно восстановить, – сказал я, – Отца всего сущего, ведь пренебрегая этим обычаем, невозможно успешно начать дело». «Правильно, – ответила она и произнесла»:

9. О! Зодчий мира и движенья побудитель мудрый ^[118] ,

Строитель вдохновенный, что порядком правит вечным,

Ты пребываешь неподвижным в собственном величье!

Тебя не внешние толкнули на его созданье

Причины, но природа блага, в ней зависти нет места.

Ведёшь Ты всё по высшему примеру и, прекрасный

И Сам, несёшь в разумности Своей неповторимой

Прекрасный мир, лепя его, ваятель и художник,

По образу сознанья Своего повелеваешь

Вести до крайнего предела совершенный мир сей

С частями безупречными совместно и желаешь

Ещё, сплотились чтоб они в законченности полной,

Числом Ты связываешь элементы все. Ты хочешь,

Жестокий холод сочетался чтоб с огнём палящим,

А сухость бы соединялась с влагой, чтобы пламя

Чистейшее, стремящееся ввысь, не улетало

С земли, и чтоб сама не опустилась в недра тяжко.

Ты тройственную душу разделил природы, движет

Она в ней всё, все члены и суставы в согласье

Всегда. Движение она соединила, на два круга

Извечно было что разделено, намереваясь

Вернуться в самое себя, свой разум окружая

И, сходно с ним, вращая и небес изображенье.

Создатель душ и низших всех существ, возносишь, Зодчий,

Блаженнейших из всех в зенит и населяешь мудро

Всё небо колесницами легчайшими и Землю,

И делаешь, чтоб смертные свободно обращались

К Тебе по благостным законам естества, и снова к свету

Они могли бы быть возвращены, о Устроитель!

Взываю я к Тебе, взойти в священную обитель

Позволь мне разумом, блаженство, Демиург, увидеть!

Всю тяжесть устрани земной громады!

Тьму и тучи гнетущие, Строитель, разгони, явись в блистанье!

Покой благочестивых! И стезя! Тебя все видят!

В Тебе начало и конец всего, венец Ты жизни!

10. «Поскольку ты уже видел, – продолжила Философия, – что представляют собой совершенные и несовершенные блага, я считаю теперь необходимым показать, в чём состоит совершенное счастье. При этом, как я полагаю, сначала должно быть установлено, может ли каким – либо образом благо, определение которого было дано ранее, содержаться в природном мире, чтобы нас не сбило с толку рассуждение, уводящее от истины.

Но нельзя отрицать, что существует некий источник всех благ. Всё, о чём говорится как о несовершенном, представляется таковым из – за недостатка совершенства, так что, если в чём – то обнаруживается недостаток совершенства, то в нём присутствует и доля совершенства, ведь если убрать совершенство, станет совсем непонятно, откуда происходит то, что оказывается несовершенным, ибо мир вещей берёт начало не из ущербной и несовершенной природы, но, напротив, происходя от полного и совершенного, вырождается в нечто ущербное и лишённое собственной силы, но мы показали немного выше, что в преходящем земном благе заключено какое – то несовершенное счастье; значит, не следует сомневаться, что существует счастье более прочное». «Это так», – согласился я. «А теперь ты должен хорошенько подумать, – продолжила Философия, – где его должно искать. То, что Бог – повелитель всего сущего – есть благо, является мнением, общим всем человеческим душам. Так как и нельзя представить себе ничего лучше Бога, можно ли усомниться, что тот, лучше кого нет ничего, является благом, ведь разум с такой очевидностью свидетельствует, что благо есть Бог, что именно в Нём заключено совершенное благо? Если бы это было не так, то Бог не мог бы быть повелителём всего сущего, ибо с необходимостью существовал бы некто, превосходящий [Его] и заключающий в себе совершенное благо, и он бы должен был предшествовать Богу и был бы более древним, ибо всё совершенное, конечно, предшествует менее совершенному ^[119] . Вследствие этого необходимо избежать бесконечного аргумента и высказать утверждение, что высший Бог преисполнен совершенного блага, но, как мы установили, совершенное благо есть истинное блаженство, следовательно, обитель истинного блаженства должна находиться во Всевышнем». «Согласен и не могу тебе возразить», – ответствовал я. «Но прошу тебя, – сказала она, – убедись, насколько свято и незыблемо утверждение о том, что Бог преисполнен высшего блага». «Каким, – спросил я, – образом?». «Ты колеблешься, не зная, – продолжила Философия, – то ли Отец всего сущего получил высшее благо, которого Он преисполнен, извне, то ли Он обладает им от природы, и вследствие этого ты как бы считаешь, что у обладающего [блаженством] Бога и блаженства, которым Он владеет, – разные субстанции, но ведь если ты предположишь, что блаженство обретено Богом извне, то неизбежно выше будет тот, кто его дал, чем тот, кто его получил.

Однако мы с полным основанием утверждаем, что Бог превосходит всё сущее. Если же такова Его природа, то противоречит здравому рассудку предположение, что Бога, Которого мы назвали началом всего сущего, мог кто – то создать. Разве можно связать столь противоречивые суждения? Наконец, то, что отличается от какой – нибудь вещи и противоположно ей, не тождественно тому, от чего, как мы полагаем, отличается. Таким образом, отличающееся по своей природе от высшего блага, не является им, и нелепо думать так о Боге, выше которого, как явствует, нет ничего, ведь природа ни одной вещи не может превосходить своё начало, вследствие чего начало всего сущего по своей природе является высшим благом, – так поразмыслив, следует заключить». «Верно, – сказал я, – но высшее благо является блаженством; это уже установлено». «Да. Тогда, – сказала она, – необходимо сделать вывод, что Бог есть блаженство». «Не оспариваю, – сказал я, – ни предыдущих, ни этих твоих положений, и твои выводы согласуются с ними». «Посмотри, – промолвила Философия, – отсюда вытекает, что два высших блага, которые суть различны, не могут существовать. Ясно, если блага различаются между собой, то каждое из них не есть другое, вследствие чего ни то, ни другое не может быть совершенным, поскольку в каждом недостаёт другого. Несовершенное же, конечно, не может быть высшим благом, а поэтому невозможно одновременное существование двух высших благ, отличающихся друг от друга, но мы вывели, что Бог есть блаженство и высшее благо; отсюда с необходимостью вытекает, что самое высшее блаженство есть не что иное, как высшая божественность». «Нет истины, – подтвердил я, – более доказанной и более достойной Бога». «Сверх этого, – сказала она, – как это было принято у геометров ^[120] , которые для доказательства теорем выводили нечто, что они называли π ο ρ ί σ μ α τ α, и я вознагражу тебя как бы коронным выводом (corollarium). Поскольку обретение блаженства делает людей блаженными, блаженство же есть сама божественность, значит, обладание божественностью делает [людей] блаженными; это очевидно, но так как следование установлениям справедливости делает [людей] справедливыми, мудрости – мудрыми, то с необходимостью вытекает, что те, кто приобщился к божественности, становятся богоподобными. В каждом, обретшем блаженство, заключён Бог, и хотя Бог един по природе, ничто не препятствует многим приобщиться к Нему». «Прекрасно, – сказал я, – и ценно то, что ты называешь π ο ρ ί σ μ α τ α или corollarium». «Но нет ничего прекраснее того, что велит разум присоединить к вышесказанному», – ответствовала она. «Что же именно?», – спросил я. «Состоит ли блаженство из многих благ, – продолжила Философия, – которые соединяются, оставаясь различными, в единую субстанцию блаженства, или, может быть, существует в благах нечто, в чём заключается сущность блаженства и от чего действительно зависят все другие [блага]?». «Я не совсем понял и хочу, чтобы ты объяснила мне это», – ответил я. «Разве мы не посчитали благом блаженство?», – спросила она. «Да, сочли его высшим благом», – ответствовал я. «Допустим, что это же присуще всем благам, – продолжила Философия, – ведь блаженство есть ещё, как мы решили, и полный достаток, наивысшее могущество, и уважение, и слава, и наслаждение. Что же? Всё это – слава, достаток, могущество и другие как бы являются частями блаженства или они соотносятся с благом как с некоей вершиной? Понимаю, что ты предлагаешь исследовать, но желаю услышать решение от себя самой.

Различие этих вещей можно объяснить следующим образом: Если бы все эти [блага] были частями блаженства, в свою очередь каждое из них отличалось бы от другого. Такова уж природа частей, которые, отличаясь одна от другой, составляют в совокупности единое целое, но равнозначность всех этих благ уже была показана. Они не являются составными частями [блаженства], ибо тогда следовало бы предположить, что блаженство как целое состоит из одной только части, а это невозможно». «В этом нельзя усомниться», – сказал я. «Но желательно услышать и другие доказательства, – продолжила Философия. Как явствует, всё соотносится с благом. Добиваются богатства, поскольку считают его благом, и могущества, так как в нём видят благо. То же самое можно сказать и относительно славы и удовольствий. Высшая причина всех стремлений – благо, поскольку невозможно желать того, в чём не было бы хотя бы подобия блага, а поэтому [люди] жаждут того, что им представляется истинным благом, но что на самом деле не обладает истинной природой блага.

Отсюда вытекает, что природу блага можно считать основной причиной и побудителём всех стремлений. То, что представляется наиболее желаемым и направляет поведение [людей], например, если кто – то для поддержания здоровья желает ездить верхом, то для него в данном случае важно не столько само движение во время езды, сколько польза для здоровья, получаемого от него; так же и благодати от всех благ домогаются по той причине, что предпочитают благо, заключённое в ней, всему прочему, но мы признали, что блаженство есть то, что мы желаем получить во всех наших устремлениях, значит, единственная цель, которой люди добиваются, – блаженство. Из этого с очевидностью следует, что сущность самого блага и блаженства одна и та же». «Не вижу ничего, что могло бы противоречить этому мнению», – ответил я. «Но мы уже показали, – продолжила она, – что Бог и истинное блаженство – одно и то же». «Да», – сказал я. «Тогда справедливым будет заключение, – продолжила она, – что подлинная сущность Бога состоит в истинном благе, а не в чём – либо ином».

10. Сюда, все обречённые, придите

В оковах, розоватых, тех, что страсти

На вас обманчивые наложили.

Страсть обитает в душах ваших, люди.

Здесь ждёт покой после трудов тяжёлых.

Здесь сохраняет тишину обитель, –

Убежище для бедных и гонимых.

Да, сколько бы ни нёс песка на берег,

Песка, что злата полн, журчащий Тагус ^[121]

Иль пурпура не приносил б нам Гермус ^[122] ,

Иль жаркий Инд – своих камней редчайших,

Слепые не прозреют от заблуждений.

Им никогда не превозмочь несчастных.

Земля всё погребёт в своих пещерах ^[123]

Величие, что небесам пристало,

И душу тот лишь сохранит, кто может

Узреть тот свет, который ярче Феба,

И может всё затмить его сиянье.

11. «Согласен с этим, – сказал я, – ибо подтверждается это убедительнейшими доводами». Тогда она спросила: «Будешь ли ты признателен мне, когда узнаешь, что представляет собой благо?». «Бесконечно, – ответил я, – если бы мне удалось познать Бога, который в равной степени есть благо». «Я открою это тебе основываясь на наиболее верных суждениях, – ответствовала мне Философия, – запомни только наши предшествующие выводы». «Запомню», – ответил я ей. «Разве мы не показали, – продолжила Философия, – что блага, желаемые большинством людей, на самом деле не являются истинными и совершенными, поскольку каждое из них, в свою очередь, отличается от другого и содержит в себе нечто, не свойственное другим, вследствие чего они не могут доставить истинного и абсолютного блага? Они лишь тогда представляются истинным благом, когда слиты в единое целое и оказывают воздействие в совокупности: Если богатство есть то же самое, что и могущество, уважение, известность и наслаждение, но если они не являются одним и тем же, то в них нет ничего, что заставляло бы стремиться к ним». «Это доказано и не может быть подвержено сомнению ни с какой точки зрения», – ответил я.

«Когда эти вещи отличаются одна от другой, – продолжила она, – они не суть блага; когда же они соединяются воедино, то становятся благом, и не в единстве ли заключено их благо?». «Вполне возможно», – ответствовал я. «Но всё благое является таковым из – за причастности своей благу; согласен ли ты с этим?», – спросила меня Философия. «Да», – ответил я ей. «Ты должен также признать, что единство и благо – одно и то же ^[124] , – продолжила она. Единая сущность заключена в том, что от природы не разделено». «Не могу отрицать», – ответил я. «Знаешь ли ты, – спросила Философия, – что всё, что существует, до тех лишь пор продолжается и существует, пока является единым, но обречено на разрушение и гибель, если единство будет нарушено». «Каким образом?», – ответствовал вопросом я. «Например, – продолжила она, – у живых существ, если они представляют собой единое целое, в котором сосуществуют тело и душа, это соединение и представляет собой живое существо ^[125] . Когда же это единство распадается при отделении частей друг от друга, то очевидно, что живое существо погибнет и перестанет существовать. Само тело, когда пребывает в единой форме благодаря связи членов, имеет облик, присущий человеку, но если разрушить и разделить части тела, единство утратится, и тело перестанет быть, чем было.

Таким образом, окинув взором всё, ты, без сомнения, убедишься, что существует всё как нечто определённое до тех пор, пока едино, но когда единство разрушается, оно перестаёт существовать». «Поразмыслив, я не могу представить себе иного», – сказал я. «А разве бывает так, – продолжила она, – чтобы созданное природой настолько утратило желание жить, что само пожелало бы собственной гибели и разрушения?». «Если говорить о животных, – ответил я, – которые в некоторой степени наделены от природы способностью желать и не желать, то я не найду ни одного, которое, если его не принуждает что – либо извне, отвергло бы жизнь и добровольно устремилось бы к гибели, ведь каждое животное стремится поддержать, сохранить себя и избегает смерти и разрушения, но что касается травы, деревьев и всех неодушевлённых вещей, то здесь я колеблюсь, не зная, какое мне о них следует составить суждение». «Тебе не надо испытывать сомнение относительно них, – продолжила Философия, – поскольку и травы, и деревья, как ты должен знать, растут в наиболее подходящих для них местах, где, в зависимости от своей природы, оказываются лучше защищёнными от скорого увядания и гибели, так, некоторые из них растут в полях, другие – в горах, третьи рождаются на болотах, четвёртые цепляются за скалы; для пятых благоприятными являются бесплодные пески, причём настолько, что если их попытаются перенести в другие места, они погибнут. Природа наделяет каждый вид тем, что ему необходимо ^[126] , и она заботится, чтобы всё, пока сохраняет силу жизни, не погибло. В противном случае, – я спрашиваю, – отчего все растения, как бы впившись в землю устами, корнями тянут из неё питательные соки, а через кору и сердцевину питаются, приобретая крепость и силу? Ведь вследствие этого их наиболее мягкая часть, составляющая сердцевину, всегда сокрыта внутри, а над ней для крепости располагается древесный слой, который защищает их от превратностей погоды. Столь велика забота природы, что с помощью рассеивания семени она дала растениям не только временное бытие, но и как бы одарила их вечным существованием посредством какого – то [таинственного] механизма. Кто этого не знает? То же можно сказать и о вещах неодушевлённых, ведь они так же устремляются к тому, что соответствует их природе. Разве поднималось бы лёгкое пламя вверх, а тяжесть не увлекала бы землю вниз, если бы такие движения не были бы им свойственны? Далее: Если одно соответствует другому, то оба эти явления сохраняют единство, тогда как то, что недружественно, распадается. В соответствии с этим законом такие твёрдые тела, как, например, камни, в которых составляющие их частицы соединены наитеснейшим образом, при попытке разрушить их оказывают сопротивление. То же наблюдается и в жидкостях, равно как в воздухе и в воде, ибо, хотя они легко поддаются силам, их разделяющим, но быстро возвращаются в прежнее состояние; огонь же избегает всякого расчленения. А ведь в этих случаях мы имеем дело не с волевыми движениями сознающей души, а с природными побуждениями, которые сродни проглатыванию пищи, свершению чего не вызывает в нас раздумий, или дыханию во сне, когда мы дышим, не задумываясь над этим, так же и у животных любовь к бытию проистекает не из желания души, но из законов природы, однако часто случается, что смерть, которой страшится природа, избирает воля, и она заставляет также отрекаться иногда от продолжения рода, дара, которым природа наградила всех смертных для поддержания непрерывности их существования, и исполнения чего она неукоснительно требует. Итак, любовь к жизни проистекает не из осознанного желания живого существа, но из природного стремления. К тому же Провидение вложило в созданную им великую основу бытия – стремление жить до тех пор, пока это возможно, поэтому у тебя не должно быть сомнений относительно того, что всему живущему от природы свойственно желать постоянства бытия и избегать гибели». «Признаюсь, – сказал я, – теперь мне кажется несомненным то, что раньше представлялось не вполне ясным». «То же, что жаждет существовать, – продолжала она, – желает быть единым; если же это условие не выполняется, оно перестаёт быть тем, продолжением чего должно бы быть». «Верно», – ответил я. «Всё стремится к единству», – молвила Философия. «Согласен», – ответил я. «Но я показала, что единство есть не что иное, как благо», – молвила Философия. «Да», – ответил я ей. «Следовательно, – продолжила она, – всё стремится к благу, и тебе надо так написать: Благо есть то, чего все желают». «Ничего более убедительного не могу себе представить, – сказал я, – и в таком случае нельзя не признать, что или всё стремится к небытию и одиноко, без рулевого несётся по бурной пучине, или же существует нечто, к чему всё спешит, и оно представляет собой наивысшее из всех благ». «Мне радостно слышать от тебя это, – продолжила она, – о, питомец мой, ибо твой разум проник в самую суть истины. Тебе открылось то, о чём ты разве говорил как о неведомом». «Что же теперь?», – вопросительно ответствовал я. «Какова цель всего сущего? Она заключена в том, – продолжила Философия, – что желаемо всеми, и, исходя из наших предшествующих рассуждений, цель всего сущего есть благо».

11. Всякий, кто правду умом своим постигает

И не желает стать на путь заблужденья,

Должен в себя погрузить взор свой пытливый.

Смертного взор блуждает в мирах отдалённых.

Путь изменив свой, он постигает, однако,

Истину ту, что сколько бы они ни пытался

Клад тот извне обрести. Поймёт, что таится

В сердце лишь он. В глубинах души лишь можно

Это сокровище зреть. Ведь не полностью света

Ум человека лишён под бременем тяжким

Смертного тела, чей груз к правды забвенью

Душу влечёт. Ибо семя правды таится

В самых глубинах души. Оно прорастает

Лишь под лучом благого ученья, что будит

Смертного душу. Если бы в сердца глубинах

Жар не таился, то как могли бы вы сами

Верно судить? По слову Платоновой музы: ^[127]

„Кто познаёт, забытое лишь вспоминает”.

12. «Я, в свою очередь, согласен с Платоном, и ты мне напоминаешь это уже во второй раз. Сначала я забыл это из – за телесного недуга, а затем – из – за ударов судьбы», – молвил я. Философия ответствовала на это: «Если ты снова взвесишь то, что говорилось ранее, ты скоро восстановишь в памяти всё, в незнании чего ты давно признался». «Каким же образом управляется мир?, – спросил я. Хотя я и был невеждой в своих рассуждениях, однако предвижу, что ты скажешь, но всё – таки я желаю услышать это от тебя». «Ты подтвердил немного ранее, – продолжила она, – что Бог – повелитель мира». «Да, это не сиюминутное мнение, и, без сомнения, я буду придерживаться его в дальнейших рассуждениях, – ответствовал я. Мир этот не мог бы быть согласован в единое целое из столь различных и противоположных частей, если бы не существовало единого начала, которое соединяет столь различное и несогласное. Не возник бы определённый порядок природы, не были бы расположены в согласованном чередовании места, времена, причины, пространство, качества, если бы не было Единого, Который, Сам оставаясь неподвижным, содержит в себе все возможные перемены. То, благодаря Чему всё созданное существует и Чем приводится в движение, я нарекаю привычным для всех именем – Бог».

На это Философия промолвила: «Если таков ход твоих мыслей, для тебя не составит большого труда, познав, что такое счастье, увидеть спасительное средство. Давай же присмотримся к тому, о чём мы рассуждали раньше. Не назвали ли мы удовлетворение составной частью блаженства и не согласились ли, что Бог есть само блаженство?». «Да, согласились», – ответствовал я. «И для управления миром Он не нуждается ни в какой помощи извне, – продолжала она, – поскольку если бы Он в чём – либо нуждался, то не имел бы полного довольства в себе самом». «Да, конечно», – согласился я. «Таким образом, – продолжала она, – Он содержит всё в себе». «Это нельзя отрицать», – ответил я. «Но было показано, – продолжала она, – что Бог есть само благо». «Я это помню», – сказал я. «С помощью блага он всё располагает, – продолжала Философия. Если же Он сам правит всем, а как мы установили, Он есть благо, то именно благо и является как бы кормилом и управлением, которые сохраняют устройство мира в неизменности и неразрушимости». «Я полностью согласен с тобой, и то, во что немного ранее ты хотела посвятить меня, я, хотя и в догадках, но предвидел», – ответствовал я. «Правильно, – продолжала она, – и теперь, я думаю, ты ещё более внимательно устремишься к познанию истины, а следующее рассуждение не менее важно для рассмотрения». «Каково же оно?», – спросил я.

«Если предположить, – продолжала Философия, – что Бог справедливо управляет всем рулём благости, и, как я учила, всё сущее спешит к благу в силу природного стремления, то невозможно усомниться, что всё по собственной воле распределяющего, и всё существует, согласуясь в гармонии по воле управителя». «Да, это так, – ответствовал я, – ведь вряд ли показалось бы благим управление, если бы оно для склонившихся перед ним было ярмом, а для повинующихся – благом». «Поэтому ничто, – продолжила она, – действующее согласно с природой, не совершает противного Богу». «Ничто», – согласился я. «А разве возможно совершать что – либо противное тому, – продолжала она, – кого мы считаем обладателём неограниченного могущества и наивысшего блаженства? Одним словом, ничто не обладает такой силой, не существует в мире ничего, что желает или может противиться высшему благу». «Да, не существует», – подтвердил я. «Высшее благо же есть то, – продолжила Философия, – что управляет и располагает [упорядочивает] всё могущественно и сладостно ^[128] ». «Столь сильно усладили мою душу не только сказанное тобой выше, но и сами слова, в которые ты их облекла, что многое заставило меня устыдиться собственной глупости и неразумности возражений», – молвил я на это. «Помнишь ли ты, – спросила она, – легенду о гигантах, восставших против неба? Но они были усмирены благостной силой. И разве не следует нам сталкивать между собой противоречивые суждения?». «Может быть, из такого столкновения и высекается прекрасная искра истины», – молвил я. «По – твоему, – продолжила она, – никто не может усомниться в том, что не существует ничего, обладающего большим могуществом, чем Бог?». «Имеющий разум не может отрицать этого», – ответствовал я. «Для того, кто всемогущ, нет ничего невозможного», – молвила затем Философия. «Ничего, согласен», – подтвердил я. «Тогда, значит, Бог может содеять зло?», – спросила меня Философия. «Нет», – ответствовал я. «Стало быть, – продолжила она, – зло есть ничто ^[129] , если его не может содеять Тот, Кто может всё?». «Не смеёшься ли ты надо мной, создавая из рассуждений непроходимый лабиринт, из которого я не могу найти выхода? Ты то входишь туда, откуда вышла, то выходишь оттуда, куда вошла. Или же ты таким образом свиваешь удивительный круг божественной простоты? Только что, начав с рассуждений о блаженстве, ты говорила, что оно есть высшее благо и что должно находиться в Боге. Затем ты доказывала, что сам Бог есть высшее благо и совершенное блаженство, и как бы преподнесла мне своего рода подарок, сказав, что никто не может быть блаженным, если он не подобен Богу. Затем ты говорила, что благо и блаженство есть сущность Бога, и Его единство есть то же самое, что и благо, ибо к единству устремлена природа всего сущего. Ты рассказывала далее, что Бог благостным управлением правит миром, в котором всё Ему повинуется по доброй воле, и утверждала, что зло есть ничто, и всё это ты выводила не извне, но одно из другого, так что каждый аргумент как бы подкреплял свою истинность от предшествовавших ему доводов», – молвил я Философии. На это она мне возразила: «Нет в этом моей заслуги, ведь это благодаря Богу, Которого совсем недавно молили о помощи, мы достигли величайшей цели. Такова уж форма божественной субстанции, что из неё ничто не ускользает, и она ничего не воспринимает в себя извне, как говорил Парменид: „Π ά ν τ ο θ ε ν ε ὐ κ ύ κ λ ο υ σ φ α ί ρ η ς ἐ ν α λ ί γ κ ι ο ν ὄ γ κ ῳ ” ^[130] . Она вращает подвижную сферу Вселенной, но сама остаётся неподвижной ^[131] . Если мы говорили не о внешних признаках вещей, но руководствовались тем, что составляет их сущность, то у тебя не может возникнуть повода для удивления, поскольку ты учился у тех, кто следовал за установлениями Платона, из которых вытекает, что сказанное должно соответствовать существующей».

12. Счастлив безмерно, узреть кто

Блага источник сумеет.

Счастлив всегда, кто способен

Освободиться от тяжких

Пут, что Земля налагает.

Горько Орфей – песнопевец ^[132]

С плачем о милой супруге

Сердце терзал. Дивной песней

Жалобной мог он заставить

Двигаться лес и теченье

Рек прекратить. Не боялся

Льва примирить с боязливой

Ланью. К тому же не страшно

Было ему лицезренье

Пса, усыплённого песней.

Грудь его полнилась ею,

Лирные звуки летели,

Только уже господина не веселили нисколько.

С жалобой он на Всевышних

В царство Аида спустился.

Здесь, умеряя звучанье

Струн своих сладостным пеньем,

Что почерпнул из ключей он

Матери нашей богини,

Он зарыдал, и всю тяжесть

Скорби безмерной любовью

Соединил, их удвоив.

Он в возбужденье Тенару

Смог привести и мольбою

Милость богов всех подземных

Выпросил. Пёс же трехглавый

Оцепенел, новой песней

Завороженный Орфея.

Мести богини, карают

Что за злодейства, ланиты

Все оросили слезами

Горькой печали и грусти.

И колесо, что пытало

Мукою злой Иксиона,

Даже оно перестало,

Грозное, быстро вращаться.

Долгой измученный пыткой,

Средь водопадов бродящий

Вновь обретает надежду

Бедный Тантал. Даже коршун

Музыкой той упоённый,

Больше терзать не желает

Тиция печень. И мощный

Мрачного царства владыка,

Сжалившись, милость дарует

Всю песнопевцу Орфею, –

Песнею куплена милость.

Вновь обретёт он супругу,

Да соблюдает условье

Только и не обернётся,

Не поглядит на жену он

До возвращенья на Землю!

Но ведь любви не прикажешь,

Только она и решает.

Видит свою Эвридику,

Вдруг обернувшись на грани

Света и мрака, и губит

Этим себя и супругу.

Страстно хотите, чтоб разум

К свету вас вывел, но будет

Мраком погублен, кто взглянет

В бездны его, и утратит

Высшее счастье навеки.