Книга первая.

Утешение философией.

Аниций Манлий Северин Боэций.

Книга первая.

1. Песни, что раньше слагал в пору цветенья и силы ^[1]

Вынужден ныне на путь скорбный направить, увы!

Снова, в слёзах, мне писать повелевают Камены ^[2]

С ликом заплаканным, вновь – на элегический лад.

Страх никакой победить их не сумел ведь ни разу,

Чтобы заставить свернуть с избранной нами стези ^[3] .

Славою был я богат в юности ранней когда – то,

Ныне судьбу старика грустного им утешать.

Беды ускорили старость, что наступила нежданно,

И приказала болезнь с нею сдружиться навек

Снегом моя голова будто покрылась глубоким,

Немощно тело моё, старчески кожа дрожит.

Радостна смерть для людей, если является кстати,

Коль её ждут, и когда нить она счастья не рвёт ^[4] .

К бедным глуха и строга, к ним обернуться не хочет,

Очи придти им закрыть, полные слёз навсегда.

Баловнем был я пока щедрых подарков Фортуны ^[5] ,

Смертный случайно лишь час жизнь не окончил мою.

Лик её лживый когда ж тучи совсем затянули, –

Тянется жалкая жизнь, – длится постылый мой век.

Как нас хвалили друзья, превозносили за счастье,

Только нестойким был тот, кто тяжело так упал!

1. Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилём на табличке ^[6] горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой. Хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и её рост, ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на неё людей ^[7] . Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощрённым искусством сплетённой из тончайших нитей, их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налёт забытой старины. На нижнем их крае была выткана греческая буква «Π», а на верхнем – «θ» ^[8] , и казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подняться снизу вверх, но эту одежду рвали руки каких – то неистовых существ, которые растаскивали её частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой – скипетр ^[9] . Когда же её взор остановился на поэтических музах, окружавших моё ложе и облекавших в слова мои рыдания, она выказала лёгкое возмущение и, гневно сверкнув глазами, промолвила: «Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлекли кого – либо непросвещённого, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба, но его – взращенного на учениях элеатов и академиков? ^[10] Ступайте прочь, сладкоголосые Сирены, доводящие до гибели, и предоставьте его моим музам для заботы и исцеления». После этих упрёков толпа муз, опустив опечаленные лица к земле и покраснев от стыда, грустя, покинула моё жилище, а я, чей взор был замутнён слезами, не мог распознать, кто же эта женщина, обладающая столь неоспоримой властью, и, потупив долу глаза в глубоком изумлении, молчаливо ждал, что же будет дальше, она же, подойдя поближе, присела на край моего ложа, и, глядя мне в лицо, исполненное тягостной печали и склонённое скорбью к земле, стала стихами корить меня за то, что душу мою охватило смятение.

2. В бездну повергнутый ум быстро тупеет,

Свет погасив свой. В мрак его увлекают,

Тянут его в темноту неоднократно

Тьмы предрассудков земных и человечьих

Вредных ненужных забот, рост чей безмерен.

В небе кто лучше умел видеть дороги,

Звёздные эти пути, строгий порядок

Розовых Солнца планет, Лун изменений?!

Звёзд он движенья следил, знал их орбиты,

Все их блужданья умел и возвращенья

В числах простых показать прямо на тверди,

Как, изгибаясь, дрожит млечный поток в ней,

Также и ветры зачем всю возмущают

Моря широкого гладь. Сила какая

Круг неподвижный Земли вечно вращает.

И почему, погрузившись в закат, Геспер холодный ^[11]

Утром восходит звездой снова блестящей?

Что управляет весны кротким покоем,

Чтобы украсить могла землю цветами?

Кто виноград нам дарит в год урожайный?

Но, кто пытливым умом тайны природы,

Тайны искал естества всюду обычно ^[12] , –

Ныне лежит словно труп в тяжких оковах,

Шею сдавивших ему грубым железом.

Свет угасает ума, с ликом склонённым

Вынужден видеть, увы, мир безрассудный.

2. «Но сейчас время для лечения, а не для жалоб», – сказала она, и, устремив на меня внимательный взор, воскликнула: «Неужели это ты! Ты, которого я вскормила своей грудью, молоком своим, чтобы ты обрёл мужество и силу духа? Ведь я дала тебе такое оружие ^[13] , которое помогло бы тебе сохранить непоколебимую стойкость, если бы ты только сразу же не отбросил его. Не узнаёшь меня? Что молчишь? Безмолвствуешь от стыда или от изумления? Я бы предпочла стыд, но чувствую, что ты поражён изумлением». Когда же она увидела, что я не просто молчу, а совершенно утратил дар речи, легко коснулась рукой моей груди и сказала: «Никакой опасности; он страдает летаргией, обычной болезнью расстроенного ума. Он ненадолго забылся, но легко придёт в себя, раз он был знаком со мною прежде. Чтобы он смог [это сделать], мы немного протрём ему глаза, затуманенные заботами о бренных вещах». Сказав так, она осушила мои глаза, наполненные слёзами, краем своей одежды, собранным в комок.

3. После того, как рассеялась ночь и растаяла в свете,

Снова вернулась ко мне моя прежняя сила.

Так же бывает, когда собираются тучи нежданно,

Северо – запад их шлёт, гонит ветром их Кавром ^[14] .

Ливни хлестать начинают, скрывается Солнце со свода,

Звёзд ещё нет, хотя тьма уже всё затопила.

Если ж с фракийских просторов Борей ^[15] принесётся холодный,

С туч он завесу сорвёт, снова день засияет,

Выйдет сверкающий светом лучистым из тучи внезапно

Феб, изумлённых людей всех глаза ослепляя.

3. После того, как рассеялись тучи скорби, я увидел небо и попытался распознать целительницу, и когда я устремил глаза на неё и сосредоточил на ней внимание, то узнал кормилицу мою – Философию, под чьим присмотром я находился с юношеских лет. «Зачем, – спросил я, – о наставница всех добродетелей, пришла ты в одинокую обитель изгнанника, спустившись с высоких сфер? Для того ли, чтобы быть обвинённой вместе со мной и подвергнуться ложным наветам?». «О мой питомец, – ответила она, – разве могу я покинуть тебя и не разделить вместе с тобой бремя, которое на тебя обрушили те, кто ненавидит самое имя моё?! Ведь не в обычае Философии оставлять в пути невинного без сопровождения. Мне ли опасаться обвинений, и устрашат ли меня новые наветы? Неужели ты сейчас впервые почувствовал, что при дурных нравах мудрость подвергается опасности? Разве в древние времена, ещё до века нашего Платона, я не сталкивалась часто с глупостью и безрассудством в великой битве? А при его жизни, учитель его Сократ разве не с моей ли помощью добился победы над несправедливой смертью? А позже, когда толпа эпикурейцев ^[16] и стоиков ^[17] и прочие им подобные стремились захватить его наследие, каждые для своей выгоды, они тащили меня, несмотря на мои крики и сопротивление, как добычу, и одежду, которую я выткала собственными руками, разорвали, и, вырвав из неё клочья, ушли, полагая, что я досталась им целиком. Поскольку же у них [в руках] были остатки моей одежды, они казались моими близкими, а неблагоразумие низвело некоторых из них до заблуждений невежественной толпы. Если бы ты не знал ни о бегстве Анаксагора ^[18] , ни о яде, выпитом Сократом, ни о пытках, которым подвергли Зенона ^[19] , так как всё это было в чужих краях, то ты мог слышать о Кании ^[20] , Сенеке ^[21] , Соране ^[22] , воспоминания о которых не столь древни и широко известны. Их привело к гибели не что иное, как то, что они, воспитанные в моих обычаях и наставлениях, своими поступками резко отличались от дурных людей, поэтому не должно вызывать удивления то, что в житейском море нас треплют бури, нас, которым в наибольшей мере свойственно вызывать недовольство наихудших [из людей]. Их воинство, хотя и многочисленно, однако заслуживает презрения, так как оно не управляется каким – либо вождём, но влекомо лишь опрометчивым заблуждением и безудержным неистовством. Если же кто – нибудь, выставляя против нас войско, оказывается сильнее, наша предводительница стягивает своих защитников в крепость, а врагам же достаются для расхищения лишь не имеющие ценности вещи, а мы сверху со смехом взираем на то, как они хватают презреннейшие из вещей. Нас же от этого неистового наступления защищает и ограждает такой вал, который атакующие воины глупости не могут даже надеяться преодолеть».

4. Всякий, кончив свой век, пройдя, как должно,

Путь весь, топчет ногой бесстрашно жребий

Счастья гордых людей, следя спокойно

С ясным твёрдым лицом судеб различья ^[23] .

Ярость бурных морей не тронет этих

Смелых стойких людей, хотя бы волны

Встали с глубин, как смерч, в кипеньи диком.

Пусть хоть дым и огонь Везувий шлёт им,

Жар своих очагов, не раз, а часто.

Пусть хоть башни крошат зигзаги молний ^[24] ,

Что вам злоба и гнев тиранов диких?!

Слабы духом зачем? Они – бессильны!

Прочь надежду совсем, и страхи тоже –

Этим выбьешь из рук тиранов оружье!

Кто же в трепет повергнут, покорен страсти, –

Стойким в праве не будет своём от страха,

Щит отбросит он прочь, и с места сбитый ^[25] ,

Сам ковать присуждён себе оковы.

4. «Чувствуешь ли ты, как эти истины проникают в твою душу? Ὄ ν ο ζ λ ύ ρ α ζ? ^[26] Почему плачешь? Зачем источаешь слёзы? Έ ξ α ύ δ α; μ ή κ ε ύ ϑ ε ν ό φ ^[27] . Ὄ ν ο ζ λ ύ ρ α ζ? ^[28] . Если ждёшь, чтобы я начала лечение, тебе следует открыть рану», – сказала мне Философия. Тогда я, собравшись с духом, сказал: «Разве не служит напоминанием и не говорит ли достаточно сама за себя суровость судьбы, ожесточившейся против нас? Неужели не поражает тебя вид этого места? Разве это библиотека, которую ты избрала себе надёжнейшим местопребыванием в моём доме? Та самая [библиотека], где часто, расположившись со мной, ты рассуждала о познании вещей человеческих и божественных? Такой ли вид, такое ли лицо были у меня, когда я вместе с тобой исследовал тайны природы, а ты рисовала мне пути созвездий палочкой для черчения математических фигур и направляла мои нравственные устремления и порядок жизни соответственно небесным установлениям? Разве такая награда полагается мне, следовавшему за тобой? Ведь ты освятила такое выражение устами Платона: „Блаженствовало бы государство, если бы им управляли учёные мудрецы, или его правители стремились бы научиться мудрости” ^[29] . Ты словами этого мужа внушала мне, что необходимо, чтобы мудрые приняли на себя управление, чтобы оно, оставленное каким – либо порочным людям и злодеям, не принесло бы несчастья и гибели добрым ^[30] . Следуя этому авторитетному суждению, полученному во время наших уединённых занятий на досуге ^[31] , я пожелал осуществить его на практике общественного управления. Свидетели в том – ты и Бог, который вложил тебя в умы мудрых: Ничто иное не побуждало меня заниматься государственными делами ^[32] , кроме стремления быть полезным всем добрым людям, поэтому и происходили непримиримые и тяжёлые разногласия с нечестивцами и частые столкновения с сильными мира сего, бывшие следствием свободы моих суждений, но на них я не обращал внимания, если речь шла о соблюдении законности. Сколько раз препятствовал я Конигасту ^[33] , когда тот намеревался посягнуть на имущество какого – нибудь беззащитного; сколько раз предостерегал Тригвиллу ^[34] , управляющего королевским дворцом от замышлявшегося им или готового свершиться беззакония; сколько раз несчастных, которые постоянно подвергались козням из – за непомерного и безнаказанного корыстолюбия варваров, защищал я от опасностей, пользуясь своей властью! Никто и никогда не мог заставить меня поступиться справедливостью и свершить беззаконие. В то время, когда благосостояние провинциалов было погублено ^[35] как грабежами частных лиц, так и государственными податями, я сокрушался не менее тех, кто пострадал. Когда во время жестокого голода принудительные тяжкие и невыполнимые закупки хлеба могли обречь на крайнюю нужду Кампанскую провинцию ^[36] , я выступил против префекта претория ради общего блага и добился того, чтобы дело было отдано на пересмотр королю, вследствие чего закупки не состоялись. Консуляра Павлина ^[37] , чьё богатство палатинские псы ^[38] с вожделением надеялись проглотить, я вытащил из пасти алчущих. А разве не навлёк я на себя ненависть доносчика Киприана ^[39] , стараясь освободить консуляра Альбина ^[40] от наказания по заранее подготовленному обвинению? Неужели не довольно той враждебности, которая пала на меня? Но ведь я должен бы быть лучше защищённым в глазах прочих, раз из – за любви к справедливости не сделал ничего, чтобы быть в большей безопасности среди придворных.

Какими же доносчиками был я сражён? Один из них – Василий ^[41] , некогда изгнанный с королевской службы, которого выступить с обвинениями против меня побудили долги. Затем Опилион ^[42] и Гауденций ^[43] ; им королевская цензура ^[44] повелела за многочисленные преступления удалиться в изгнание. Когда же они, не желая подчиниться, устремились под защиту святого убежища, и об этом стало известно королю, тот приказал: Если они не покинут город Равенну в предписанный срок, то после клеймения оба будут изгнаны. Что, кажется, можно добавить к этой строгой мере? Но ведь в тот же день был принят донос этих преступников на меня. И что же? Разве я заслужил это своими поступками? Или вынесенный немного ранее приговор сделал этих обвинителей порядочными людьми? И почему не устыдилась судьба, взирая на обвинение невиновного и на низость обвинителей?

Ты спрашиваешь, за какую вину я осуждён? Меня обвинили в том, что я хотел спасти сенат ^[45] . Желаешь узнать, каким образом? Мне поставили в вину то, что я препятствовал клеветнику в представлении документов, которые свидетельствовали бы об оскорблении величества сенатом. Что теперь, о наставница, думаешь? Но я желал и никогда не откажусь желать здоровья сенату. Повинюсь ли? Но это будет означать отказ от борьбы с клеветником. Могу ли я назвать преступлением желание спасти сенат? А ведь он сделал всё, чтобы своими постановлениями, касающимися меня, представить это в качестве преступления ^[46] , но часто обманывающее самое себя неблагоразумие не может извратить действительные заслуги, и я полагаю, согласно предписанию Сократа, законом является то, что недостойно скрывать истину ^[47] или соглашаться с ложью, но судить, правильны ли были мои поступки, я предоставляю на твоё усмотрение и оценке мудрых людей, а чтобы потомки не забыли ход этого дела и знали истинное положение вещей, я запечатлел их с помощью стиля. Нужно ли ещё говорить о подложных письмах ^[48] , на основании которых я был обвинён в том, что надеялся на восстановление римской свободы ^[49] ? Явный обман мог бы раскрыться, если бы мне удалось воспользоваться для защиты признанием самих клеветников, что во всяком разбирательстве имеет наибольшую силу, но на какие остатки свободы можно было ещё надеяться? О, если бы хоть какая – нибудь была возможна! Я бы ответил словами Кания, которые он произнёс, когда узнал об обвинении, предъявленном ему Гаем Цезарём, сыном Германика ^[50] , что он был замешан в заговоре, направленном против императора: „Если бы я знал об этом, ты бы не знал”.

В этих обстоятельствах не печаль притупила наш рассудок, когда я жаловался на преступления злодеев против добродетели, но я был очень удивлён тем, что они надеялись на свершение желаемого, ведь желать дурного, быть может, наш недостаток, но возможность осуществления против невиновного того, что замышляет какой – нибудь злодей, должна выглядеть чудовищной в глазах Бога, следовательно, справедливо интересовался один из твоих приближённых: „Если существует Бог, то откуда зло? И откуда добро, если Бога нет? ” ^[51] Пусть было позволительно злодеям, которые стремились к гибели всех честных людей и сената, погубить и меня, защищавшего, как они видели, честных людей и сенат, но заслужил ли я того же со стороны сенаторов? Я полагаю, ты помнишь это, так как, присутствуя там, сама мне указывала, что нужно сказать и сделать; и ты помнишь о том, что, когда в Вероне ^[52] король, желая устранить всех неугодных, замыслил перенести на весь сенат обвинение в оскорблении величества, предъявленное Альбину, я выступил в защиту невиновности сената, совершенно пренебрегая опасностью. Ты знаешь, что я говорю правду и что я никогда не находил удовольствия в самовосхвалении, ибо утрачивается удовлетворение и достоинство, как только кто – нибудь попытается стяжать награду славы, выставляя напоказ свершённое им.

Каков же исход нашей невиновности, ты видишь. Вместо награды за истинную добродетель я подвёргся наказаниям за несвершённое злодеяние, и, вероятно, „очевидность” этого преступления сделала судей столь единодушными в их жестокости, что ни одного из них не поколебала ни присущая человеческой природе склонность к заблуждению, ни неустойчивость судьбы всех смертных. Даже если бы меня обвинили в том, что я желал поджечь святые храмы, или поднять преступный меч на священнослужителей, или замыслил убийство честных граждан, то и тогда приговор был бы вынесен после обсуждения в суде в присутствии обвиняемого ^[53] ; меня же теперь, удалив на пятьсот миль, оставив без защиты, присудили к смерти и конфискации имущества за усилия, направленные на пользу сената, но никто из достойных людей не может быть осуждён по подобному обвинению, ложность которого знали сами те, кто его предъявлял. Они солгали, усугубив его прибавлением ещё одного преступления, [заявив], что я из высокомерия отягчил совесть оскорблением святынь ^[54] , позабыв о достоинстве, но ведь ты, проникнув в мою душу, исторгла из неё жажду всех преходящих вещей, и пред твоими очами не могло быть места святотатству. Ты ежедневно вливала в мои жадно внимавшие уши пифагорейское изречение – έ π ο υ ϑ ε ῷ ^[55] , и не пристало гнаться за поддержкой низменных душ мне, кого ты просвещала с такой тщательностью, чтобы уподобить богу ^[56] , кроме того, безупречные святыни дома, круг самых уважаемых друзей, святой тесть, заслуживший [всеобщее] уважение своими делами ^[57] , не менее чем ты сама, ограждают меня от всяких подозрений в свершении подобного преступления.

Но, о ужас! Мои обвинители усматривают в тебе доказательства какой – то вины и, кажется, предполагают возможность совершения злодеяния мной только потому, что я взращён под твоим покровительством и воспитан в твоих правилах. Таким образом, разве недостаточно очевидно, что твоё покровительство же не принесло мне ничего [доброго], более того, поставило меня под [ещё более] сильные удары. Довершило же мои бедствия то, что суждение большинства принимает во внимание и [ставит] в заслугу не дела, но удачу, и считает достойным лишь то, что приносит счастье. Отсюда следует, что добрые побуждения отсутствуют прежде всего у несчастных.

Каковы теперь толки среди народа, сколь многочисленны и противоречивы мнения, мне стыдно помыслить об этом! Скажу лишь, что тяжелейшим бременем враждебной фортуны является то, что, как только несчастных обвинят в каком – либо вымышленном преступлении, [все] сразу поверят, что они заслужили выпавшее на их долю, и я, лишённый всех благ и отстранённый от государственных должностей, опозоренный молвой толпы, получил наказание, как благодеяние, и представляются мне грязные притоны злодеев, погрязших в увеселениях и наслаждениях. Я вижу, что какие – то нечестивцы возводят новые ложные обвинения, а честные люди, оцепенев от ужаса при виде невообразимой несправедливости по отношению ко мне, повержены, бесчестные же поощряются безнаказанностью злодеяния к наглости и наградами – к совершению преступлений; невиновные же не только не находятся в безопасности, но даже лишены защиты. Итак, я хочу воскликнуть»:

5. Звездоносного мира Создатель ^[58] ,

Ты на троне предвечном своём

Свод стремительно неба вращаешь!

Терпят звёзды Вселенной закон.

Затмеваются меньше звёзды

Ярким светом полночной Луны –

Тем, что братски ей Феб посылает.

Так теряет при близости Феба

Серп темнеющий бледный свой свет.

Пусть холодного Геспера взлёт

Знаменует начало нам ночи,

Перед Фебом, уже побледнев,

Вечный путь Люцифер продолжает.

В листопаде ненастной зимы

Ты сжимаешь дневной промежуток

И торопишь дневные часы

С наступленьем горячего лета.

Мудро смену времён Ты назначил,

Чтоб листву, что уносит Борей,

Вновь Зефир ^[59] нам весной возвратил бы.

Сжёг бы Сириус ^[60] колос высокий,

Чей посев бы увидел Арктур ^[61] .

Все творенья свободно от века

Сохраняют места в этом мире.

К цели верной Ты всё направляешь.

Не желая дела лишь людей

Обуздать должной мерой. О царь!

Почему перемены несёт

Нам судьба, угнетая невинных,

А преступников кара бежит?

Злые нравы зачем остаются

На высоких местах, и зачем

Выю гнут людям честным злодеи?

Добродетель таится в тени, –

Свет во тьме, – кару честный несёт

За злодея вину? Почему?!

Клятва ложная им не вредит –

Ложь, прикрытая блеском наряда.

Рады силою дерзкой своею,

Пред которой трепещут народы,

Покорять высочайших царей.

О, взгляни на несчастную Землю,

Что покорна порядку вещей!

Не ничтожная мира мы часть,

Хоть бросают нас волны судьбы,

Их обвал удержи, повелитель!

И законом бескрайних небес

Укрепи неподвижную Землю!

5. Лишь только завершил я эту длинную скорбную песнь, как она, со спокойным лицом и не взволновавшись моими жалобами, сказала: «Когда я увидела тебя грустным и рыдающим, то поняла, что ты несчастный изгнанник, но не знала я, каким далёким было изгнание, пока твои речи не открыли мне это, однако как бы далеко ты ни был от своего отечества, ты не столько изгнан, сколько сбился с пути, и если ты покинул его, считая себя изгнанником, то скорее ты сам себя изгнал, ведь ни у кого нет права сделать это по отношению к тебе. Если вспомнишь, откуда ты родом, то не тому отечеству, в котором господствует многовластие, как у афинян ^[62] , ты обязан своим происхождением, но единому властелину, единому государю ^[63] , который не радуется изгнанию граждан. Руководствоваться его законами и повиноваться его правосудию есть высшая свобода. Разве ты не знаешь древнейший закон твоего государства, который священ, что никто не имеет права изгнать того, кто желает обосноваться в его пределах ^[64] ? Ведь находящемуся под защитой его стен чужда боязнь, что он может быть незаслуженно изгнан, а если кто – нибудь перестаёт желать обитать там, в равной степени перестаёт этого заслуживать, поэтому меня не столько беспокоит вид этого места, сколько твой вид, ведь я пекусь о пристанище не в стенах библиотеки, украшенной слоновой костью и стеклом, а в твоей душе, в которой разместила не сами книги, но то, что придаёт книгам цену – мысли, вложенные мною в них, и хотя ты сказал правду относительно твоих заслуг во имя общего блага, но о значении совершённых тобой дел напомнил недостаточно. Ты привёл известные факты об обвинениях, как делающих тебе честь, так и ложных. Ты правильно счёл, что злодеяний и коварства клеветников следует коснуться вкратце, так как они общеизвестны и обсуждены народом, знающим всё лучше и полнее. Ты страстно обличал несправедливость сената, сокрушался, что меня оскорбили ложными наветами. Наконец, в твоём сердце укрепилась скорбь, и последовали упрёки судьбе и жалобы на то, что награды воздаются не по достоинству и заслугам. В завершение ты строфами ожесточённой музы выразил желание, чтобы на Земле царствовал порядок, подобный небесному. Так как смятение и многие страсти гнетут тебя, и разрывают тебе сердце гнев, скорбь и печаль, то при нынешнем состоянии твоей души не подходят тебе более крепкие лекарства, поэтому мы сперва употребим лёгкие средства, чтобы опухоль, затвердевшая от волнений и тревог, размягчилась от [их] воздействия, и ты обрёл бы силы для принятия более действенных целебных средств».

6. Феба лучами пылает

Тяжко Рака созвездье ^[65] .

Вверишь ли семя земле ты

Щедрое мёртвой, иссохшей?

Ждать бесполезно Цереру,

Грызть тебе жёлуди дуба.

Нет и фиалок в тех рощах,

Свищет когда леденящий

Ветер, взрывающий поле.

Жадной рукой не пытайся

С веток срывать, торопясь,

Плод дивных лоз виноградных,

Щедро дары нам приносит

Осенью Вакх своей дланью.

Мерится каждое время

Только трудом, ему данным,

Терпит Создатель те смены, –

Им заведённый порядок.

Тех же людей, кто собьётся

С правой дороги, нарушив

Мира закон вековечный,

Горький исход постигает.

6. «Позволь мне немного выяснить с помощью вопросов состояние твоей души, чтобы я поняла, какого рода лечение необходимо тебе», – обратилась ко мне Философия. «Спрашивай, о чём желаешь, – сказал я, – дам тебе ответ». Тогда она спросила: «Думаешь ли ты, что этот мир приводится в движение лишёнными смысла и случайными причинами, или же он повинуется разумному управлению?». «Никогда не допускал мысли, – ответил я, – что организованное в таком порядке создание может быть движимо слепой случайностью, напротив, я знаю, что создатель руководит своим творением и что никогда не наступит час, который сможет поколебать мою уверенность в истинности этого суждения». «Правильно, – ответила она. Ты ведь говорил об этом в стихах немного раньше и горевал, что только люди лишены божественной заботы, ведь в том, что всё остальное управляется разумом, нельзя усомниться, но всё же я поражена, как при таких здравых рассуждениях в тебя проникли болезни, однако я попытаюсь заглянуть поглубже, ибо не знаю, где скрыт изъян. Скажи мне, поскольку ты не сомневаешься, что миром правит Бог, с помощью каких установлений осуществляет Он своё правление?». «Мне, – ответил я, – не совсем понятен смысл твоего вопроса, и я даже не могу найти на него ответ». «Неужели, – спросила она снова, – я ошибаюсь, думая, что в тебе есть изъян, через который, как через пробоину в крепком валу, проникла в твою душу болезнь смятения? Ответь же мне, какова цель всего сущего, к чему направлено стремление всей природы?». «Я слыхал об этом, но скорбь притупила мою память», – ответил я. «А знаешь ли ты, откуда всё берёт начало?», – спросила меня Философия. «Это я знаю и утверждаю, что Бог существует», – ответил я. «Как же могло случиться, – продолжала Философия, – что, зная начало, ты не представляешь, что есть конечная цель всего сущего? Но таковы уж свойства страстей – они могут потрясти человека, но отдалить его от самого себя и изменить до основания не могут. Я бы хотела, чтобы ты ответил вот ещё на что: Помнишь ли ты о том, что ты – человек?». «Как же, – ответствую, – мне этого не помнить?». «Можешь ли ты определить, что есть человек?», – спросила она меня. «Так ты спрашиваешь, знаю ли я, что представляю собой разумное смертное существо? Знаю и признаю, что я именно таков», – ответил я. Тогда она сказала: «Не знаешь ли ты ещё чего – нибудь относительно своей сущности?». «Нет, больше ничего», – ответил я. «Теперь мне понятна другая, – продолжала Философия, – или, точнее сказать, главная причина твоей болезни. Ты забыл, что есть сам. Так как я полнее выяснила причину твоей болезни, то придумаю, как найти средство, чтобы возвратить тебе здоровье, ведь тебя сбило с пути забвение, поэтому ты печалишься о том, что сослан и лишён всего имущества, а поскольку ты действительно не знаешь, какова конечная цель всего сущего, то и считаешь негодяев и злодеев могучими и счастливыми, ибо предал забвению, посредством каких установлений управляется мир. Ты полагаешь, что перемены фортуны совершаются без вмешательства управителя. В этом и кроются причины, ведущие не только к болезни, но и к гибели, но, – благодарение создателю, – твоя природа ещё не совсем повреждена. У меня есть средства, которые исцелят тебя – это прежде всего твоё правильное суждение об управлении мира, которое, как ты считаешь, подчинено не слепой случайности, но божественному разуму. Не бойся ничего. Из этой маленькой искры возгорится пламя жизни, но так как время для более сильных лекарств ещё не наступило, и, уж такова природа [человеческой] души, что она отступает от истины, увлекаясь ложными суждениями, а порождённый ими туман страстей препятствует ясному видению вещей, то я попытаюсь немного развеять его лёгкими целительными и успокоительными средствами, чтобы, когда рассеется мрак переменчивых страстей, ты мог увидеть сияние истинного света».

7. Чёрною тучей

Скрытые звёзды

Лить свой не могут

Пламень на Землю.

Если взрывает

Яростный Австр ^[66]

Бурное море,

В реве прилива,

Взору предстанут

Пенные волны,

Но не в кристаллах

Ясных и чистых, –

В мутном круженье.

С гор высочайших

Вниз повергаясь,

Мчатся чрез камни

Воды потока.

Часто обвал им

Бег преграждает.

Также, коль хочешь

В свете полдневном

Правду увидеть, –

Правильной следуй

В жизни дороге.

Радость и страхи

Дальше гони ты,

Прочь и надежду!

Чтобы печали

Не было на сердце.

Сумрачен ум тот,

Связан уздою,

Где они правят.