ГЛАВА 19. Света нетерпеливо нажала дверной звонок

Света нетерпеливо нажала дверной звонок. Алёна открыла сразу, как будто стояла за дверью.

— Светочка, ты проходи пока, а я в душ на пять минут. А то я с дорожки, — быстро проговорила она. — Только тебя ждала, чтобы потом из душа не выпрыгивать.

Алёнка после продолжительного бега была мокрая и разгоряченная. Щеки алели, пот с висков катился градом.

— Конечно, давай, — согласилась Света, вытащила из сумки коробку с заварными пирожными и прошла на кухню.

Там она поставила чайник. А когда он вскипел, заварила чай. Чистый и сухой заварник стоял на столе рядом с хлебницей. Девушка накрыла его чистым вафельным полотенцем и осмотрелась. Потом, не стесняясь, прошлась по комнатам, заглянула в спальню. Вернулась на кухню, разлила чай по чашкам, выложила на тарелку пирожные, расставила все на широком обеденном столе и стала ждать подругу.

Странное ощущение как будто жизнь в этой квартире остановилась. Замерла. Все разложено по полочкам, все на своих местах — ни пылинки, ни соринки. Но это не порядок, не чистота, это — неподвижность. Мертвое оцепенение. Такое чувство, что чайник заваривается, только когда приходит Света. Полотенце это, белое с красными вишенками, неизменно висит на крючке сухое и чистое. Или у Алёны двадцать таких полотенец? На плите, как всегда, ни одной кастрюли. Словно не человек в этой квартире живет, а привидение. Алёна, конечно, аккуратная, но раньше можно было заметить брошенный на кровати халат, книгу на диване, немытую чашку в раковине. А теперь все идеально. Не по-человечески. У всех нормальных людей есть дома пыль! А здесь как в музее.

Алёна хоть что-нибудь ест?

Света открыла холодильник. Да, так она и думала. Как говорится, мышь повесилась.

— Ревизию проводишь? — Алёна зашла на кухню. С довольным вздохом устроилась на стуле и подвинула к себе чашку с дымящимся чаем. Вкусно пахло бергамотом и ванилью. — О-о-о, Радченко, ты как раз вовремя со своими пирожными.

— Блин, я же на знала твоего расписания. Ну, потом съешь.

— Чего это потом? Я же бегаю не для того, чтобы похудеть.

Алёна бегала, чтобы устать. Изводила себя, изматывала, чтобы сил не оставалось даже на мысли. Хотя никакая телесная усталость и даже физическая боль не затмит сердечную. Ту самую – душевную. Леденящую.

Она залепляет глаза и уши, мешает дышать. Ты глохнешь, слепнешь. Тянешь вперед руки, продираясь через плотные слои повседневности и липкие, целлофановые будни, чувствуя, как сквозь привычные, смешные и упрямые истины ясно проступает пустота.

— А ты ничего… Я думала все хуже будет…

Света помнила, в каком Алёна была состоянии в первую неделю после ухода Вани. Она не плакала нет, но была похожа на безэмоциональное и бесплотное существо. Не на человека, а на существо. Уже три недели прошло, и, кажется, подруге полегчало. По крайней мере, сейчас с ней можно разговаривать.

— Если я не катаюсь по полу в истерике, соплях и слезах, это не значит, что мне сейчас не паршиво до обморока. Если я не разбиваю чашку, а пью из нее чай, это не значит, что мне уже легче. Или хорошо. Мне сейчас так… что хуже просто не бывает. Но я не ребенок и не утрирую свою боль, демонстрируя всем разбитые коленки. Я не прошу сочувствия, как награду за свою терпимость. Мы все разные, и не надо навязывать мне свои эмоциональные штампы! И я не жду понимания! Я просто хочу оставить свою боль – себе. Я же имею на это право — оставить мою боль в себе? Она все равно несоизмерима. Можно я оставлю ее себе!? Ну, не могу я лежать в постели и плакать. Не могу!

Был такой момент. Алёна тоже лежала в постели, придавленная высокой температурой и жутким недомоганием. На фоне общего состояния организма, да еще с такими тяжкими переживаниями и мыслями, тогда казалось, что не выбраться ей из этой ямы никогда. Последующие дни высвечивались смертельной бесконечностью. Конец был бы лучше. Но конца и края своим страданиям она не видела.

— Прости, — тихо сказала Светлана, наконец нарушая тишину.

— Это ты меня прости. Я погорячилась. Ты только не обижайся, я ни в коем случае не хотела тебя обидеть.

— Я не обижаюсь. Просто ты такой гений, и к тебе невозможно привыкнуть. — Света потянулась и обняла подругу. С чувством прижала ее к себе. — И я за тебя беспокоюсь, ужасно переживаю.

Алёна ответно и благодарно сжала ее в объятиях.

— Я убогий художник, хающий свою собственную картину. Потому что эта картина мешает мне жить. Ваня тоже ждет от меня эмоциональных штампов. Я знаю. Мы все привыкли на них ориентироваться. Они как симптомы болезни. Так проще понять. А я никак не могу им научиться.

— А говоришь, что не можешь научиться, — улыбнулась Света, — по-моему у тебя уже получается. Прокричалась – легче стало?

— Легче, — хмыкнула Алёна, чувствуя, как начинает болеть голова. — Значит, я не безнадежна.

— Не безнадежна. А на Ваню я злюсь. Сильно злюсь.

— Почему? — улыбнулась Алёна.

— Потому что, — буркнула Света. — Вот ведь!.. — всплеснула руками. — Так и хочется назвать его…

— В тебе говорит женская солидарность. Но не обижай моего Ваньку.

— Ой ли… самой паршиво, а она его защищает. Я вот когда с Игорем ругаюсь, мне охота всем на него нажаловаться. Просто я всегда и везде за тебя.

— Никому нельзя плохо говорить про Ваньку. Не позволяется, — пригрозила Алёна подруге.

— Блин, Алён, ну не верю я, что ты не видишь никакого выхода из этой ситуации. Я так за вас переживаю!..

— Я тебе говорила, какие у нас выходы. И любой из них будет совершенно логичным для Шаурина.

— А для тебя? Ни за что не поверю, что у тебя нет решения вашей проблемы. Ты сколько раз меня из болота вытаскивала. Мне кажется я без тебя никогда бы Игоря не поняла. Ты же все знаешь! И Ваньку своего знаешь как облупленного! Я просто поверить не могу, что ты согласилась просто плыть по течению! Ну!..

Алёна тяжело вздохнула. Кивнула с осторожностью, словно боялась сказать лишнее слово.

— Есть, конечно, способ. Знаю я… Но это надо продрать Шаурина до самой изнанки. У меня не хватит духу, это же как себя… Пусть он лучше сам. Сам придет к какому-то осознанию, — монотонно проговорила Алёна.

— Ладно, — вздохнула подруга, — тебе виднее. Но я бы не смогла вот так сидеть на месте.

— Так и я не могу, — горько усмехнулась Алёна. — Видишь, все бегаю и бегаю…

— Пойдешь завтра с нами в «Барракуду» или снова дома запрешься? Вся компашка соберется, весело будет. Ну, кроме Вани. Он еще не вернулся. Игорь бы мне сказал.

— Пойду, раз соберется вся компашка и будет весело. А Вика?

— О, нет! Если она нарисуется, я ее лично удавлю.

— Тогда точно пойду.

***

С самого начала субботнего вечера, который компания проводила в ресторане «Барракуда», Алёну не покидало ощущение дежавю. Наверное, потому что сегодня они заняли тот самый столик, за которым сидели, отмечая помолвку Радченко. В тот день они с Ванькой познакомились. А потом в этом же заведении праздновали девичник. Ближе всех к Алёне снова оказался Татарин. И даже Максим Журавлев пришел, с которым она тоже была знакома, но сталкивалась всего пару раз. Слава богу, Вика не появилась. И не было Шаурина.

Но даже зная, что Вани нет в городе, Алёна ничего не могла с собой поделать: в душе царило стойкое ощущение, что он придет с минуты на минуту. Его здесь не хватало. Да и вообще… Его ей не хватало как воздуха.

Поэтому, когда в начале зала показалась высокая шауринская фигура, это не стало неожиданностью, хотя дернуло, как током.

Он не спеша двигался по проходу, огибая огражденные зоны. Миновал бар. Алёне представилось, что сейчас откуда-нибудь вылетит та неловкая официанточка и вновь обольет его томатным соком. Даже пиджак на Ваньке был серый, только темнее, графитного цвета, а футболка черная. Как же ему идет черный… Но сегодня обошлось без происшествий, Иван благополучно подобрался к их столику.

И вот он — самый отвратительный момент...

Шаурин поздоровался под общий радостный гомон и шуточки. Занял свободное место, по иронии судьбы, на другом конце стола напротив Алёны, и все поняли: что-то не так. Наступила тишина. Друзья переглянулись и с плохо скрываемым любопытством начали посматривать то на Ивана, то на Алёну. Только Игорь со Светой вели себя адекватно, потому что были в курсе теперешних противоречий.

Как гадко стало на душе. Противно. Эта минута тошнотворной неловкости ранила сильнее, чем три недели одиночества и равнодушие Шаурина.

Но скоро разговор вернулся в свое обычное непринужденное русло. Внимание к их персонам постепенно сошло на нет. Однако неловкость, что душила Алёну в первую минуту при встрече с Иваном, никуда не исчезла. Осталась с ней, свернувшись в желудке тугим узлом.

И знала же прекрасно, что первая встреча будет самая тяжелая. И в ней точно будет мало радостного. Но все оказалось намного ужаснее. Самое худшее – это после такого перерыва, все еще находясь в подвешенном состоянии, в неопределенности, встретиться вот так на людях.

Убивало. Убивало всякую надежду на что-то хорошее. Вместо этого разочарование обнимало за плечи, и тянула руки застарелая боль. Почти невозможно вынести это под чужими взглядами, потому что нет возможности использовать привычные способы борьбы со своей слабостью. Тут не проорешься в подушку и не глотнешь двойную дозу успокоительного, разве что еще один бокал вина... Главное, не расплакаться.

Алёна за все это время один раз и плакала. Через день после Ванькиного ухода. Тогда он позвонил, чтобы справиться о ее самочувствии. А она лежала с температурой. У нее болела голова, и чувствовала Алёна себя будто при смерти. Почему Шаурин позвонил, непонятно. Может, Света рассказала о ее болезни, может по какой другой причине. Наверное, Света... А Шаурин, разумеется, не мог не позвонить, он же уверен, что если Алёне не напомнить, то у нее самой не хватит ума выпить таблетки. Сказал, если что, приедет отлупит. Это было очень эмоционально. Потом Алёна долго плакала и с трудом успокоилась. Болезнь. Долбанная акклиматизация.

Сейчас снова боялась, что не сдержит слезы и расплачется. Не от обиды и горечи. От одного взгляда на Ваньку. Ему даже говорить ничего не нужно, чтобы довести ее до слез, даже смотреть не нужно, а просто быть рядом.

Вот он, Шаурин, сидел перед ней, ее Ванька. И как будто уже не ее. Улыбался знакомой и в то же время незнакомой улыбкой. Нет, он не демонстрировал равнодушие, не сидел с непроницаемым видом. Он был спокоен и уравновешен, хорошо владел собой, разговаривал, не выдавая ничего лишнего и обличающего. В общем, вел себя так же, как в тот день, когда они познакомились. Точно чужой ей. Незнакомец. И это было ужасно. Ни тогда, ни сейчас Алёна понятия не имела, что творится у него в голове.

Они словно вернулись к нулевой отметке и нужно все начинать с начала. А это… это кажется невозможным. Столько всего между ними произошло, столько они пережили. Поневоле теперь задумаешься: а было ли?

Алёна все смотрела на Ваню и не пыталась отвести глаза. Чем чаще они ловили взгляды друг друга, тем плотнее как будто становился воздух, и сгущалось напряжение.

Только ей кажется, что в помещении ужасно душно и практически нечем дышать? Спина взмокла. Ладони становились то обжигающе горячими, то холодными, как лед.

Каждая минута выворачивала наизнанку. Но наконец Алёна перехватила этот взгляд. Хорошо ей знакомый. Когда Шаурин отводил глаза, на секунду концентрируясь на каком-то предмете, а потом снова возвращался к собеседнику.

Он злился. Он очень злился.

Это понимание принесло необыкновенную легкость. Пусть злится. Хоть какие-то эмоции. Человеческие. Возможно, Шаурин тоже не знал, что она будет здесь. Может быть, его так же, как и ее, не устраивала такая первая встреча. Или он вообще больше не хотел ее видеть…

Улучив удобный момент, Алёна улизнула в дамскую комнату, прихватив с собой Светку. Хотела сказать ей, чтобы та не смела третировать мужа. Заметила: когда Ваня появился, Света бросила на Игоря испепеляющий взгляд. Не хватало еще, чтобы они поругались. Вряд ли в появлении Шаурина нужно искать двойной смысл, предполагая, что это все как-то и зачем-то подстроено. Игорь едва ли будет заниматься подобными подковерными играми. Это не в его стиле.

Света вняла ее просьбе, пообещав не пилить Радченко.

Вернуться в зал девушки не успели. Шаурин стоял у входа и разговаривал по телефону. Алёна сразу поняла, что вышел он не случайно и дело не в телефонном звонке. Заметив ее, он тут же прекратил беседу. По его взгляду Лейба поняла, что ей нужно задержаться, и остановилась в двух шагах от него.

— Я хочу, чтобы ты ушла, — выдал он с ходу.

Алёна уже не удивлялась такой его манере начинать разговор. Действительно, зачем лишние слова.

Есть масса вариантов, как ответить. Например, предложить уйти самому, если ему неприятно ее общество. И добавить, что не все в жизни происходит, как того хочет Шаурин.

Но какой смысл в этой дерзости? Кажется, никакого. Сейчас точно нет никакого смысла дерзить, противостоять и вступать в новый конфликт. Еще не определены позиции. И как видно, Ваня пока не готов что-то определять. А спросить у Алёны язык не поворачивался.

Теперь она много чего не могла у него спросить. Как самом начале отношений.

Но тогда они умудрялись разговаривать не откровенно, но открыто. А теперь никак.

Тогда многое можно было прикрыть игрой слов, иронией. А сейчас невозможно.

Теперь все обнажено донельзя. Игра давно закончилась, и каждое слово как удар по оголенным нервам.

Лучше правда уйти. Зачем насиловать себе сердце. Не надо насиловать сердце…

Алёна развернулась и пошла прочь. Не сказала ни слова. Клатч с собой, а плащ в гардеробе. Свете она позвонит чуть позже.

Шаурин провожал ее взглядом. А Алёна резко повернулась и посмотрела на него. От ее взгляда дыхание перехватило, но он вернулся в зал и прошел к столику.

— …разбежалась значит наша парочка. Недолго музыка играла! — засмеялся Татарин.

— Это не твое дело. Заткнулся бы ты лучше… — зло проговорила Света.

— Вот жадный Шаур, надо было оставить Алёнку мне…

Наконец Татаринов заметил неестественное молчание, что воцарилось за столом, и взгляды друзей, направленные за его плечо. По спине поползли колкие мурашки. Костя медленно повернул голову. Шаурин стоял позади него. И вероятно все слышал.

Валет сжал подлокотники кресла, четко понимая, что сделать уже ничего не сможет. Не успеет вмешаться. И оказался прав.

Шаурин выхватил Татарина из кресла, будто тот ничего не весил, и швырнул об пол. Костя, крепко ударившись затылком, по инерции проехался чуть дальше, притормозив в ногах у гостей с соседнего столика.

— Тебе?.. Да я тебе глотку вырву, если ты еще хоть раз посмеешь выдохнуть ее имя. Лежи, не вставай, а то я тебя нах*й угроблю этим стулом, — зло прорычал Шаурин, потом круто развернулся и пошел к выходу.

В его сторону уже спешили охранники. Но они замерли на полпути, поняв, что конфликт исчерпан.

— Алёне ничего не говори, — жестко сказал Игорь жене. — Не добавляй проблем.

Света, все еще находясь в шоке, послушно кивнула.

— Конечно, — согласилась, не зная, что ее больше шокировало: то, что Шаурин чуть не прибил Татарина в ресторане у всех на глазах, или, что он матерился.