ГЛАВА 15. Алёна влезла в футболку и джинсы, стянула волосы в хвост и вышла из спальни.

Алёна влезла в футболку и джинсы, стянула волосы в хвост и вышла из спальни.

На кухне ее ждал Ваня. И кофе.

— Мурка, ну не сексом же единым жив человек. У тебя в холодильнике одна трава. Траву курить надо, а не есть. Уже обед, а я еще не завтракал. — Шаурин стоял перед открытым холодильником, задумчиво изучая его скудное содержимое.

Биойогурт, пара яблок, овощи и салат. Негусто.

— Ванечка, так ты выпускай меня хоть изредка из спальных хоромин, будет у тебя и обед, и завтрак. А так…

— А так придется ехать к маме, там точно накормят.

— Поехали, — согласилась Алёна, торопливо отхлебывая кофе. — У меня как раз кое-что есть для твоих родителей. Так сказать, мое алаверды.

— Не стоило…

— Стоило, — уверенно отмахнулась она от его вялого протеста. — Если уж ржать надо мной, то по делу. И для тебя я припасла подарок.

— Я заинтригован.

Они быстро допили кофе, хотя спешить было некуда. Вернулись в спальню. Ванька присел на кровать. Алёнка нырнула в гардеробную и через минуту появилась с пакетом в руках. Из него она выудила небольшую коробочку. Ваня взял ее осторожно, не спеша срывать цветастую обертку. Алёна еще ни разу ничего ему не дарила. Не мог представить, что бы это могло быть. С трудом верилось, что какая-то безделушка или галстук. Не в ее стиле такая банальность.

— Давай уже, — подогнала Лейба, сгорая от нетерпения посмотреть на его реакцию. — Я старалась.

— Вот именно это меня и настораживает, — ухмыльнулся Ваня, распаковал подарок… и взорвался от хохота, вытащив черную футболку. Так рассмешила его, до коликов, разумеется, не сама футболка, а изображенный на ней принт.

— Я знала, что ты оценишь, — самодовольно сказала Алёна, расплываясь в улыбке.

— Лейба, ты неподражаема. Я хочу надеть ее сейчас. И так прийти к родителям, — выдохнул Шаурин, когда взял себя в руки.

— Давай отутюжу и напялишь. — Забрала у Ваньки футболку и, приложив к его груди, разгладила ладонями строгую белую надпись «I killed Kennedy». — Твой Че Гевара отдыхает.

До того как Алёна успела отступить, Ваня обхватил ее руками. Она податливо навалилась на него и на мгновение крепко прижалась к губам.

— Ванечка, можно тебя попросить? — Взгляд голубых глаз стал вдруг странно напряженным.

— Попросить можно.

— Только не смейся.

— Ладно, — пообещал он, не будучи столь уверенным, что сумеет сдержаться. Хороший получил заряд позитива.

— Я хочу… Хочу, чтобы ты показал мне ваши детские игрушки.

Он заметно удивился, но кивнул согласно.

— Хорошо. А зачем?

— Потом скажу. Ну, вот такая я любопытная! — Соскочила с его колен. — Поехали, чего время попусту тратить.

Всю неделю Алёну не отпускала эта мысль. Навязчиво она всплывала то в книге между строк, то в пенке утреннего кофе, то закрадывалась в туманную полудрему.

Юлия Сергеевна обмолвилась, что сохранила не только некоторые из игрушек, но и рисунки, аппликации, поздравительные открытки. Для кого-то это мусор, не стоящий внимания, но не для Алёны. Это целый клад. Таинство. С такой любовью мама Ивана говорила. С завораживающей теплотой, что Алёна, казалось, сама ею затлела, теплотой. Потому, когда Ванька сказал, что в субботу нужно обязательно заехать к родителям, обрадовалась. Все равно сама бы напросилась. Если не в этот раз, так в следующий.

Захотелось коснуться всего этого, увидеть собственными глазами. Потрогать руками счастливое детство.

…Алёна осмотрелась. Здесь, в комнате Ивана в родительском доме, ей бывать еще не приходилось. Помещение будто выдержано в единстве с общим стилем дома. На светлых стенах живописные постмодернистские полотна. Пол и мебель из темного дерева. Низкая кровать на подиуме. Но все-таки заметно: присуща ему какая-то индивидуальность. С ходу не смогла бы назвать, что именно определяло эту особенность. И все же, если бы ей показали несколько комнат и предложили угадать, какая из них Ванькина, она бы, не раздумывая, выбрала эту.

— Пойдем. — Ваня звякнул ключами.

— Кстати, Димон сегодня, надеюсь, не на прогулке?

— Нет, я его предупредил, чтобы не высовывался, он сказал: хорошо, без проблем, посижу у Катьки в комнате.

— Ваня, я серьезно!

— И я серьезно.

Они спустились со второго этажа на цокольный. С первого раза открыть дверь заветной комнаты не получилось – не тот оказался ключ. Ванька рылся в связке, а Алёна засомневалась, стоило ли вообще все это затевать. Неудобно как-то… Она уже хотела остановить его, сказать, что передумала, но тут Ваня нажал на ручку, легко толкнул дверь и вошел в кладовку. Оставалось только шагнуть за ним следом.

В кладовке пахло пылью. Узкое окно под потолком скудно освещало комнату, потому пришлось включить свет.

Алёна чихнула.

— Будь здорова. Ну, Мурка, любишь ты озадачивать. — Шаурин почесал затылок и лениво огляделся. На полках алюминиевых стеллажей куча всяких коробок. И на полу тоже. Как среди всего этого барахла отыскать нужную?

Переступив порог комнаты, Алёна отбросила сомнения и неуверенность, вновь оживившись интересом. Пока Ваня раздумывал, то ли начать по одной стаскивать с полок коробки, то ли позвонить матери и спросить, в каком углу кладовки искать сохраненные раритеты, Алёна пробежалась по стеллажам нетерпеливым взглядом.

— Вань, ну вон же! — Чуть не подпрыгнула на месте.

— Где?

— Вон! — ткнула пальцем на верхнюю полку. — Написано: «игр.» Наверное, игрушки.

— И все-то она заметит, ты посмотри на нее… — певуче проговорил Шаурин и не спеша потянулся к белому пластиковому контейнеру. Осторожно снял его с полки и поставил на пол. Под крышкой оказалось именно то, что они искали – мягкие игрушки, машинки, детали от конструкторов, железная дорогая и много всякой всячины.

— Валяй, Мурка, вот мои сокровища. Изучай.

Алёна уселась на пол у коробки и решительно запустила руки в ее нутро. Чему-то улыбаясь, она аккуратно, словно боясь повредить, перебирала игрушки.

— Ах, вот этот знаменитый медведь! — С самого дна она вытащила некогда белого, но сейчас посеревшего от времени и пыли, мишку, пушистого и мягкого. — Которого ты кормил пюрешками…

— Мясной тушенкой, — хмыкнул Ванька, присаживаясь рядом на корточки. — Главный герой моего раннего детства.

— Блин, так здорово, — чему-то восхитилась Алёна и благоговейно прижала игрушку к груди. — Какой он классный!

Столько радости увидел Шаурин в ее глазах, что опешил невольно. А повод-то всего ничего — какой-то пыльный потрепанный мишка. Но такой счастливой она была — дыхание в груди замирало. Забыла будто, что не одна. Смотрела на этого медведя, скользя пальцами сквозь искусственную шерсть, и тихо улыбалась. Как будто это не у Ваньки, а у нее связаны с этой игрушкой самые приятные воспоминания. Улыбка та нежная, легкая чуть тронула красивые губы. Притаилась на них, готовая вот-вот исчезнуть. Вспорхнуть словно бабочка с цветка, испуганная легким дуновением ветра.

Так отличалась эта несмелая улыбка от той уверенной лучезарной, какую он привык видеть на ее лице. И так непохожа была его дерзкая и несгибаемая Алёна на эту маленькую и ранимую девочку, которая сейчас немного ссутулившись сидела на полу около огромной коробки детских игрушек и, не в силах поверить своему счастью, тихонько улыбалась, держа как будто самый дорогой в жизни и желанный подарок.

А Ванька боялся спугнуть эту улыбку-бабочку. Ни движением лишним, ни словом, ни даже вздохом не смея нарушать тишину. Казалось, вот-вот и растает она на розовых губах, и глаза станут, как обычно, холоднее…

Так хотелось удержать Алёну в этом состоянии – вцепиться в плечи, в руки, не дать исчезнуть этой томительной нежности. Но не смел шевелиться.

Напряженно вздохнув, Алёна посмотрела на медведя грустным прощальным взглядом, как на старого доброго друга, и встряхнула его, собираясь вернуть на место.

— Забирай его себе, — тут же вырвалось. — Если хочешь.

— Хочу. Очень хочу. А можно? — Глаза влажно блеснули, и, не дожидаясь ответа, она полезла к Шаурину обниматься.

Он прижал ее к груди так сильно, как только смог. С необъяснимым облегчением коснулся губами виска, вдыхая привычный и родной аромат ее волос, обжигаясь теплом, струящимся по ее рукам. Почему-то очень боялся, что Алёна сейчас заплачет.

— Ну какая же ты у меня дурочка, — разорвал шепотом эту мучительную неловкость.

У нее могло быть все и даже больше — что только пожелает, — а она вцепилась в этого старого потрепанного мишку и счастлива до умопомрачения.

Поцеловал ее в губы, в эту трепетную беззащитную улыбку. Целовал и не мог остановиться, запоминая таинственный очерк. Запечатлевая в себе.

Дыхания не хватало, но сил отбиться, чтобы сделать вдох, не находилось. Алёнка начала смеяться и тогда только оторвалась от Шаурина, утыкаясь в его шершавую щеку, глубоко втягивая с воздухом запах его кожи.

— Другим шубки-бриллианты подавай, а ты отхватила мишку и довольна, — хрипло, оттого грубовато проговорил Ваня.

— Ваня, — шепнула Алёна, — шубки-бриллианты – это хорошо. Но без этого я не умру. Не в этом же счастье.

— А в чем? Если ты сейчас хоть заикнешься о саморазвитии, самореализации и прочей своей лабуде, я тебя придушу, — шутливо пригрозил он, но глаза его правда опасно блеснули.

— Ну, пару месяцев назад я бы тебе именно так и ответила. А сейчас нет.

— Почему?

Алёна села прямо. Подобрала медведя, который, выскользнув из рук, полузабытый валялся на полу.

— Потому что я тебя тоже.

В кладовку заглянула Катя.

— А что вы здесь делаете?

— Агитплакаты рисуем против гонки вооружений, — показалось, недовольно ответил Ванька, стерев с лица наметившуюся теплую улыбку.

— Смешно. Но зачет сегодня у Алёнки, сам понимаешь, — довольно хмыкнула сестра. На ее белой футболке алела надпись «Плохого человека Катей не назовут». — И у родителей здоровский теперь прикид. Папе самая классная досталась: «Сделанный в СССР», а мамуля у нас и правда «superwoman», — Катя залилась звонким смехом.

— Я надеялась, что тебе понравится. И не только тебе.

Алёна поднялась с колен и быстро отряхнула джинсы.

— Угу, — кивнула Катюша и приобняла девушку брата, по-дружески свободно закинув руку ей на плечо, — а ты молодец. Я тебя недооценивала. И ничего даже, что блондинка. Ага.

— Ой, «зеленка» ты еще Катька, — рассмеялась Алёна и вздохнула с тайной грустью. Не хотелось отсюда уходить. Никакое шикарное место не сможет дать ей того, что она нашла здесь, в пыльной комнате среди кучи коробок всякого хлама. — Пойдем, секреты у нас тут были. — Вытянула Катю в коридор.

Ванька вернул коробку на место и закрыл кладовку. Втроем они поднялись по лестнице. На ступеньках первого этажа Катя притормозила.

— И давайте там заканчивайте секретничать, скоро обедать. Меня, вообще-то, мама послала за вами. А то будете потом, как отщепенцы, сами себе разогревать.

— Сейчас спустимся.

Пока поднимались в комнату, не обмолвились друг с другом ни словом. Алёна устроила медведя в кресле. Сама присела на кровать. Сначала на краешек, потом, осмелев, залезла на нее с ногами и уселась по-турецки.

— Не наигралась ты в детстве — то мультики смотришь, то медведя у меня отжала.

Шаурин вышел из ванной, но не спешил спускаться к обеду. Прилег на кровать, оперся на локоть, свободной рукой сжал Алёнкино колено.

— Не понимаешь ты меня иногда, да?

— Иногда? — мягко усмехнулся он. — Да я тебя вообще не понимаю.

— Как это?

— Вот так это. На свое понимание я уже не рассчитываю. Рассчитываю на другое.

— У меня было не такое детство, как у тебя. Так что на твое полное понимание я тоже не рассчитываю.

— А какое у тебя было детство?

Комнату затопила звенящая тишина. В такой — хрипнешь от молчания, а не от крика.

— Как в колонии строгого режима, — натянуто улыбнулась Алёна. — Шуметь нельзя, громко смеяться нельзя, плакать тоже нельзя. Любая активность пресекалась строгим: «Успокойся!». Меня все время пытались «успокоить», будто я какая-то нервнобольная. Тетушка своего-то второго ребенка не хотела, а тут ей такой подарочек достался в виде меня — подкидыш без роду без племени. Понятное дело... — пожала плечами.

— Кому понятное? Ребенок же не виноват. Или лучше, чтобы тебя в детдом отдали?

— Лучше бы отдали.

Снова удивило полное равнодушие, прозвучавшее в ее словах.

— Кому лучше?

— Лучше! — повторила убежденно. — Там все дети на равных условиях. Там ты точно знаешь, кто ты. Тебя не попрекают куском хлеба. Знаешь, как это противно? — Не сумела сдержаться от презрительной гримасы.

— А дядя?

— А дядя у нас человек такой – он любит где-то глубоко внутри и считает, что этого достаточно. Сейчас, — подчеркнула она, — действительно мне этого достаточно. Не бойся, Царевич, я не собираюсь плакаться тебе о своем несчастном детстве, — тут же улыбнулась беззаботной улыбкой, словно отрекаясь от своих слов и отмахиваясь от Ванькиного участия. — Тебе оно не надо. Мне тоже. Да и не сможешь ты понять, что значит жить с ощущением, что ты никому в жизни не нужен. Не вижу никакого смысла говорить об этом. Все давно перегорело. Чувства, они, знаешь, притупляются под влиянием длительно действующих раздражителей. Поверь, моим чувствам было отчего притупиться. У меня не то что притупилось, все давно отмерло. Когда после окончания школы я стала жить отдельно, меня как будто на волю выпустили – закончился мой строгач.

— На волю выпустили, а смеяться, плакать и говорить открыто так и не научили.

— Зато видишь, как тебе со мной весело. Может, ты всю жизнь искал такую, как я.

— Никого я не искал. Брал, что под руку попадалось. Я не в том ритме живу, чтобы что-то искать.

— Ах, ты! — как будто возмущенно ахнула Алёна.

— А ты так удачно мне попалась. Не в тот вечер так в другой, но все равно попалась бы. Ты хочешь детей?

Обычно Ваня плавно подводил к интересующей его теме, а тут спросил в лоб, сразу выбив из колеи.

— А почему ты спрашиваешь?

— Ну, вообще, логично, что я задаю тебе какие-то вопросы, чем-то интересуюсь, — чуть нажал Шаурин.

— Я же сама еще не наигралась, куда мне детей...

Вот она – та самая лучезарная улыбка. Но сегодня уже не прикрывающая наготу души.

Попытка Алёны привычным способом уйти от ответа не вызвала у Ивана раздражения. Под давлением его взгляда Алёна неохотно заговорила:

— Если я скажу, что хочу, — совру. Не хочу — тоже совру.

— Это вопрос времени?

— Это вопрос… бесконечного времени. Не могу представить, что кто-то назовет меня мамой. Это за пределами моей реальности.

— Ты же работаешь с детьми. Ты знаешь о детях все.

— Лучше бы я не знала о детях все, — мрачно возразила Лейба. — Я работаю с детьми, да. Ра-бо-та-ю. Я должна пронаблюдать ребенка, выявить отклонение, написать заключение и рекомендации: пройти с ним адаптационные мероприятия либо направить на психотерапевтическое и медикаментозное лечение. Мне не нужно любить моего подопечного, чтобы поставить ему диагноз. Понимаешь? Я столько всего видела, ребенок для меня не уси-пуси-пеленки-распашонки. Я никогда не произносила слово «мама» и не знаю, что такое «мама». Может и произносила, но не помню. Для меня «мать» - это женщина, висящая в петле. Я видела, как она повесилась. Вот это я помню.

Поздно жалеть и раздумывать, правильно ли она сделала, что сказала все это Ване. Он смотрел на нее потяжелевшим взглядом, но Алёна, наверное, к счастью, не могла различить, какие именно чувства плескались в его серо-зеленых глазах. Не хотела увидеть в них жалость. Жалеют убогих, ущербных. Она себя таковой не считала.

Шаурину было, что ответить, но он молчал, ибо его слова станут солью на открытую рану. Не верил, что она все пережила, как пыталась его убедить. Об этом говорили ее глаза. Полные боли и безысходности. И этому дядюшке, который якобы ее любит, — не верил. Как можно любить где-то глубоко внутри? Он не понимал. Это не любовь. Его отец тоже достаточно замкнутый человек и далеко не всеми переживаниями делится. Но в его любви к жене и детям не приходится сомневаться. И да, Алёна права, Ваня не знает, не понимает, что значит быть ненужным, нелюбимым.

Какая-то необъяснимая злость захлестнула его, и Шаурин поднялся с кровати, будто его подкинули. Злость на всю ее уродливую семейку и обида за маленькую девочку. Взрослую Алёну он не жалел, не мог. Может, потому что она сама себя не желала, не жаловалась. Он такой ее полюбил.

— Ваня, а ты детей хочешь? — вдруг спросила Алёна, нарушая тягостную тишину.

— Конечно. И не одного.

Он ответил спокойно. Но лучше бы она не спрашивала.

Раньше молчала, ничего толком не рассказывала о себе, боясь, что Ваня ее не поймет, а теперь — что поймет. Страшно представить, что будет, когда он наконец осознает насколько они разные. Насколько они на самом деле не подходят друг другу для жизни. Сейчас Шаурин еще тешит себя иллюзиями что-то изменить. Чувствовала: какие-то вещи его раздражают, но он спускает все на тормозах. И лишь потому что пребывает в уверенности – когда-нибудь это прекратится… или, что он сможет это прекратить.

Но Алёна не изменится никогда. Такие, как она, не меняются. Вышла уже она из того пластичного возраста, когда человеку можно что-то привить, вживить. Слишком толста стала ее кожа для подобных инъекций.

Кажется, всю свою жизнь до Шаурина она шла босиком. Научилась по камням и стеклам ступать без боли. Научилась ничего не чувствовать. И вот появились у нее красивые модные туфли. Вроде бы, по размеру. И любимые. И нужны. А все равно – ноги в них до крови сбиваются.

— Мне не нравится это… что ты сейчас такая. Еще недавно светилась от счастья, а сейчас как в воду опущенная. Что делать?

Он остановился перед ней в напряжении, как будто правда готовился к каким-то решительным действиям.

Алёна горько усмехнулась и спустила ноги на пол, подвинувшись к краю кровати. Движения ее были тяжелыми, словно доставляли боль или значительное неудобство.

В желудке стало неспокойно. На сердце тоже. Так всегда – когда она пыталась примерить на себя новую жизнь (заодно вспоминая свое исковерканное детство), — будто оказывалась меж бетонных плит, которые сжимались, грозя ее раздавить, расплющить.

Ваня присел на корточки и сжал ее тонкие запястья. Чуть вздернул подбородок, без слов повторяя вопрос.

— Я не знаю, Ваня. Я не знаю!.. — повторила с заметным отчаянием.

За плечами все еще порхали уродливые воспоминания далекого прошлого, а перед ней ее любимый Ваня, смотрящий прямо в глаза тем непереносимым гипнотическим взглядом. И взгляд этот, казалось, доставал до самого дна души. Куда сама Алёна старалась не заглядывать.

Не знала она, как избавиться от этого тошнотворного ощущения, будто из нее выдавливают внутренности. Не знала, а так хотела! До боли. До слез хотела.

— У меня два лекарства: водка и секс. Я заметил, что и то, и другое очень поднимают тебе настроение.

— Ваня, — Алёна толкнула его в плечо, сквозь слезы рассмеялась и шмыгнула носом. — Ты со своими шуточками…

— Да я вообще не шучу. Очередность сама выбирай.

Шаурин потянул ее на себя, и Алёна безвольно соскользнула ему в руки. У нее имелся свой вариант избавиться от мучительных чувств – уйти из этого дома и побыть в одиночестве. Но из Ванькиных рук она сейчас не выберется. Не хватит сил. Он сжал ее так сильно, что дрожащие плечи перестали дрожать. И в глазах перестало жечь от слез. Они высохли, так и не пролившись.

— Я выбираю водку, — с трудом выдохнула.