Ностальгия

Никак не удавалось батальону пожить без войны. Неделю толь­ко постояли на блоках — и снова вперёд. Вроде бы уже и горку взяли, и перевал прошли, а всё равно: ночью фейерверк, днём прочёска. На выносных постах работали так, что третий взвод запа­рился чистить стволы. Матвиенко и не чистил: колотил изо всех сил стволом о камень, пока из него сам собой не высыпался нагар. А по­том Дорошин колотил его по загривку с той же целью — почистить и привести в порядок «извилину». Но старались они оба совершенно напрасно. Извилина оставалась прямой, ствол грязным, но, как ни странно, рабочим. С темнотой всё начиналось по новой, и автоматы за ночь обрастали так, что непонятно было, как из них ещё можно стрелять. Но, оказывалось, ничего, можно. И батальон стрелял до из­неможения и мучил тылы требованием боекомплекта, который тоже подвозили с большим треском и потому не всегда.

И вдруг прекратилось. Замерла канонада, рассеялся многоднев­ный слоистый дым. Десантура как-то особенно удачно прошла на гребень и вся война перекочевала туда. На гребень ушли пушкари и скандальные, пропитанные солярой, танкисты. В «зелёнке» наступи­ла звенящая тишина, под стеной зажурчал бесшумный прежде арык, а в винограднике совершенно явственно запели птицы. И вообще, выяснилось, что уже осень, и в садах появились кое-где золотые за­платы. Воздух посвежел, осела пыль и третий взвод решил, наконец, пожить — как следует, решил, на широкую ногу.

Шагать, правда, приходилось осторожно, жили преимуществен­но на крышах, потому что вокруг были мины, а прикомандированные сапёры кончились. Все окрестности были украшены размашистой, нацарапанной мелом «М», и особенно много их было в винограднике. «М» была на калитках, дувалах и древесных стволах, поэтому по земле старались не ходить, а делали всё, как птицы.

—На крышах ели, на крышах спали и на землю спускались толь­ко в случае крайней необходимости. А некоторые и в этом случае не спускались, чем доводили Дорошина до белого каления. И он снова бил Матвиенко по загривку и безуспешно прочищал «изви­лину»: Ты видел, что это каска? Ты знал, что моя?! Ты человек или кто?..

—А чё, воробей? Я на лету не могу.

—Ну, я тебя научу! — И учил ко всеобщему удовольствию и вос­торгу.

А в остальном тихо: птички, воздух и арык. Вот такая настала красота. Комбат чихал, батальон слышал. Крыши были сплошные, плоские и по ним можно было запросто сходить в гости, что, в пер­вую очередь, и сделали. За две сгущёнки выменяли у соседей сапёра и тот расчистил под стеной пятачок. На пятачке расставили квадратом броню и натянули брезент. Место для начальства получилось не ме­сто, а Ставка Верховного. Расположились, осмотрелись, разобрались. Наварили в патронных цинках супу и наелись. Потом завалились на крыше спать и совсем было уже что-то разнежились, совсем задрема­ли и вдруг почувствовали — запах. Неуловимый какой-то, неясный, но приятный и щемяще-родной. Какой-то грустью повеяло в воздухе, дразнящей, как цветущий дембель и май. Лейтенант в своей «ставке» заворочался и забормотал сквозь сон:

—И я тебя, Люсь, и я!..

—Это чем? — заволновались на крыше.

—Не знаю, на свадьбах так пахнет!

—Да нет, после сессии!

И тогда все проснулись и стали нюхать, но, как ни принюхива­лись, определить не смогли. Пахло то ли дембелем, то ли — наоборот. Получалось у всех по-разному, а у Морсанова вообще не получалось. Сказал только, что воняет и голова кружится. А лейтенанту присни­лись отчего-то отпуск, жена и Крым, причём такой отпуск и такая жена, что прямо-таки невыносимо потянуло в Крым.

—«Агдам»! — догадалась вдруг и охнула крыша.

—Сам ты «Агдам»! Венгерский «Рислинг» по рупь-шесят!

—Хрен вам! «Гымза», молдавское! В плетёнках продавалось!.. Но никакой «Гымзы» поблизости не продавалось ни на розлив,

пив плетёнках. А запах был, и такой это был запах, что на крыше всё наворочалось, задвигалось и застонало:

—Ох, блин, до чего на родину потянуло!

—Какой садюга вино в кишлаке разлил?

—Дожили, от сухой жизни глюки пошли!..

И, поскольку глюк оказался массовым, то решили разобраться, от­куда, но не разобрались, потому что запах был отовсюду. Его источа­ли юры, стены домов и даже арык. А сходить и поискать было нельзя, ходил на прошлой неделе один, а принесли половину — лейтенант видел и рассказал. Сапёр за две сгущёнки расчистил пятачок, а за всё захотел ящик, который давно и безнадёжно съели. Да тут ещё Кременцов рассказал, что в ту войну выдавали норму, бесплатно и каждый день. И наступил полный сквозняк. Всех сразила внезапная носталь­гия. Было ясно, что война не та. Лежали, постанывали и томились:

—Господи, и за что нам истязание такое?

—Ну, «Агдам», чистейший «Агдам»!..

—Застрелюсь, принципиально застрелюсь!

Поливанов почти рыдал, Самсонов грыз в исступлении сухари и сгрыз всё, что не успели убрать, а Матвиенко рухнул в задумчивости с крыши. Но его, посовещавшись, решили не поднимать, а предложи­ли не рыпаться, а ждать до утра. Матвиенко и не рыпался: лежал себе тихонько, ворочался и вдруг, уже на рассвете, заорал:

— Нашёл, мужики, нашёл!

Но поднимать его всё равно не стали, потому что уже и сами нашли. Стояли в изумлении, озарённые солнцем, и в полном потря­сении молчали. Никакой садюга вина в кишлаке не разливал — оно само везде было разлито. Вся земля под ногами была густо усыпана прокисшим, раздавленным виноградом. Сами же его на штурмовке и раздавили, только в спешке не заметили, а теперь заметили, и оказа­лось — вино. И сразу всё стало ясно: средство от ностальгии висело гроздьями до земли. Осталось только его достать.

— Кто пойдёт? — спросил осторожно Полосков.

И наступила тишина. Каждый соображал, во что обойдётся схо­дить, и понимал, что не рупь-шесят.

— А чего ходить, когда Мотя там? — сообразил вдруг гениальный Самсон.

И все радостно загалдели:

—Точно! Он же с вечера там лежит!

—Если лежит, значит, можно!

—Главное — собирать, где упал!

И весь взвод, свесившись с крыши, взволнованно засюсюкал:

—Мотя, ты как?

—Ты, когда упал, до арыка докатился?.. До самого?.. А потом?..

—Мотик, мы сейчас, только задание есть.

И на крыше забурлила бесшумная и сразу повеселевшая жизнь. Мешки соорудили в два счёта. Застегнув на все пуговицы, стянули через головы «хб» и завязали рукава. Вместо верёвки приспособили снятые сапёром растяжки и работа закипела. Вино давили там, где варили суп, и сливали в канистру, для чего вылили из неё воду и по­том мучились без неё целый день. Мотю в горячке снова поднять за­были, но к обеду вспомнили, подняли и он с ходу всех обломил:

— Да вы чё, оно до градуса через неделю дойдёт!

А недели никакой не было: через трое суток нужно было сдавать позиции. И всем захотелось сбросить Мотю обратно.

— Разве сахару, — забеспокоился он и опасливо глянул вниз. — И дрожжей. На том и постановили, повеселили и снова взялись за дело. Дрож­жи оставались с тех пор, как сами пекли хлеб, сахар наколупали из коробок «нз», а лейтенанту решили не говорить. Взводный, конечно, человек, но не совсем, потому что правильный, а вина по правилам не полагалось: меньше знает — лучше спит. Постановили: пусть спит. А сами спать не легли — выставили канистру на солнце и стали ждать, но недолго. Сразу выяснилось, что трое суток — срок совершенно невыносимый. Вынесли два часа, добавили сахарку и снова застыли в ожидании. Каждый любовно поглядывал на ребристые жестяные бока. И что-то там, вроде бы, уже начиналось, закипала какая-то Не­известная жизнь. Но к вечеру стало известно, что и трёх суток у ба­тальона нет, а есть только сутки, чтобы собраться и уйти на рубеж. Пришлось добавить дрожжей, а после совещания и сахару, так, что утром в канистре уже что-то булькало и шипело. Из горлышка пыха­ло чудесным и всем родным, и каждый нюхал и предвкушал:

—Вот она, жизнь!

—Естество своё берёт!

—Меняю вторую пайку на пачку сахара!

Но на пачку, конечно, не соглашался никто, даже те, кто в жизни никогда не пил: теперь они хотели, как все, и гневно подобные пред­ложения отвергали, вспоминая, как целую рюмку выпили на выпуск­ном и даже две на отправке.

—Кто же на отправке рюмками пьёт?

—Понюхал — и отвали!

—Сам отвали! А я, может, полтора года не нюхал!

И с трудом, превозмогая себя, отваливали, по-собачьи урча и шмыгая носами.

Чтобы не светиться, нюхать подходили по очереди — у лейтенан­та тоже был нюх. А чтобы только нюхали, выставили на охрану Морсанова, для которого всё это продолжало вонять. И решили уже, кто будет первым, — Дорошин, конечно. Он сам и решил, но попробовать не успели. Коварно подошли броня и приказ отправляться в дозор. Канистру пришлось закрыть. Её заботливо, чтобы не прострелили, привязали к корме, но тут вышла осечка. Броня пошла головной и началась мука. Весь день канистра раскачивалась перед глазами, дразнила, булькала и звала, а приходилось не замечать. Она вроде и была, а вроде — нет, потому что рядом с ней сидел лейтенант и он-то уж точно был. Поэтому все старательно и сурово смотрели вдаль, да и нужно было смотреть. На третьем километре шарахнул пулемёт, какой-то паразит пустил гранату и все в ужасе за канистру продави­ли «зелёнку» так, что комбат в восторге по рации прокричал:

— Молодец, молодец, Шерстнёв! Так держать!..

И пришлось держать так до вечера.

На перекрёстке долго и нудно лежали в арыке — ждали вертушек, потом поднялись и завязли на минном поле. Миносяну оторвало ко­лесо и пришлось снова ставить и ждать. И хорошо ещё, не потеряли канистру. Каждый проверил и подтвердил:

—Нормально, выше прошло!

—Вот сволочь! Чуть ниже — и всё!..

—Да гасите вы, черти, справа! Пробьёт ведь! У, снайперюга! Пробьёт!..

Однако, обошлось — не пробили, хотя нервов извели килограмм. И, к тому же, всё время хотелось. Домой вернулись взъерошенные, усталые и чуть живые. На крышу лезть не было сил, есть «красную рыбу» — тоже. А нужно было ещё ставить в коробку броню, снова на­тягивать брезент, чистить стволы. Да ещё контуженный Миносян не слышал и никак не мог вписаться в квадрат. Неудачный вышел день, нехороший. Но вспомнили, что канистра цела, и утешились. А день-то получался ничего! И силы откуда-то появились, и азарт. Брезент растянули в два счёта, на счёт три сняли канистру и удивились: ка­нистра выглядела как-то странно. Дорошин посмотрел и попятился. Жестяные ребристые бока ужасающе раздуло. Прекрасная прежде канистра стала похожа на безобразно распухшую подушку. Она была как на восьмом месяце и вокруг неё сразу образовалась пустота.

—Может, сапёра позвать? — робко предложил Кузнецов.

—Ага, и делиться! — встревожился Кременцов и растревожил всех: делиться по-прежнему не хотелось, но и к канистре подходить не хотелось тоже. Молчали, думали и потели. И тут пришёл от комба­та лейтенант, усталый и злой. Сбросил каску, засучил рукава:

—Морсанов, давай воды!

—Нету, — испуганно пролепетал тот.

— Как нет, а это что? — И лейтенант пнул канистру в раздутый бок.

Стало слышно, как далеко-далеко, где-то над крышей, звенит

комар.

— Я спрашиваю — что? — Не понял лейтенант и поддал ещё раз.

И тут раздался оглушительный, чудовищной силы взрыв — так всем показалось. А ещё показалось, что на земле вдруг внезапно от­менили атмосферу, а вместо неё подсунули какую-то ядовитую зелё­ную дрянь. Взорвавшаяся канистра развернулась лепестком. Грязно-бурые ошмётки разлетелись вокруг. Эти ошмётки всех и спасли. Едкая, вонючая жидкость залепила лейтенанту всё и он не смог никого застрелить, не смог даже достать пистолет. Стоял только и протирал глаза, из которых мощным химическим потоком брызнули слёзы.

— Сволочи, — просипел он. — Я ведь... Я ведь приказ вам принёс: Дорошин, Гилязов, Кременцов — дембель! Самсонов — младший сержант.

Потом шагнул, спотыкаясь, к арыку, но промахнулся и пошёл со слепу вдоль. Сделал шаг, другой, и взвод ахнул — влажные чёткие следы оставались на минном поле.

—Стой! Куда? Мины! — забился в истерике Старков.

—Стоять! — взревел Миносян.

Но лейтенант не слышал. Оглушённый, ослепший, шагал по минам. И весь взвод, весь до единого, вдруг сорвался и бросился на­перерез. И до того все испугались, до того ужаснулись, что начисто забыли, и где бегут, и по чему. Гигантскими кенгуровыми прыжка­ми летел Миносян, мелким кроликом семенил Старков, Матвиенко, споткнувшись, грохнулся в яму, Красильников, не заметив, на него наступил. Лейтенанта догнали, подхватили на руки и молниеносно, чтобы отмыть, шлёпнули в арык.

— Да вы что? — изумился он. — Вы что?

И ему стали торопливо, взахлёб объяснять, что. И, поскольку обрадовать его спешил каждый, то понять ничего было нельзя. Но лейтенант понял.

— Ах, вот оно что... — протянул он и внимательно их осмотрел. — Значит, вот как... — Потом оглянулся на влажные разнокалиберные следы и вздохнул. — Старков, где панама?

И вдруг, повернувшись, снова зашагал по чёрному от влаги полю. Панама лежала ровно посередине.

—Суицид, — охнул Крюков.

—Крыша поехала, — догадался Линьков.

Но лейтенант вернулся, нахлобучил на Старкова панаму и со­общил:

— Да я виноградник сам минами расписал, чтобы у вас в извилинах не забродило! — И вдруг улыбнулся. — В другой раз без сапёра не ставить!

И над крышей снова стал слышен уцелевший комар. С дерева бесшумно сорвался осенний лист. Взвод комара слушал молча. Смо­трел, думал и не дышал. Смотрел, в основном, на опустившийся за лейтенантом брезент, а не дышал оттого, что было всё ещё нечем, но недолго. Первые захихикал нервный Самсон, подхватил Кузя и че­рез минуту взвод лежал на земле. Смеялись до ужина, смеялись по­сле, потом легли спать, проснулись и снова стали смеяться, потому что сообразили, что опять на крыше. Но к обеду спустились, притих­ли и Дорошин снова услышал таинственный шёпот:

—Дрожжей, дрожжей надо меньше! А главное — не закрывать, естество своё возьмёт, — разобрал он и подумал:

—Точно, естество! Закрывай, не закрывай — вырвется.

И уже через неделю трясся на раздолбанном БТРе в Кабул, счаст­ливый и от счастья хмельной, и бессмысленно бормотал:

— Вырвался! Ей-богу, вырвался, пронесло!

Чудо

На привале, когда батальон уже с головой погрузился в «зелёнку», третий взвод захотел картошки. Невыносимо захотел, прямо на­смерть. Так, что если бы сказал кто-нибудь: «Ребята, вот кар­тошка, а завтра расстрел», все бы ему ответили: «Стреляйте!», но от картошки не отказался бы никто — золотистой, румяной, с корочкой. Возможно, с мясом, немножко с луком, но можно и без всего: лишь бы картошка. Ну, захотелось так, до того захотелось, что Косаченко заплакал:

— Вам хорошо, а я два года не ел!..

Шутил, конечно, но все понимали — не шутит, и стало как раз нехорошо, потому что некоторым ещё два года было не есть. Подсчи­тали быстренько, кому сколько осталось, и ужаснулись: до картошки было, как до луны, отчего её захотелось ещё больше. И все предались унынию. Забились в короткую тень брони и там заскучали.

Страдали молча, жевали мрачно, кто галету, кто стебелёк. Пыта­лись отвлечься сигаретами и переводили разговор на войну. Но о чём бы ни говорили, всё равно выходило на картошку, да такую вкусную, что Самсонов ушёл рвать перловкой в кусты и застрял там на целый час, так что его пришлось всем взводом искать, и взводному снова влетело от Бати.

— Где твой паразит? — ревел он. — У тебя есть хоть один не паразит?!

И со страшной силой застроил всю роту. Рота слушала его молча и затаённо думала о своём: застраивай — не застраивай, а всё равно расстройство одно, и даже два. Потому что, если и найдётся картош­ка, то уж на всех её ни за что не хватит: хорошего на всех никогда не хватает, это комбата всегда хватает на всех, начиная от Самсонова и кончая взъерошенным ротным.

А начал всё действительно паразит Поливанов: сидел рассеянно после обеда, ковырял спичкой в зубах и вдруг как в ухо выстрелил:

— Фри!

. — Чего? — не понял Старков.

— Картошка такая, жареная.

— С мясом... — заподозрил Миносян.

— Или с сосисками! — вздрогнул Линьков.

И загорелось. У всех прямо-таки засосало и на зубах вместо песка захрустела фри. Сосиски с мясом как-то не прижились — они мага­зинные, а от картошки завелись и наперебой замечтали. Щемящим, невыносимо домашним ароматом заволокло батальон. Все разговоры пропитались картошкой. Неистребимый запах просочился в колонну, пополз по броне и его не могло перебить ни гарью, ни внезапной ко­мандой на штурм. Гарь быстро выветривалась, а после штурмовки са­дились и всё равно хотели. Спорили, какой она должна быть и какой не должна. Соглашались с хрустцой, сомневались в мясе, но и спори­ли, и сомневались напрасно, потому что хрустеть было совершенно нечем. Подъесть к этому времени успели даже простой сухпай.

Начинали, как водится, со сгущёнки, продолжили тушёнкой, а через неделю докатились до перловки и с тоской поглядывали на банки, в которых невыносимо мучилась много лет назад погребённая в томате скумбрия. Скумбрия от жары слегка вздулась, но оставалась вполне безопасной. Опасно было только кому-нибудь её предлагать. Никто и не предлагал, а сразу складывал Дмитриенке в ЗИЛ, потому что выбрасывать было жалко, а есть невозможно. Поливанова хоте­лось прямо-таки убить. Он и сам чувствовал себя виноватым и по­нимал: ещё чуть-чуть — и убьют. Но убивать его всё-таки не стали, а послали за картошкой к танкистам, у которых всегда всё было, и даже воды они с собой возили по канистре на рыло. Но танкисты только отлили воды и сказали, что у самих от клейстера слиплось.

— Они теперь тоже хотят, — обречённо сообщил Поливанов и опасливо попятился за броню.

И наступила полная безнадёга. Горечь разочарования сразила взвод и совершенно зелёная тоска. Сразу, конечно, никто не сдался. Заговорили, что пельмени не хуже и пирожки — тоже хорошо, а, в принципе, можно и нажарить. Хлеб на блоках уже неделю выдавали мукой, а на мясо можно где-нибудь завалить барана. Да он и сам за­валится: нарвётся на растяжку или попадёт ненароком под обстрел. Обстрел в два счёта обещал устроить Первухин, а с растяжкой и во­все справится любой. Но всё это было можно, а хотелось именно не­возможного, картошки хотелось, жареного домашнего чуда. И взвод смертельно затосковал. На постах перестали спать, на привалах есть. И над «зелёнкой» повисла гнетущая тишина, потому что о картошке поклялись не говорить, а о другом не хотелось. Так и скучали. Об­речённо смотрели в запылённую даль, но и вдали ничего хорошего не ожидалось. Прочёска ожидалась и долгое стояние на блоках. Оста­валась только хрупкая надежда на кишлак, который торчал впереди серым дувалом и нависал скособоченным от старости минаретом.

Кишлак был брошенным, плоские крыши давно заросли колюч­кой, но в огородах могло запросто что-нибудь уцелеть, например, картошка. И кто-то через стереотрубу уже разглядел — уцелела! Ра­стёт за дувалом что-то похожее. И все затаились и уже заспорили, что. А пока все спорили, хитрая разведка засобиралась и обвешалась под шумок сапёрными лопатами, чтобы с ходу и рыть. Но из кишла­ка батальон с треском выперли. На минарете, как выяснилось, уютно расположился ДШК, а поле перед ним оказалось минным и батальон, потеряв пару БМП и половину сапёров, быстренько отошёл. Но ото­шёл недалеко, а только чтобы дождаться десантуру и снова врезать, но уже как следует. Комбату хотелось сбить минарет, а всем осталь­ным — картошки. Одним словом, желания совпадали, не совпадали возможности. Если комбат ожидал, когда срежут минарет проснув­шиеся танкисты, то остальные ничего хорошего уже и не ждали, потому что десантура после себя ничего похожего на картошку не оставляла. Перед глазами стояла прямо-таки ужасающая картина: алчная десантура входит в кишлак и голодной саранчой выедает чу­жой бахшиш.

— А вот хрен им, а не картошку! — закипал третий взвод. — И с мясом хрен, и без лука! — И, взвинченный нетерпением, послал к танкистам намекнуть, кому и отчего хрен. Поливанов туда побежал и левый фланг немедленно оживился.

Слипшиеся от клейстера танкисты откатились для удобства на бугорок, дали пристрелочный, но шарахнули чего-то не по минаре­ту, а за дувал. Потом положили второй снаряд, третий, и оттуда так отозвалось, так ответили, что над головами мгновенно облысел вино­градник и едкой гарью затянуло совершенно чистое небо. На броне грозно зарычал в шлемофон комбат, стремительно, как тараканы, рас­ползлись на новые точки БМП и всеведущий Морсанов сообщил:

— Махмуд на прорыв пошёл! Ему только через нас! Его против нас втрое!

Но и батальону отступать было некуда: «зелёнка» позади рас­ступалась просторной и чистой проплешиной, и стало вдруг до того обидно, до того досадно, когда вот она — и чуть-чуть, что батальон отошёл ещё метров на сто и упёрся — всё! Дальше — ни в какую. И стал медленной, неудержимой пружиной разжиматься.

Комбат просто диву давался: с небывалой инициативностью от­рабатывали и перемещали огонь танкисты, с совершенным хладно­кровием лежала под перекрёстным седьмая, и чёрт-те что вытворял впереди её третий взвод. Валил напропалую сухим арыком и, при­крываясь дымами подбитых БМП, накатывал на дувал.

— Научились, научились, паразиты, воевать! — наслаждался комбат и погромыхивал в шлемофон. — Шерстнёв, не зарывайся! Куда смотришь, Скворцов? Седьмую прикрой!

И прикрытая флангом седьмая поднялась и, обойдя сухим рус­лом поля, мёртвой хваткой вцепилась в дувал, и дувал этот, как её ниутюжили, удержала. Сдала подоспевшей восьмой и ударила по опор­ным, в упор пристрелявшимся точкам.

Минарет гасили почти вручную: подобрались и всадили в него пару «мух», дувал разнесли сразу в пыль и тут же напоролись под фланговый с двух сторон. Только пыль эта и спасла, да и ту сносило ветром как раз на кишлак. Но тут что-то особенно шумное сотворил впереди третий взвод. Рванул чем-то оглушительно, затрещал ярост­но ручными гранатами, и седьмая за ним поднялась, спотыкаясь об обломки дувалов и выбитых дверей. А дальше пошёл самый непри­ятный, самый плотный уличный бой.

Перекатывались по крышам, сходились во дворах, прошибали с ходу дома, чтобы снова схлестнуться во дворах и схватиться на кры­шах. Управлять стало и некем, и незачем, каждый управлялся сам.

Рассвирепевшие, вконец озлобленные сапёры напролом тащили за собой батальон в теснину дувалов, взъерошенные танкисты про­давливали всё по прямой, густым матом покрывал всю войну ком­бат. В пробитые бреши рванула всей бронёй придержанная в резерве восьмая и через два часа всё кончилось. Подлетевшим «вертушкам» оставалось только снять раненых и прикрыть санитарные борта. А раненых было много. С развороченной площади ушёл один борт, под­нялся второй, а над головами закружил третий. Опоздавшая десанту-ра пылила мимо на раскалённой броне и виновато отводила глаза. Кишлак был похож на маленький Сталинград: темнел чёрными про­валами крыш и оседал медленным прахом разрушенных стен. Плот­ность огня была такая, что с уцелевшего на площади дерева начисто сорвало листву. Казалось, наступила внезапная огненная зима.

Но третьему взводу повезло. Только шестерых посекло по ме­лочи, так что к вертушкам никто даже не пошёл, да у Первухина оторвало гранатой ствол. Первухин расстроенно разглядывал ис­корёженную коробку, а взвод валялся среди камней и беспробудно, мертвецки спал.

Лежали, кто где упал: в камнях, на выбитых дверях и друг у дру­га на животах. Лица у всех были серые, землистые и совершенно пустые.

—Третий в охранение не ставить! — взглянул мельком комбат. Осмотрел чудовищной толщины дувал и сбитые точки и покачал го­ловой. — Ну, чудом, просто чудом каким-то взяли! — И пошёл до­кладывать, отчего пришлось не ждать, а контрударом. Тут и подо­спел закопчённый, отдувающийся Поливанов с термосом за спиной и связкой пустых котелков.

—Пожрать, мужики! — загремел он бачком, — подъём! Жор пришёл!

И принялся расталкивать, раскладывать и совать в грязные руки еду. Мужики поднимались и вяло что-то жевали, и, не дожевав, засыпали. Отваливались замертво на камни и зарывались носа­ми в пыль.

— Да вы что, мужики! — тормошил их Поливанов и чуть не плакал. — Вы что!

Но мужики в ответ только невнятно мычали и на Поливанова не смотрели, а если и смотрели, то куда-то сквозь. А его всё равно не видели.

— Ну, вы, блин! — расстроился он. — Ну, вы...

Посмотрел равнодушно на еду, потом пробормотал сонно: «а-а-а...», — и тоже заснул, привалившись к забинтованному боку Кременцова. Недосягаемая жареная картошка снилась ему — золо­тистая, румяная, с корочкой, та самая, которую он всё-таки добыл, которую умудрился с танкистами нажарить и которая пылилась те­перь среди кишлака золотистым ненужным чудом.

Хорошо

И всё, вроде, было в этот день, как обычно — разводы, построения, завтрак и обед. На завтрак была обычная перловка, на обед не­обычно противный суп. Чёрный хлеб прилипал к потолку — Красильников пробовал, прилипало, белого не хватило, а из компота выловили шестнадцать мух. Мух понесли к поварам — есть. Те, по­нятно, отказались, поломались для порядка, поупрямились, но, по­думав и повздыхав, съели, потому что народ же стоит, люди ждут. Разругались с дежурным, который хотел посмотреть, чего ждут, и с танкистами подрались, как всегда. И замполит долго и противно ну-дел про устав, взаимовыручку и облик бойца. А на душе всё равно праздник, долгожданный и ни в одном календаре не отмеченный. Все с затаённым волнением ждали. К вечеру с пересылки должны были привезти молодых — новую, значит, смену, пополнение, так сказать, и доблестную молодёжь.

В полку надвигались большие перемены и все до одной к лучше­му, потому что это где угодно старость не радость, а в армии — радость, и ещё какая. Прежняя молодёжь старилась и спешно переводилась в черпаки, черпаки продвигались к дедам, а дембеля, те вообще продви­гались далеко-далеко, до самого дома. Поэтому и радовались больше всех, и волновались. Глядели чаще других на дорогу и обсуждали, не сломалась ли «броня», или, того хуже, не влипла ли молодость по/1, обстрел. Но из связного кунга докладывали: нормально идут, при­строились к дивизионному автобату. И по палаткам разносилось:

—Перекрёсток прошли!

—Старую Крепость!

—Пятьдесят шестой километр!..

А пятьдесят шестой — это почти что здесь, и, если бы не вечный И пыльный ветер, колонна бы открывалась, как на ладони. Но, с другой стороны, это даже и хорошо, что не открывалась, потому что как (II ладони не всегда хорошо, и дембеля с беспокойством вглядывались в мутную даль.

—Только бы двести пятнадцатый не сломался! Трансмиссии слабая и вообще...

—Мы его вчера сломали, в парке стоит.

—Тогда четыреста шестьдесят второй.

—А двойка с колонной в Союз пошла...

И от слова «Союз» и ветер казался холоднее, и особенно против­но вспоминался суп. А беспокоились они оттого, что их без смены не отпускали домой. Некому было сдавать «броню», штатные должно­сти и обшарпанные стволы. И в октябре некому, и в ноябре, и вот уже в декабре. И, наконец, донеслось:

— Едут!

И в полк въехали в сопровождении брони два «Урала». Броня, не останавливаясь, прошла в парк, потому что у головной сорвало тормоза и нужно было тормозить об забор. А «Уралы» остановились, надолго остановились, на два года условно, и из них высыпала мо­лодёжь. И вот уж действительно — зелёная. Форма под шинелями совершенно не выгоревшая. Ремни с сапогами — мечта стариков. Но замполит все мечтания немедленно пресёк. Молодёжь быстренько застроил, отравил супом и принялся распределять по подразделени­ям и взводам.

Первому взводу достались десять и их пока ласково выспраши­вали, откуда, мол, и чего. Во второй сунули целых пятнадцать и осо­бо не спрашивали, потому что понять их ответы можно было, только одолжив Базарбаева. А третьему не досталось ничего. От комбата досталось за скандал с компотом и мух. Вот тебе и праздник. Толь­ко Булыбина с Толстиковым из разведки снова перевели. Они мол, в третьем взводе хуже не станут, потому что нельзя. И их, конечно, приняли:, что для начальства — плохо, для людей — хорошо. Прове­ренные мужики, нормальные. Но вечером после отбоя задумались: а где теперь взять ненормальных?

А ненормальные были нужны. Кто, например, будет по утрам на­мывать полы, веником шуршать и командовать тряпкой? А намывать надо, иначе комбат шеи намылит до полной выбритости и синевы. Или вот, например, если в умывальник бежать неохота, а захочется по­мыться человечьей водой. Кто побежит и согреет? Бульба со Львом Толстым? Им только скажи, сам после не убежишь. Да и мало ли что. В наряд кухонный кого посылать, за печкой кому присмотреть? В ма­газин сбегать кому, если молодых теперь нет, а прежним уже нельзя?

Если приняли в черпаки — всё, это уже святое. Черпак с ведром — позор армии. Такого остальная армия не простит, засмеёт и опустит в самую раннюю молодость. И стал ясен коварный замысел замполи­та — опустить. Погрузить на самое дно и заставить жить по уставу. Ног почему третьему молодых не осталось. Не простил, значит, ни за­лётов, ни «Боевого свистка», ни штанов, которые ему завязали узлом и крикнули в окошко тревогу.

— Вот, паразит, — осознал Линьков. — Это он хочет нам молодость вернуть?

И все вздрогнули. В молодость возвращаться никому не хоте­лось. Хорошая, конечно, была школа, но не хотелось оставаться в ней на второй год. Миносян прямо заявил:

— Застрелюсь.

И отговаривать его никто не стал, наоборот, задумались, но, по­думав, отмели за ненадобностью. Можно было просто сходить на ше­стой пост — там застрелят. Чтобы не остаться на второй год, нужно было пропустить через эту школу замполита, и в натруженных ста­риковских головах родился другой, ещё более коварный план.

Молодых решили пока брать напрокат, приобрести, так сказать, в аренду. Миносян пошёл по палаткам вправо, Красильников — влево, и скоро суровые деды всех взводов торжественно объявили: «В офицер­скую общагу ходить только через палатку третьего взвода. Поняли?».

Застроенная ими молодёжь ёжилась и понимала, потому что зву­чало это, как «только через ваш труп».

Стоила такая аренда недёшево. Расплачивались самыми лучши­ми и давно обжитыми сменами и постами, отдали самый тёплый и далёкий от начальства наряд на КПП и самый близкий, но тоже хо­роший, в офицерской общаге. Но, действительно, стоило, потому что офицерам в общаге тоже нужно было наводить порядок, и дневаль­ный под грибком постоянно голосил:

— Рядового Михневича — к ротному!.. Рядовых Колабаева и Петрова — к замполиту!.. Рядового Фоменко — к старшине!..

И, чем чаще пробегали они в офицерскую общагу, тем чище ста­новилось в палатке третьего взвода, потому что молодые могли прой­ти через неё только с ведром и тряпкой. Палатка засияла небывалой чистотой. Невиданным светом лучились тумбочки, табуреты и, что уж вовсе невероятно, чугунная, безнадёжно проржавевшая печь. Своими частыми вызовами офицеры отполировали её до зеркально­го блеска и теперь она становилась похожей на никелированный кол­лекционный стакан. Засияли и зеркально засветились даже гвозди в полу, с которого от усердия содрали краску, и он от этого стал похож на паркет.

— Ну и ну!.. — изумлялся комбат и не без зависти вздыхал. — Вот это чистота, вот это порядок!

И хищно затаившийся замполит разочарованно отходил. Пони мал, что нечисто, чувствовал непорядок, но вывести взвод на чистую воду не мог, потому что вместе с ним выводился весь командный СО став и, в том числе, сам замполит. А дело было в том, что ординарцы по уставу полагались не всем, а чистота полагалась, и для того, что бы устав исполнять, офицерам приходилось немножко его нарушать. Вот это «немножко» и использовал с непревзойдённым коварством состарившийся в хитростях третий взвод. Чистоту в общаге он ставил в прямую зависимость от себя. Конечно, в офицерском общежитии были свои дневальные и свой наряд, но в том-то и таилось коварство, что третий взвод отдал его самым заслуженным и совершенно отмо­роженным «старикам», которых из армии выгнать уже хотели, но ещё не могли. И заставить их что-нибудь сделать было немыслимо. Легче было расстрелять, чем заставить, но и расстрелять не легче, сами, кого хочешь, застрелят. И они заступали в наряд не для того, чтобы рабо­тать, а как раз наоборот, отдыхать. Сидели мирно на перевёрнутых вёдрах, покуривали и ждали, когда в коридорах наступит чистота. А потом, как на вёдрах, сидели на «губе» и тоже покуривали и ждали, так что их даже и не пытались сажать. Да и по совести говоря, как? Пулемётчика, с которым двое суток держал сопку, худого, как ске­лет, вернувшегося из госпиталя стрелка или покрытого чёрной гарью трижды контуженного сапёра. Он с тобой последней флягой делился, а ты ему: «Корнюхин, пошёл мыть полы!». С ключицей перебитой, с осколком выше плеча? И не у всех, конечно, осколки, но ведь рейды и десятки минных полей — у всех. А тех, кто их ещё не прошёл, запа­хивать официально было нельзя. Прибывший молодняк гоняли от­дельно на полигоне и для начала учили просто стрелять. И оставалось одно — неофициально, то есть заниматься дедовщиной по очереди. А эту очередь первым забил третий взвод. Чистота наступала только че­рез его палатку, но всё-таки наступала. И офицерам с таким порядком пришлось смириться, он был как-то чище, этот порядок, как-то пра­вильнее была такая чистота, потому что нельзя же было, чтобы солдат видел своего командира с ведром и тряпкой. Он и не видел, а коман­диры изо всех сил притворялись, что видят с тряпками третий взвод. Замполит мучился, страдальчески отводил глаза, но покончить с дедовщиной не мог. Это было всё равно, что покончить с собой. Тре­тий взвод успешно возвращал его в забытую курсантскую юность, а возвращаться ему совсем не хотелось. Он стоял перед трагическим выбором: взять тряпку и вымыть комнату самому или передать её Колобаеву. В первом случае погибал авторитет, во втором — устав. Но во всех случаях погибал замполит. В его битве с неуставными отношениями побеждали отношения, потому что жили люди не по уставу, а в палатках, комнатах и на боевых постах. А там всё зависело от того, как к Линькову относится Базарбаев, а к Базарбаеву — Куз­нецов, а от замполита не зависело ничего. И батальон вторую неделю наслаждался одной и той же картиной: замполит рвал и метал, а мо­лодые подметали и убирали, причём делали это с небывалым энтузи­азмом. Сообразив, что палатка — это поле битвы, они с вениками на­перевес ринулись в бой и впервые заподозрили, что в армии не всегда плохо. И это было действительно хорошо — замполит, объявляющий благодарность третьему взводу. Замполит бледный, взвод боевой, а батальон от этого зрелища совершенно счастливый. И чем дальше, Тем совершеннее и полнее становилось счастье. Осыпанный благодарностями лейтенант отбыл в отпуск и взво­дом пытался командовать прапорщик Пинчук. Пытался он раза два, после чего успокоился и только успевал крикнуть «Садись!» раньше, чем все усядутся сами. Но и кричал негромко, потому что не любили этого, не уважали. Но своих молодых для полного счастья всё-таки не хватало. Печка без присмотра гасла и остывала. Топливо для неё приходилось таскать по ночам, потому что стыдно же — дедушка и с бревном. Это всё равно, что девушка с веслом. Ей весло, как штан­гисту лифчик. И вообще, человека делают дедушкой только внуки, а их-то как раз и не было, в том смысле, что собственных. Но и тут выручали своим энтузиазмом чужие. В битве за дедовщину они от­крыли свой личный невидимый фронт. Отправляясь за брёвнами, прихватывали брёвнышко престарелым соседям. Разнося в столовой бачки, доносили до третьего взвода и замполит напряжённо следил, не запашут ли, не напрягут. Но третий взвод и рта не раскрывал. Си­дел смиренно и кротко благодарил:

—Спасибо, Васечка!

—Нет, Эркинчик, добавки не надо!

—Ну, не надо, не стоит, а масло возьми себе!..

А молодые почти что с нежностью раскладывали по тарелкам хлеб, с особой заботливостью разливали чай и прямо-таки артисти­чески сметали со стола крошки. А замполит как поднимал брови до­миком, так и забывал их опустить. Получалось, что молодые напря­гаются самостоятельно, а как это получалось, он не знал. Он не знал, что заботятся они, прежде всего, о себе, и им было совершенно безраз­лично, на кого пахать, на офицеров или дедов. Но именно в третьем они пахали на самих себя, потому что, если побеждал третий взвод, пахать им нужно было только год, а если замполит — то все два.

— Если что, только скажите, — убеждал он и искренне недоумевал. — Ну, как же вы, ну, сами же... Ну, зачем?..

И не понимал, что молодой — это будущий дембель. Молодняк работал на своё будущее, а в настоящем, конечно, было ему тяжело, потому что всё, что он умел, — подметать, и делал то, что умел.

Поэтому, когда роту прямо посреди обеда сорвали тревогой и бросили под Старую Крепость, молодых оставили тосковать в па латках. Первый и второй взводы оказались в неполных составах и воевать они могли тоже не полностью. И вперёд выставили матёрый и как только не обстрелянный третий. «Зелёнка» прижала на дороге колонну наливников, и он полтора часа держал на себе вдруг ожив шую и внезапно заговорившую Крепость. Закопчённые, гряз и 1, 1 с и яростно матерящиеся старики перекатывались в винограднике, ижи мались в арыки и бугорки и, хоть ты их убей, не отходили, а убпииди их перекрёстным и с господствующей высоты. И, когда их ирмжн ло так, что дальше уже нельзя, полный абзац и цинковый дп\м" 'п., вдруг психанули, поднялись и взяли крепость в лоб. Кузнецов взял, безошибочно врубивший в дувал два заряда, детально и точно отра­ботавший ручником Первухин, и совершенно неуправляемые и рас­свирепевшие Бульба и Лев Толстой. Заспорили, кто у дувала будет первым, и, чтобы Толстой его не опередил, Бульба этот дувал грана­тами снёс. Разбушевавшегося Толстого на какое-то время оставили, чтобы успокоился, под завалом, и он оттуда матерился и обещал. А прапорщик Пинько успокоился навсегда. Его загрузили в БМП, а с ним ещё троих из первого взвода. Потом сидели, раскуривали дро­жащими руками сигареты и запавшими, ничего не видящими глаза­ми смотрели в небо, по которому серебряным крестиком проплывал дембельский самолёт. Но сидели недолго.

— Давай, давай, третий!

Поднялись и заспешили домой. Третий взвод в полном соста­ве заступал вечером в караул, потому что молодых в караулы по-прежнему не ставили. После карантина их ещё только учили держать автомат. В семнадцать ноль-ноль отстояли нудный и томительно долгий инструктаж. В восемнадцать приняли наряд и разбрелись по самым дальним и неприятным постам, потому что лучшие отдали за молодых. А через два часа сменились. Посидели у караулки, глядя, как разгораются в палатках уютные, домашние огоньки, и Миносян вдруг неожиданно для себя сказал:

—А всё же, мужики, до чего хорошо это — быть молодым! И все помолчали, подумали и согласились:

—Хорошо!

А внизу, у крайней палатки, прятался среди камней избитый, за­мордованный в хозвзводе молодой. Прятался и тихонько плакал, от­того что не знал ещё, до чего ему хорошо.

Стихи