Глава 48. Обман.

Я-то думал что идиот, который себе шар в член загнал – уникален. Ошибался я сурово. В ларьке, который какой-то хитрый местный барыга организовал прямо на территории батальона, недовольные полученным от природы бойцы покупали зубные щетки из твердого прозрачного пластика и маникюрные пилочки. От щетки отрезался кусок, которому придавалась округлая форма. Потом еще пастой ГОИ это дело шлифовалось. Количество дебилов перед глазами, жулькающих в суконных мешочках заготовки для продвинутой модернизации собственного тела, не укладывалось в голове.

Как-то раз видал я, как операция проходит. Сидели мы в каптерке, выпивали маленько. Старшина тогда в очередном запое пребывал, и пустил нас к себе за кружку коньяка, после чего мгновенно забылся тревожным сном. Мы же разложили на столе пару офицерских сухпаев, наплескали помалу в кружки и сосредоточились. Бухать было страшно: слишком велика цена, назначенная за непродолжительное удовольствие, в случае палева.

- Ну, Яга, будь здоров! – решительно выпалил Дед.

В следующее мгновение дверь каптерки шумно отворилась и зашли два товарища. Окинули беспокойным взглядом присутствующих, и переглянулись.

- Да пофиг! – решительно заявил один и принялся сбрасывать с себя портки, отчего выпивающие замерли, не донеся кружек до рта. Второй тем временем схватил два табурета. На один усадил голозадого товарища, на другой стал выкладывать из карманов принесенное: поставил стакан, предварительно со всей дури дунув в него, вылил туда пузырек спирта, окунул в спирт блестящую отвертку. Голозадый вынул из кармана кителя мешочек, сшитый из шинельного сукна, долго пытался разодрать его, пока не перегрыз нитки зубами. Достал, наконец, пластиковый шарик, стер с него пасту и бросил в спирт.

«Хирург» тем временем вскрыл пару ИПП[29] и надорвал упаковку бинта. Безштанный тщательно протер свою залупу и руки смоченным в спирту обрывком перевязочного материала. Накрыл угол табурета упаковкой от ИПП и положил член на нее.

Дальше все происходило очень быстро. Могло даже показаться, что много раз «хирург» подобные операции проделывал. Как только пациент оттянул кожу под головкой, отвертка уже встала на свое место и с глухим ударом руки по рукояти проделала в теле еще одну, не обязательную совершенно, дырку. Через десять секунд шарик занял свое место, а модернизированный орган скрылся под перевязкой.

- Больные уроды!

После этого уже никакие проявления человеческой глупости не могли удивить меня.

***

- Ванька! Проснись!

- Чего? – Грязев медленно моргал спросону и махал на меня рукой.

- У тебя есть чего бухнуть?

- Заколебали вы, хорош. Спалитесь – весь взвод перенюхают. Отбивайтесь.

- Все уже отбились, Ваня. У меня одного недогон.

Иван проморгался наконец, поглядел на меня, вглядываясь в темноте в глаза, чего-то решил для себя.

- В вещьмешке посмотри.

- Спасибо, Ваня. Должен буду.

- Естественно, - пробормотал он и отвернулся.

Встал на корячки, полез под кровать. Алкогольно – тушняковый бульон попросился из желудка наружу. Чтобы не напачкать возле чужой тумбочки лег на пол боком. Долго возился с завязками мешка, пока не выудил бутылку.

***

Вспомнилось как прошлым летом, в день рождения мой, подошел ко мне дневальный. Это же в Новокузнецке еще было. И говорит: «На КПП тебя, Андрюха, вызывают!» Ну я и пошел. А точнее – побежал. И мечталось мне на ходу, что это родители ко мне приехали. Ну правда же – кому я еще на КПП нужен? А то, что не предупредили заранее о приезде, - так это сюрприз! Или боялись не успеть, или еще чего… А это телеграмма была всего лишь кратенькая. Кто ж поедет за две тысячи километров?

Теперь-то я в чудеса совсем не верю. Не знаю я теперь во что верить. В дембель? Так это обман такой. Вот даже календарь если достать и посмотреть. Ведь это когда еще я первое августа зачеркнул? Ну не меньше недели назад никак! А календарь говорит что сегодня второе… И часы на руке то же самое утверждают. Еще целых семь минут до третьего числа. Это сговорились они так против меня.

Хлебнул коньяку из горла.

А вот интересно – я алкоголик уже? Мама не обрадуется. Сижу вот в темноте между палатками, и бухаю в одну каску. Точно – алкоголик. А виноват я разве, что только с коньяку в голове потише да почище становится, и ремни какие то с груди падают. Вот только слезы в глазах стоят, но это с «Примы» вонючей, плесневелой.

Так-то если честно, - мне вообще на все по барабану. Могу вот даже если не удобно мне сидеть на приступочке – завалиться прямо так на песок и валяться в свое удовольствие. Только не блевануть бы раньше времени. Могу песню затянуть. Орать-то не буду, ясен пень, и вовсе не от того что боюсь. Просто если песню орать громче как можешь – то душевнее от этого она не становится совсем. Я так – потихонечку…

Ну и пусть, что алкоголик. Другие вон – вообще, кто манагой, кто семенами закидываются. С манаги ржут как умалишенные, палятся. Поймают офицеры такого веселого, и давай его пинать. Правильно – о чем разговаривать-то с таким обжабаным. А у того на лице все известные эмоции будто миксером взбалтывают.

Семена в «Шайтан-Траве» поспели уже, ага… Зилибоба давеча отведал – два дня в санчасти лежал к кровати привязанный. С Зилибобой-то совсем хохма вышла:

Закинулся он этой гадостью после ужина, чтобы приход в ночи приключился. Захавал семян аж ложку, без горки правда – не рисковать решил в первый раз. На вечерней поверке еще прямо в строю стоял, только рожей по сторонам вертел с несвойственным ему любопытством, да на фамилию свою с четвертого раза откликнулся.

И вот лег Зилибоба спокойно в кровать, и начал прихода ждать… А его не прет. Скучно стало Зилибобе, да и ссать захотелось. Решил он сбегать по-быстрому до сортира, пока не поперло.

А в ту пору спали уже все, кроме Степы-АГСника. Возвращался Степа из РМТО от самого востребованного в батальоне тату-мастера, где группу крови на груди накалывал. Устал Степа, набегался за день-то. Но настроение было – что надо: наколка красиво получилась.

Тут и расстроил его Зилибоба. Не дошел он до сортира, до Степиной кровати только добрался. Куда и ссал стоял.

Кумарил Степа Зилибобу знатно, так что аж Имамгуссейнов на шум из своей палатки прибежал. Не далеко она, палатка-то Имамгуссейновская. Да не один, комбат у него гостил… Зилибоба опознал комбата остатками сознания, и задал вопрос, который в течении следующего дня стал легендарным:

- Товарищ полковник! А почему я увольняюсь сорок шестого фебруля?

***

Где-то глубоко в душе я даже понимать их стал, наркоманов-то. Хорошо, наверное, хотя бы сутки не видеть ничего, сбежать от реальности. Пусть в это время и лежишь облеваный, привязанный к кровати. Пусть закрывают на кичу после, пусть дембель задержат – один черт до нового года домой отпустят. Если до сих пор никого на дисциплинарный батальон не отправили – значит и не будет этого. А косяков за пацанами много уже разных бывало. Одному Устинову сколько раз моську разбивали.

Еруслана опять вспомнил, как он в Устинова котелками в ночи кидался. Улыбнулся, из бутылки глотнул. Сейчас вслух Славика никто и не вспоминает почти. Только когда духи свежеприбывшие удивляться начинают – зачем это в КХО пулемет ручной стоит со сломанным прикладом? Его это пулемет, Ерусланчика. Об него и сломали…

Как-то он там теперь, в землице Омской? Мамка с сестрами как? Каждую неделю поди на кладбище-то ездят. Легкоступов рассказывал, что маленькая совсем мамка Ерусланова, хрупкая. Это он же Славика на родину увез. Заведено так у военных теперь: погибает когда боец – ищут в подразделении земляка из числа офицеров и прапорщиков и снаряжают попутно в отпуск на две недели. Только чтоб тело сыновье родителям в руки передал. Ну и сказал пару слов, каких сумеет.

Компании той, которой в первую мою в роте ночь пили коньяк на втором ярусе кровати – нету уже. Распалась, раскололась. Сидим молча по шконкам, письма с родины перечитываем, альбомы дембельские рисуем. Даже покурить поодиночке ходим, а коньяк если появится – сядем молча, разопьем и в койку. Не как раньше – до полночи яростным шепотом истории забавные травили и ржали в подушку. И не вспоминает уже никто, что в гости друг к другу собирались.

Только с Ванькой Грязевым мы теперь и разговариваем по душам. Поди ж ты – десять месяцев будто и не замечали один другого, здоровались только при случае. Я про себя думал, что рисую неплохо, а как на Ванькин блокнот взглянул – завидно аж стало. Так что мы теперь с Грязевым мастера по высокохудожественной росписи дембельских альбомов. Только вот себе я не хочу альбом рисовать. Не повезу я домой ничего, что напоминать об армии станет. Только песен парочку запомню, и буду иногда напевать себе под нос, так же в одну каску напиваясь.

Бутылку опустела. Сигарета последняя… А я валяюсь между палатками, ручками-ножками по песку еложу, крылья ангельские рисуя. И песенку под нос мурлыкаю. Чайфовскую «С Войны». И открывается мне в каждом куплете какой-то новый смысл, которого не было, когда на школьном стадионе по вечерам мы ее орали.

- Душевно поете, товарищ сержант.

Запрокинул голову, проморгался, прищурил правый глаз и тогда только разглядел размытый силуэт с бляхой на груди. Затянулся от души крайний раз, аж пальцы ожег, выбросил окурок куда попало.

- Иди-ка ты тоже в жопу, три пятерки.