Случайность у римлян

Немногим полнее осветил отклонение (clinamen) атомов Лукреций:

Собственным весом тела изначальные в некое время

В месте неведомом нам начинают слегка отклоняться,

Так что едва и назвать отклонением это возможно.

Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы падать,

Не отклоняясь ничуть от пути в пустоте необъятной,

То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не рождалось

И ничего никогда породить не могла бы природа (II, 218).

Тему малых отклонений блестяще развил современник Лукрециянеопифагореец Нигидий Фигул: " Повернув гончарное колесо с такою силою, с какою в состоянии был это сделать, он во время кружения его прикоснулся к нему два раза черною краскою с величайшею скоростию как бы в одном и том же месте. Когда движение колеса прекратилось, сделанные им знаки были найдены... на немалом расстоянии один от другого. Так точно, сказал он, при известной быстроте небесного круговращения, хотя бы один [заказчик гороскопа – Ю.Ч. ] после другого рождался с тою же скоростию, с какою я два раза прикоснулся к колесу, это делает большую разницу в пространстве небесном; от этого, пояснил он, оказывается весьма значительное различие в нравах и случайностях жизни двойней" (Августин. О граде Божием, кн. V, гл. III).

Это – единственная в древности попытка, какая мне известна, связать случайность и механику. Лишь через две тысячи лет та же мысль повторена и развита в " рулетке Пуанкаре" (о ней см. гл. 6).

Поздняя античность оттачивала формулировки случайности. Например, " делом случая называют то, что не имеет никаких причин или происходит не в силу какого-нибудь разумного порядка; а делом судьбы – то, что случается в силу некоего неизбежного порядка, вопреки воле Божией и воле людской" (Августин. О граде Божием, кн. V, гл. I). Многие из тогдашних формулировок дожили в науке до ХХ века. Их анализ в связи с биологией см. [Берг, 1977, с. 52–77; 108–110; 179–181].

Римский неоплатоник Порфирий, комментируя логику Аристотеля, ввел (около 270 г.) систему классификации признаков, известную как " древо Порфирия", в которой любой объект имеет пять типов свойств – признаки рода и вида, видовое отличие, собственный признак и несобственный (случайный) признак [Богомолов, 1985, c. 333]. Здесь случайное (привходящее, accidentia) есть свойство, которое может как быть у объекта, так и не быть, не меняя этим его отношений к другим объектам (пример: лысина).

Объясняя через 250 лет Порфирия, последний римский философ Северин Боэцийписал: акцидентальные различия " производят только инаковость (alteratio), но не создают чего-либо другого", а собственные (субстанциональные) отличия " не только изменяют вещь, но и делают ее другою (aliud)" [Боэций, 1990, с.79].

Мысль Боэцияважна до сих пор. Если бы биологи в массе своей умели проводить это логическое разграничение, вряд ли мог бы, например, возникнуть дарвинизм. Ведь его основное положение утверждает, что наблюдаемые различия между особями одной популяции являют собой материал (и притом неограниченный) для эволюции; т.е. индивидуальным случайным вариациям (акциденциям) приписан субстанциональный статус. На этот изъян критики указывали много раз, но Чарлз Дарвини его сподвижники, судя по всему, просто не поняли, в чем дело. (В наше время говорят, что дарвинистов больше интересуют различия между организмами, чем сами организмы – итог господства статистического подхода к природе – см. гл. 5.)

Около 400 года блаженный Августинописал свою беседу с врачом, " стариком острого ума", который отвергал возможность предсказания будущего, а на вопрос, почему предсказания астрологов часто сбываются, отвечал, что " это делается силою случая, всегда и всюду действующего в природе", причем давал этому два совсем различных объяснения. Первое: " Если человеку, гадающему по книге поэта... часто выпадает стих, изумительно соответствующий его делу, то можно ли удивляться, если человеческая душа по какому-то побуждению свыше... изречет вовсе не по науке, а чисто случайно то, что согласуется с делами и обстоятельствами вопрошающего". Второе: " Предсказатели не знают того, что произойдет, но, говоря о многом, натыкаются на то, что действительно произойдет" (Августин. Исповедь. IV, 7; VII, 8). Первая позиция по сути отрицает случайность. Наоборот, второе объяснение врача на ней основано, но это вовсе не привычная нам случайность, имеющая частоту повторений, а случайное " побуждение свыше". (В наше время тут любят говорить о предпочтении или предрасположении.) Августин стал " наблюдать за близнецами", чтобы убедиться, что идентичные условия рождения не дают идентичности судеб. Увы, вместо изложения этого статистического наблюдения, Августин лишь напомнил о различии судеб Исаваи Иакова, библейских близнецов (там же, VII, 10), – исход реального наблюдения его не интересовал. Средневековье вступало в права.

Позже Августинбросил мельком: " мы знали близнецов, которые не только различались своею деятельностью... но и болезням подвергались различным". Теперь он полагал, что если предсказания сбываются, то – " по тайному внушению недобрых духов", т.е. опять стал отрицать случайность (О граде Божием, кн. V, гл. II, VII).

Через сто лет Боэций, " последний римлянин", изложил (в тюрьме, в ожидании казни), самую яркую и точную формулировку античного взгляда на случайность [Боэций, 1990, с. 274-275]. В нынешних терминах она звучала бы так: случайность – не подлинное явление, а результат скрещения независимых друг от друга процессов, каждый из которых имеет вполне определенную (неслучайную) причину. Такое понимание случайности (восходящее, как мы видели, к Аристотелю) широко распространено до сих пор, но в наше время уже не является общепризнанным, поскольку, как мы узнаем в главе 5, понемногу распространяется понимание многоплановости феномена случайности.