Марта. Среда. От Муската по-прежнему ни слуху ни духу

От Муската по-прежнему ни слуху ни духу. Жозефина почти весь понедельник просидела в «Миндале», но вчера утром решила вернуться в кафе. На этот раз с ней пошел Ру, но там никого, царит полный хаос. По-видимому, молва оказалась верной. Мускат уехал. Ру, доделавший спальню Анук на чердаке, уже начал приводить в порядок кафе. Врезал новые замки, содрал с пола старый линолеум и грязные занавески с окон. Немного труда, утверждает он, – побелить шершавые стены, подкрасить и покрыть лаком поцарапанную мебель, все вымыть с мылом, – и кафе засияет, преобразится в светлое гостеприимное заведение. Он вызвался сделать ремонт бесплатно, но Жозефина об этом и слышать не желает. Мускат, разумеется, опустошил их семейную копилку, но у нее есть собственные небольшие сбережения, а новое кафе, она уверена, будет приносить неплохой доход. Выцветшую вывеску «Кафе „Республика“, прибитую над входом тридцать пять лет назад, сменила другая, сделанная на лесопилке Клэрмона, с написанным от руки названием „Кафе «Марод“. Над дверью также появился яркий навес в красно-белую полоску – такой же, как у меня. Резко потеплело, и герань, посаженная Нарсиссом в железных ящиках для растений, быстро разрослась, расцвела, украшая алыми бутонами окна и наружные стены. Арманда любуется кафе Жозефины из своего сада у подножия холма.

– Она – умница, – говорит мне старушка присущим ей грубоватым тоном. – Теперь прекрасно заживет без своего алкаша.

Ру временно переселился в одну из свободных комнат кафе, а Люк занял его место подле Арманды, к глубокому неудовольствию матери.

– Тебе нельзя там жить, – визгливо выговаривает она ему. Я стою на площади и вижу, как они идут из церкви: он – в воскресном костюме, она – в одном из своих бесчисленных костюмов-двоек пастельных тонов. Ее волосы уложены под шелковый шарф, завязанный на голове узлом.

– Только до дня р-рождения. – Он вежлив, но непреклонен. – А то она ведь с-совсем одна. Вдруг с н-ней опять случится п-приступ.

– Вздор! – безапелляционно заявляет она. – Я объясню тебе, что она делает. Просто пытается вбить клин между нами. Я запрещаю тебе, категорически запрещаю ночевать у нее эту неделю. Что касается ее абсурдной затеи с вечеринкой…

– Ты не должна мне з-запрещать, т-татап.

– Это почему же? Ты – мой сын, черт возьми, и я не желаю слышать, что тебе приятней повиноваться безумной старухе, чем собственной матери! – В ее глазах блестят сердитые слезы, голос дрожит.

– Успокойся, татап. – Нытье матери его не трогает, но он обнимает ее за плечи. – Это же не надолго. Только до дня рождения. О-обещаю. Кстати, ты тоже приглашена. Она будет счастлива, если ты п-придешь.

– Я не желаю там быть! – Голос у нее капризный и слезливый, как у переутомившегося ребенка.

Люк пожимает плечами.

– Ну не приходи. Только потом н-не обижайся, что она отказывается считаться с твоими желаниями.

Каролина смотрит на сына.

– Это ты к чему?

– К тому, что я мог бы у-уговорить ее. У-убедить. – Он – умный мальчик, знает свою мать. Понимает ее лучше, чем она о том подозревает. – М-мог бы уломать. Но если ты даже п-попытаться не хочешь…

– Я этого не говорила. – Поддавшись внезапному порыву, она крепко обнимает сына. – Ах ты, моя умница. – Хорошее настроение вернулось к ней. – Ты ведь поможешь, правда? – Она звонко чмокнула его в щеку. Люк терпеливо сносит ее ласки. – Мой хороший, умный мальчик, – с нежностью в голосе повторяет она, и они рука об руку продолжают путь. Люк, уже выше матери, смотрит на нее сверху вниз внимательным взглядом, как снисходительный родитель на непослушного ребенка.

О да, он хорошо ее изучил.

Теперь, когда у Жозефины появились собственные заботы, я вынуждена фактически одна вести приготовления к празднику шоколада. К счастью, большая часть работы уже выполнена. Осталось упаковать несколько десятков коробочек. Я тружусь вечерами – делаю пирожные и трюфели, пряничные колокольчики и позолоченные pains d' upices. Мне, конечно, недостает ловких рук Жозефины, в совершенстве освоившей искусство упаковки и украшения готовых сладостей, но Анук помогает как может, расправляет целлофановые рюшки и налепляет шелковые розочки на бесчисленные саше.

Уличная витрина, в которой я выкладываю праздничную экспозицию, временно затянута белой папиросной бумагой, и теперь снаружи магазин выглядит почти так же, как в день нашего приезда. Анук украсила бумажную ширму фигурками из яиц и животными, вырезанными из цветной бумаги, а в центр поместила большой плакат, гласящий: