КОНСТАНТИНОВ. На аэродроме, возле трапа самолета, прибывшего из Нагонии, Константинова встречал полковник Коновалов.

На аэродроме, возле трапа самолета, прибывшего из Нагонии, Константинова встречал полковник Коновалов.

– Мы нашли за эти сутки Винтер, Константин Иванович, – сказал он. – Только мертвую. Ее хоронят сегодня.

Константинов не сразу понял:

– Кого хоронят? Винтер? Что такое?

...Через полчаса в кабинете его уже ждали.

– Воспаление легких, – докладывал Проскурин. – Покашливала последнее время, но все равно ездила на корт. Температурила, принимала много аспирина, хотела переломать недуг, думала, пустяки. Свалилась у Дубова. Оттуда ее и отвезли в больницу.

– Кто такой Дубов?

– Ее приятель, кандидат наук...

– Что вы о нем знаете?

– Мы им еще не занимались...

– Вот так штука, а?! Цветущая женщина, тридцать лет... А почему вчера на работе ничего не знали?

– Дубов вечером позвонил, сегодня поминки, он всех ее друзей собирает...

– Сможете отправить туда кого‑ нибудь?

– Зачем?

– Вас не удивляет ее смерть?

– Нет. Сейчас бушует какая‑ то легочная эпидемия, капитан Стрельцов справлялся в институте усовершенствования врачей...

Вечером Проскурин доложил, что на поминках был его сотрудник; когда‑ то учился вместе с Глебом Грачевым, приятелем Винтер, подход, таким образом, был найден, Грачев сам пригласил его, позвонив предварительно Дубову.

Тот ответил, что приходить могут все те, кто «хочет помянуть Олечку, дверь квартиры открыта для всех».

– Ну и что там было? – спросил Константинов.

– Отец еле жив, побыл минут тридцать, а потом Дубов вызвал «неотложку», увезли старика – единственная дочь... Говорили о ней все очень хорошо, сердечно говорили... Дубов плакал: «Теперь я вправе сказать открыто, что хороню самого дорогого мне человека, нет никого дороже и не будет». Кольцо обручальное ей надел на палец – на кладбище уже...

– Зотову телеграмму дали?

– Насколько мне известно – нет.

– Почему?

– Фактически‑ то они ведь разведены...

– Когда она заболела?

– Сосед Дубова рассказал, что с вечера она свалилась, Дубов ей горчичники ставил, делал горчичную ванну – ноги парил; растерялся, старик говорит, но делал все, что мог. А утром вызвали «скорую помощь», но уж поздно было, ничего не могли сделать...

– Ничего не понимаю, – повторил Константинов. – Ровным счетом ничего. Соседа, Дубова – всех поглядите, пожалуйста.

Панов доложил, что последние дни – то есть после смерти Винтер – радиограммы из разведцентра ЦРУ не поступали.

– Значит, она их принимала? – задумчиво спросил Константинов, поглядев на Проскурина.

– Больше некому.

– Ой ли? – Константинов покачал головой, достал сигару, начал медленно сдирать с нее целлофан. – Собирайте людей, обсудим положение.

...Однако наутро, в 7.15, как и раньше, афинский разведцентр ЦРУ отправил своему агенту в Москве короткую радиограмму[5].

– Так, значит, не Винтер? – спросил Константинов, пригласив к себе Проскурина и Панова.

– А может, они еще и не знают, что она умерла, – возразил Проскурин.

– Может быть... А чем Винтер занималась последние дни? С кем встречалась? О чем говорила?

– Раиса Ниязметова говорит, что Винтер была у нее накануне смерти, обычная встреча подруг, ничего существенного, ля‑ ля, да и только.

– Вы что‑ нибудь понимаете? – спросил Константинов Панова. – Я – ничего, ровным счетом. Знаете что, – он обернулся к Проскурину, – давайте‑ ка я съезжу к Ниязметовой, с Винтер я был знаком, разговор может оказаться более предметным. Предупредите ее, пожалуйста, о моем визите – чем скорее, тем лучше...

Однако поездку к Ниязметовой пришлось отложить: генерал‑ лейтенант Федоров внезапно вызвал к себе Константинова, Проскурина и Коновалова. Лицо его было бледным, до синевы бледным. Он сидел за столом, вытянув перед собою руки с зажатыми в них разноцветными карандашами, и было видно, что пальцы его сейчас ледяные, ногти даже посинели.

– Ни для кого из вас не будет открытием, – сказал он, – если я позволю себе повторить, что разведка не будет вести в течение года радиомонолог. Существует обратная связь, о которой мы не имеем ни малейшего представления. Существует диалог, оживленность которого, как мы имели возможность убедиться, зависит от напряженности, усиливающейся ныне на африканском континенте, конкретно – в Нагонии. Вывод очевиден: источник – лицо хорошо осведомленное, он информирует хозяев по широкому кругу вопросов. Следовательно, каждый состоявшийся диалог – это нанесенный нам ущерб. Установить его – невозможно. Мы установим его – но чем позже, тем большую цену заплатим за его возмещение. Вот так. Теперь ознакомьтесь со спецсообщением, которое мне только что передали у руководства...

Федоров открыл красную папку, откашлялся и медленно, чуть не по слогам, зачитал:

– «Сегодня в пять часов утра при переходе к берегам Луисбурга взорвалось транспортное судно «Глеб Успенский», приписанное к порту Одесса, с грузом для Нагонии. Судно вышло из Мурманска, имея на борту сельскохозяйственную технику, грузовики и лекарства. Погибло три члена экипажа».

Федоров медленно оглядел чекистов, снова начал сжимать пальцы, словно грея их:

– Мне сдается, что эта акция – самодеятельность ЦРУ. Правительство не могло санкционировать такого рода бесстыдство, – в конце концов, они понимают – ситуация такова, что скрыть это не удастся.

Федоров помолчал и очень тихо, сдерживаясь, заключил:

– Мне сдается также, что после сообщения о гибели корабля Феликс Эдмундович подал бы в отставку! Ясно?! Ибо мы в этом виноваты. Мы! Славин мудрит в Луисбурге, вы тут планы чертите, а шпион губит людей, технику! Не можете найти – так и скажите, поставим других!

– Славин достойно выполняет свой долг. Я же готов подать в отставку немедленно, – тихо сказал Константинов.

Федоров убрал со стола руки:

– Что касается отставки: сначала сделайте то, что вам надлежит сделать, генерал. Это все. Вы свободны.

СЛАВИН

На коктейле в советском посольстве Глэбб отвел Зотова в сторону, передал ему маленькую книгу в растрепанном переплете, пояснив:

– Это было, оказывается, чертовски трудно найти. Пришлось запрашивать Вашингтон, помогло русское издательство Камкина.

– Спасибо. На сколько времени даете?

– Навсегда.

– Полно вам. Неделя – годится?

– Вполне. Хотите переснять на ксероксе?

– У нас поганый ксерокс, я, видимо, сделаю фотокопию.

Книголюб – Зотов не удержался, глянул год издания книги об африканском фольклоре: 1897.

– Спасибо, Джон, – повторил он, – я вам обязан, право.

– Это я вам обязан, Эндрю.

– Мне? Чем?

– Дружбой.

– Дружба исключает понятие «обязан», Джон, так мы, во всяком случае, полагаем, мы, русские. «Обязан» – приложимо к бизнесу.

– Кстати, о бизнесе. Вы бы не могли помочь мне?

– В чем?

– Я бы хотел увидеть вашего торгового представителя.

– Я это устрою. Тема?

– Нагония.

– Какое вы имеете отношение к Нагонии?

– Такое же, как и вы, – я думаю о будущем этой страны. Мое правительство выражает озабоченность по поводу поставок вашей техники. А знаю я об этом потому, что моя фирма работает, в частности, над тем, как выводить вашу технику из строя.

– Вы напрасно затеваете все это, Джон. Неужели хотите получить второй Вьетнам?

– Мы – нет. Вы хотите этого, Эндрю. Не думайте, что я поддерживаю мое правительство – там не очень‑ то много умных голов, но кое‑ кто имеет извилины: мы не полезем в Нагонию, а вот вы там завязнете. Вы же заключили договор с Грисо, вы обязались помогать ему, значит, в случае чего вы окажете военную помощь?

– Я бы оказал.

– «Я бы». Вы – не правительство. Ваши люди поддержали бы это?

– Бесспорно.

– Что ж, это ответ мужчины... Когда вы переговорите со своим шефом?

– Звоните завтра, часа в три, о'кэй?

– Договорились. Передавайте мой привет вашей очаровательной жене, Эндрю.

– Спасибо.

– Когда вы ее ждете обратно?

– Как только она закончит свои дела в Москве.

Они обменялись рукопожатием и разошлись: как всякий коктейль, этот, устроенный в честь прибытия в Луисбург советского оркестра, был формой дипломатической работы: оговаривались встречи, трогались проблемы, представляющие интерес, не всегда, впрочем, взаимный, проходил обмен точно выверенной и столь же точно дозированной информацией.

От Зотова, обменявшись несколькими любезными фразами с советником по культуре, засвидетельствовав свой восторг дирижеру оркестра, Глэбб подошел к Славину, обнял его дружески, пошутил:

– Когда гора не идет к Магомету, тогда Будда собирает конференцию неприсоединившихся! Здравствуйте, дорогой Вит, где вы пропадаете?!

– Это вы пропадаете, а я пытаюсь работать.

– Ах, эта дьявольская работа!

– Уж не такая она дьявольская.

– Я имею в виду нагрузки, а не цели, Вит.

– И я то же самое, только нагрузки вовсе не дьявольские. Другое дело, нагрузки, которые приходится испытывать моему «фиатику» – пока‑ то оторвешься от любопытных глаз. Здесь очень любопытные люди, нет?

– Следят неотрывно? – вздохнул Глэбб. – Ничего не поделаешь, привыкайте. Они следят за мной даже в туалете. Пилар нас ждет сегодня на спагетти. Любите спагетти?

– Люблю, если много. Одна умная французская актриса точно определила разницу между московским столом и западным: «У вас, говорит, в Москве витрины – просто срам, ничего интересного нет, а придешь к любому в гости – и балык тебе, и ветчина, и икра, а у нас витрины ломятся, а зайдешь в гости – печенье предложат и чашку чая». Ничего, а?

Глэбб рассмеялся:

– Ничего. Зло, но справедливо. Спагетти будет не только с сыром, я скажу Пилар, чтобы она разорилась и на мясо... Сами приедете или мне украсть вас из‑ под опеки здешних пинкертонов?

– Украдите. Это будет очень любезно с вашей стороны.

– Хорошо, сначала я заберу вашего человека, а потом поднимусь к вам.

– Мой человек осталась в Москве, Джон.

– Я говорил о Поле.

– Ах, он уже мой человек? Поздравьте меня – иметь Пола Дика своим человеком весьма почетно.

– Он измучил меня разговорами о несчастном русском...

– Каком русском?

– О том, который чинил вам ракетку.

– Ах, Белью. Он действительно русский?

– Да. И звали его точно так, как Пол зовет вас, – Иван, Айвен.

– Сообщения о его гибели уже появились в газетах?

– Пока, видимо, не появятся. Мои друзья из здешнего ФБР полагают, что еще рано печатать сообщение, мало данных, они убеждены, что дело слишком интересно, чтобы сразу комментировать.

– Если узнаете что‑ нибудь новое – скажете?

– Собираетесь написать о судьбе несчастного перемещенца?

– Если интересная судьба, отчего не написать? Конечно, напишу.

– Кстати, читали заявление мистера Огано?

– Он делает слишком много заявлений, какое именно?

– Сегодняшнее. К нему пробились наши ребята, он ведь наших гоняет, империалистическая пресса и все такое прочее...

Славин усмехнулся:

– Он, между прочим, в пинг‑ понг не играет?

Глэбб не сразу понял, чуть подался – по обыкновению – к собеседнику:

– Пинг‑ понг? Почему? Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду дипломатию, – ответил Славин. – Помните такую?

– Ах, это игры доктора Киссинджера?! С вами трудно говорить, вы слишком компетентны для журналиста, Вит.

– Некомпетентный журналист – это бессмыслица. Так что же заявил мистер Огано?

– Он сказал, что ни ваши советники, ни поставки Нагонии не спасут Грисо от краха. Он сказал, что это вопрос ближайших трех‑ четырех месяцев.

– Он, по‑ моему, и раньше говорил это.

– Говорил. Только ни разу не называл дату.

«Значит, у них определен точный срок, – понял Славин. – Он не зря мне отдал эти три‑ четыре месяца. Они начнут значительно раньше».

Вернувшись домой, Глэбб сразу же прошел в свой кабинет, опустил жалюзи, включил музыку, достал из кармана маленький диктофон – микрофон вмонтирован в часы, очень удобно, подключил его к специальной аппаратуре и начал прослушивать запись. Фразы Зотова «у нас поганый ксерокс, я, видимо, сделаю фотокопию», «спасибо, Джон, я вам обязан, право», «я это устрою», «я бы оказал», «бесспорно», «звоните завтра, часа в три, о'кэй?» он переписал на пленку повышенной чувствительности и спрятал ее в сейф.

Потом, переодевшись, заехал к Пилар, передал ей второй микродиктофон и сказал:

– Гвапенья, тебе надо будет поцеловать Зотова, сказать ему «милый» и так повести беседу, чтобы он сказал тебе следующие слова: «устал», «больше не могу», «пусть все идет к черту». У тебя есть три часа, чтобы поработать над сценарием. Успеешь? Продумай все хорошенько, потому что в диктофоне сорок минут звучания пленки, ясно? И пусть Элиса сварит побольше мяса к спагетти – этот Славин умеет требовать то, чего ему хочется. Побалуем его пока что, ладно?