ПОИСК‑V

Дональд Ги оказался высоким, моложавым, совершенно седым человеком; лоб его рассекал багровый шрам, и поэтому в журналистском мире его звали «Ги Харви Скорцени», соединив имя убийцы Кеннеди с фамилией похитителя Муссолини.

Он назначил Степанову встречу в холле – кондиционер в его номере, как, впрочем, и во всех других номерах, не работал: колонизаторы демонтировали оборудование, хотя им предлагали большие деньги, согласись они научить местных служащих, как обращаться с немудреной в общем‑ то системой. Единственным местом в отеле, где можно было дышать, оказался холл – там ходил сквозняк, потому что все двери были открыты постоянно, и с океана, особенно к вечеру, веяло свежестью.

– Я Дмитрий Степанов, из Москвы, спасибо, что нашли для меня время.

– Мне интересно с вами повстречаться, я, говоря откровенно, ни разу не говорил с русскими с глазу на глаз. У вас ко мне дело?

– Да.

– Пожалуйста, мистер Степанов.

– Меня интересует ваша эпопея с Глэббом.

Лицо Дональда Ги закаменело, он сразу же полез за сигаретами, достал мятую пачку «Честерфилда», предложил Степанову раскрошившуюся сигарету, жадно затянулся, потом вжал сильную голову в птичьи плечи и ответил:

– Мне бы не хотелось трогать эту тему.

– Вы сдались?

– Не просто сдался. Я подписал безоговорочную капитуляцию.

– Из‑ за того, что у вас не хватало фактов?

– Не только.

– Видите ли, я несколько раз путешествовал по Азии... У меня есть материалы по банку мистера Лао.

– Вы их получили легально или вас снабдила разведка?

– Если бы меня снабдила ими разведка, мне было бы трудно опубликовать книгу о мистере Лао – разведки мира не очень‑ то любят, когда их материалы уходят в печать. Вы начали разматывать это дело с другого конца, мистер Ги. Начинать надо было с того, по чьему приказу убили секретаря Лао.

– Убийцы не были найдены.

– Вы убеждены, что их искали?

– Формально – да. Но разве в Гонконге это мыслимо... Вы там бывали?

– Нет.

– Если вас интересует проблема мировой наркомании – советую съездить.

– Я пытался. Мне не дают визу. Свобода передвижения на красных не очень‑ то распространяется, ваши люди преследут свои интересы, когда шумят по этому поводу... Вам фамилия Шанц говорит о чем‑ нибудь?

– Вильгельм Шанц, немец из Мюнхена?

– Да.

– Он работал там с Глэббом.

– Вы его историю знаете?

– Нет. Старый немец, хорошо говорит по‑ английски, распространяет американские издания...

– То, что он был гауптштурмфюрером СС, вам известно?

– Это из серии пропагандистских штучек?

– Мы печатали в газетах факсимиле его приказов на расстрелы, мистер Ги. Он занесен в список военных преступников.

– Так потребуйте его выдачи.

– Мы это делали трижды. Словом, группой террора в Гонконге занимался он. Думаю, что нападение на вас тоже репетировал Шанц, он умел это делать, он работал со Скорцени.

– А это вам откуда известно?

– Об этом мне сказал Скорцени.

– Что дает введение нового человека в мое дело, мистер Степанов?

– Многое. Все‑ таки большинство американцев ненавидит нацизм. Если вы докажете, что Глэбб скрывал Шанца, вы привлечете к вашему делу внимание совершенно по‑ иному. Я готов передать вам материалы на Шанца. А вы расскажите, отчего подписали безоговорочную капитуляцию.

– Вы хотите об этом писать?

– Зависит от вас.

– Я не хочу, чтобы вы писали об этом.

– Боитесь потерять работу?

– Жизнь. Работа – полбеды, я уже одолел профессию судомойки, когда пытался свалить Глэбба. Меня просто‑ напросто пристрелят...

– Хорошо. Если я стану писать, изменив фамилии? Место действия?

– Это будет стоить пятьдесят тысяч долларов, мистер Степанов.

– Я получаю здесь двенадцать долларов в день, мистер Ги. Если учесть, что я тут просижу не меньше месяца, могу отдать вам половину.

– Хороший бизнес. – Лицо Ги, напряженное все это время, чуть расслабилось. – Понимаете, коллега, я продал все свои материалы по Глэббу. Все – до единой строчки. За десять тысяч. Когда они прислали мне письмо и сказали, что матери не жить и сестру украдут, я понял, что они сделают это. Они бы это сделали, понимаете? Как поступить? Вывозить к вам маму с сестрой? Нет денег, билеты дороги. Да и потом, я люблю Америку и совсем не люблю ваш строй.

– Так же, как я – ваш.

– Я знаю. Вас читают мои коллеги.

– А вы?

– Нет. Я вообще ничего не читаю, мистер Степанов. Я не верю ни единому напечатанному слову. Я знаю, как это делается. Я пишу то, чего от меня хотят, я отслуживаю, мистер Степанов. Меня купила «Стар», купила по просьбе того же Глэбба – в этом я убежден...

– Нет. Он мал для этого, мистер Ги. По просьбе его боссов.

Ги покачал головой, усмехнулся:

– Как вы думаете, какой процент от прибыли Глэбб переводил на счета своих боссов после операции с героином? Не более трех процентов – там люди осторожные, они знают, сколько можно брать. Ведь лучше брать долго и понемногу, чем один раз и на этом сгореть.

– Смотря каким будет этот «один раз»?

– Такса проста: с каждой реализованной операции пять процентов шло Глэббу – за прикрытие. Из этих пяти процентов три он раздавал боссам.

– Тогда отчего он сидит в Луисбурге, на вторых ролях, играет в торговца, а не пошлет все к черту и не загорает на Майами?

– Потому что все деньги он сдуру вбухал в Нагонию, мистер Степанов. Процентов десять акций всех здешних отелей принадлежали ему. Но он не успел загрести свои миллионы – здесь все перевернулось. И он должен вернуть свои деньги, разве не понятно?

– У вас есть факты?

– Факты есть в Лиссабоне и Париже. И в Берне они есть – там печатаются великолепные справочники для людей, которые должны вложить деньги. Глэбб не мог их держать на счету, в нашей стране фискальная система министерства финансов работает куда как лучше ФБР...

– Неужели он не понимает, что это нереально – вернуть Нагонию?

– Я считаю это вполне реальным.

– Не получится.

Ги покачал головой:

– Получится.

– Вы убеждены, что все его героиновые вложения погорели в Нагонии?

– Все, – ответил Дональд Ги, и в глазах его что‑ то зажглось, но сразу же погасло, он затравленно обернулся, стремительно оглядел всех, сидевших в вестибюле, и снова полез за своей мятой пачкой сигарет.

– Вы ведь очень не хотите, чтобы он вернул себе деньги, Дональд? – тихо спросил Степанов. – Вы очень не хотите, чтобы он начал здесь дело? То дело, которое позволит ему положить в карман свои миллионы и вернуться в Штаты победителем?

– Я очень этого не хочу, но я еще больше не хочу того, чтобы он перестрелял мою семью.

– Ну для этого есть исполнители...

– Нет. Глэбб умеет все делать сам.

– Боится свидетелей?

Ги снова пожал плечами:

– Почему? Не боится. Он и их уберет, когда надо. Просто ему нравится эта работа. Понимаете? Он настоящий «зеленый берет», его идеал – сила, то, что вы сказали про Шанца, смыкается с моим представлением об этом человеке. Я не удивлюсь, если он дома держит портрет Гитлера; теперь – во всяком случае – не удивлюсь.

– Можете назвать тех людей, с которыми вы говорили о Глэббе?

– Я же сказал – я продал все документы, все до единого. Я хочу жить. Вот так. Понятно?

– Понятно. Теперь выслушайте мое предложение. Я через несколько месяцев буду в Штатах. Вы даете два имени – больше не надо для начала. Вы даете мне имена людей, которые не любят нацистов. Я поведу мое расследование – мне там полагается гонорар за книгу, я его обращу на мой поиск – вне связи с вашим делом.

– Вам не платят за границей гонораров, у нас писали, что вас обирают.

– Вы же не верите газетам, – рассмеялся Степанов. – Хотя на этот раз писали более или менее верно.

– Смело говорите с правым журналистом, мистер Степанов.

– Я говорю с журналистом, который служит в правой газете, мистер Ги... А это не одно и то же.

– Объясните, отчего вы, лично вы, так ненавидите нацизм? Ну понимаю, вы потеряли десять миллионов...

– Двадцать.

– Да?

– Да. А лично я... Что ж... Когда семерых твоих братьев и сестер – а им еще десяти не было – шанцы щелкают из мелкашек... А теперь эти же шанцы в Гонконге распространяют красочные издания о демократии и справедливости...

– Я – трезвенник, мистер Степанов, но если вы прижмете Глэбба доказательно, ей‑ богу, я выпью рюмку «мадейры» за вашу удачу. Попробуйте поговорить с его первой женой: иногда она живет дома, но это бывает не часто, она все больше лежит в клинике для психов, хотя, говорят, совершенно здорова. Ей не поверят, конечно, но она даст вам факты. Ее зовут Эмма Шанц, ее отец – тот самый Вильгельм, о котором вы мне так много и столь патетично рассказывали. Только запомните: Эмма родилась в мае сорок пятого – это очень важно для понимания того, что она любит, а что ненавидит.

СЛАВИН

– Люди стали добрее, – убежденно повторил Славин, накидывая пиджак на спинку стула. – Вы подумайте только, самая популярная песня у нас стала о добром крокодиле Гене, а раньше детей крокодилом пугали.

– Пойдите‑ ка выкупайтесь в нашей реке, там множество добрых Ген обитает, – ответил Зотов. – Не доброта это, а приближение знания к массовой аудитории. Я имею в виду телепередачу «В мире животных». Они же такие добрые на экране, эти самые крокодилы, так их жаль, бедняжек... Люди стали сентиментальнее, с этим я могу согласиться, но что касаемо доброты, позвольте мне остаться при своем мнении. Человечество плошает, Виталий Всеволодович... Вы в долг деньги даете?

– Даю.

– И вам всегда возвращают?

– Хм... Кое‑ кто.

– Кое‑ кто. А вы можете представить себе, чтобы в прошлом веке человек не отдал долг? Если особливо напомнить на людях, выйдет в соседнюю комнату и пах – пуля в сердце. А сейчас напомните‑ ка? Скажут: «Сквалыга чертова, подождет, ничего страшного». Или вспомните наши собрания, где моральный облик разбирают. Слава богу, стало полегче, а ведь что раньше вытворяли? Грязное белье наружу, аутодафе сплошное. Нет, нет, человечество изнывает от злости, Виталий Всеволодович, оно забыло горе, оно живет как в коммунальной кухне, только что соседям в чайники не писает...

– Домой хочется?

– Домой? – Зотов пожал плечами. – Хотелось бы, коли имел.

– Мне тут уж рассказали...

– Вот‑ вот... А вы говорите – добреем. Истина лежит где‑ то рядом с апостолом Павлом. Помните: «Иудеи знамения просят, эллины – мудрости». Верно. Одни хотят чуда, другие – знания, одни уповают на удачу, другие – на умелость, но никто не хочет сделать доброту религией, Толстого затюкали, а он ведь ближе всех был к истине...

– Выпить хотите?

– С удовольствием.

– Только водка кончилась.

– А я ее терпеть не могу. Виски обожаю.

– Глэбб, между прочим, ненавидит виски, любит водку.

– Врет. Он водку терпеть не может, вы последите, как он ее пьет.

– А он вообще, по‑ моему, не пьет. Он норовит все время быть трезвым.

«Послушай, послушай, Глэбб, – подумал Славин. Он теперь был уверен, что каждый шорох в его номере записывается. – Слушай, что я говорю, мне бы очень хотелось посмотреть на тебя, когда ты напьешься».

– Закусить нечем? – спросил Зотов.

– Только сода. Да еще печенье какое‑ то осталось. Хотите?

– Хочу. Я голоден.

– Пойдем перекусим?

– Едем лучше ко мне, а? Колбасу тетка прислала, прекрасную сухую колбасу и сулгуни. Любите сулгуни?

– Еще бы. Ладно. Спасибо. С удовольствием. Только дождемся звонка, мне обещал позвонить приятель, тащит к Пилар, а мне что‑ то не хочется...

– Интересная баба. Скальпель. Совершенно мужской склад ума при нежном шарме. Рассудочна до поразительного.

– Я, между прочим, к понятию рассудочность отношусь хорошо. Мы обязаны рассудку нашим знанием. Именно рассудок приводит к единству все разнообразие наших мнений. Мнение – оно и есть мнение, даже несколько мнений в понятие не соединишь. А понятие – как лестница в познание – складывает из мнений рассудок, пользуя при этом воображение, сознание и память. У Пилар прекрасная память, вам не кажется, Андрей Андреевич? И ощущений она в жизни имела немало, а?

– Вы ее на полочки не разложите. Не считайте, что логика позволяет понять человека. Человек – по природе своей – нелогичен.

– Это вы по поводу жены? – тихо спросил Славин.

Зотов выпил виски, понюхал печенье, отломил кусок, лениво сжевал, отметил задумчиво:

– Нет. Как раз здесь все логично. Разница в возрасте, разница в темпераменте, разница в привязанностях, ну и, наконец, мой идиотизм.

– Стоит ли сыпать пепел на голову?

– Не стоит. Но пепел и констатация факта – вещи разные. Коли вы заговорили об этом, значит, нашептали вам уже со всех сторон, и все – против Ольги, а это нечестно. Она умней меня, она талантлива, она по призванию творец, то есть мыслитель. Она красива, наконец. А я хотел из нее выстругать некоторое подобие самого себя. И все погубил. И не стоит оправдываться тем, что я боялся за нее, с ума сходил: как она? кто с ней? не обидят ли? что подумают? Либо принимаешь индивидуальность, которая рядом с тобою, – целиком принимаешь, и тогда происходит чудо растворения, либо – нет. Третьего не дано, нечего жить иллюзиями.

– Вы просили, чтобы вас отозвали?

– Наоборот. Я записан на кооператив, надо ждать еще год. А библиотека у нас общая, и ни она, ни я без нее жить не можем – не то что работать. Куда мне с собой тащить альбомы по живописи Африки? Полтонны веса. А видеть мне Ольгу больно, и она знает это. Да и ей не сладко, мне кажется...

– Она еще не вышла замуж?

– И не выйдет.

– Почему?

– А вот это не наше с вами дело.

– Простите.

– Ничего. Мне кажется, вы спросили не из желания подсмотреть в скважину... Я раньше обрывал такие разговоры, а сейчас смысла нет... Я вроде ТАССа – стараюсь опровергнуть клевету в ее адрес. – Он как‑ то неловко усмехнулся и подставил рюмку: – Налейте‑ ка еще, а? Хорошо быть алкоголиком – никаких тебе забот, знай похмеляйся...

– Отчего так не любите пьющих?

– Отец спился. Огромного дара человек, но не реализовал себя. Какой‑ то, знаете ли, помимо всего прочего, грек был...

– То есть? – не понял Славин. – Почему грек?

– Ну вроде грека, точнее говоря: не верил мудрости, рожденной близкими. Греки ведь только иностранному верили... Даже Пифагора своего не ценили: «Да, гений, конечно, но стал таким, оттого что учителя приехали иностранные»... Отец мой философ был. А философ лишь тот, кто природу изучает, все остальное – от лукавого. Ну и доизучался – запил. Ей‑ богу, приближение к знанию – опасно, ух как опасно. Помните, как Пифагора спросили, чем он занимается?

– Помню: «Я ничем не занимаюсь, я – философ».

– Вот и мой отец... Сначала наслаждался зрелищем мира, а потом, видать, разочаровался, да и силенки не хватило; в себя – то есть в окружающих – веры не было, и загудел, царствие ему небесное. Что ж приятель‑ то не звонит, а?

– Дадим еще пять минут форы, ладно? Он славный парень.

– Все они славные парни, – усмехнулся Зотов. – Только откуда славный парень Глэбб знает о наших поставках Нагонии? Один я об этом здесь знаю – никто больше...

Славин стремительно наступил на ногу Зотову, но тот брезгливо махнул рукой:

– Не пишут вас, кому вы нужны? Были бы послом, тогда другое дело, всадили бы аппаратуру...

...Выслушав последние слова Зотова, Джон Глэбб резко поднялся со стула, начал мерить кабинет быстрыми, по‑ солдатски ровными шагами, потом включил запись еще раз, переписал ее для отчета ЦРУ на сверхчувствительную пленку, сунул черновую ленту в карман и пошел к Роберту Лоренсу.

– Дело сделано, босс, – сказал он. – Теперь я спокоен за «Факел».

– Поздравляю. В подробности будете посвящать или моя голова вам не очень‑ то нужна в этом деле?

– Благодаря моим подробностям, – не скрыв обиды, ответил Глэбб, – вы получите поздравления от адмирала и боевой орден, а я – право на двухнедельный отдых, всего лишь.

– Во время которого вы завербуете еще одного «Умного», и я потом получу еще один орден, а вы – снова хороший отдых, – рассмеялся Лоренс.

– Больше таких «Умных», какого имеем мы, не будет, босс, это уж поверьте мне. Не было и не будет. Пока он работает, мы с вами – на коне, мы можем все, мы в фокусе внимания, наши имена знакомы президенту, мы гарантированы от любых нападок со стороны своих же. «Умный» – это наша с вами жизнь, это – надежда Лэнгли. Думаю, он зря паникует, никто не может его расшифровать; он просто‑ напросто устал, центр даст ему отдохнуть, когда закончим с Грисо... Так вот, по моим подробностям, Зотов подошел к «Умному», но подошел «втемную». У него однолинейное мышление, он из породы апостолов. Он сказал Славину про поставки, о которых нам сообщил «Умный». Значит, Москва часа через три будет знать об этом. Они начнут искать утечку информации. И мы организуем такого рода утечку. Здесь. Это и будет та игра, которую обещали «Умному».

– Что это нам даст? Сколько будет стоить?

– Стоить это будет ерунду, пару коктейлей, всего лишь. Каким образом? Это – мое дело, ведите политический курс, тактику ближнего боя оставьте мне. Что нам это даст? Это даст нам победу. Во‑ первых, русские получат доказательства, что Зотов – наш агент. Во‑ вторых, они получат эту информацию таким образом, что мы сможем обвинить мистера Славина в шпионаже, так что приготовьтесь к тому, что вас будут грабить – бандиты возьмут из вашего сейфа имена наших «друзей», среди них, ясное дело, окажется Зотов. В‑ третьих, обвинение в шпионаже и гангстеризме понудит Луисбург выслать из страны большинство русских, работающих здесь, – поставки в Нагонию, таким образом, сократятся наполовину; другую половину уничтожат группы террора. В‑ четвертых, после начала этой компании, особенно когда Стау арестует Славина, здесь не останется наблюдателей, а если и останутся, то станут соблюдать особую осторожность: перед началом «Факела» такого рода акция весьма и весьма‑ полезна, меньше шума.

– Хотите выпить, Джон?

– Я напьюсь, когда мне позвонят из Нагонии и скажут, что высылают вертолет для визита во дворец Огано.

– Постучите по дереву.

– Я этим только и занимаюсь – с ночи и до утра, босс.

– Когда вы перестанете совать в нос «босса»? Сколько раз я просил звать меня по имени?

– Я мазохист, босс, мне доставляет наслаждение самоуничижение.

– Как думаете подвинуть им информацию на Зотова?

Глэбб забросил руки за голову, потянулся, рассмеялся чему‑ то:

– Я надеюсь на случай, босс. И потом – я очень злопамятен, никому не прощаю обид. Никому.

Лоренс внимательно посмотрел на Глэбба из‑ под мохнатых седых бровей и сказал задумчиво:

– Злопамятство – плохая черта, Джон, особенно в нашей профессии. Разведчик обязан трепетно любить своего противника, лишь тогда он задушит его.